Ввели Номер Почти И Вылез Казино Вулкан
1
Оригинальное название
Авторское право
Доступные форматы
Поделиться этим документом
Поделиться или встроить документ
Этот документ был вам полезен?
Авторское право:
Доступные форматы
Авторское право:
Доступные форматы
goalma.org-Мурза "Советская цивилизация" (том II)
Часть I. Советское государство в послевоенный период
(до перестройки гг.)
После победы в Великой Отечественной войне и капитуляции
Японии 3 сентября г. начался совершенно новый период в
жизни советского государства. Он оказался самым трудным и
завершился уничтожением как СССР и его государственной
системы, так и созданного этим государством жизнеустройства
(этот процесс еще не вполне завершен). Но на первых порах
советское государство было исключительно крепким: оно второй
раз прошло «легитимацию кровью».
Послевоенный период делится на четыре этапа, которые
частично перекрываются во времени и имеют условные названия:
- восстановительный период и завершение сталинизма (
гг.);
- «реформы Хрущева» и «оттепель» ( гг.);
- «период застоя» ( гг.);
- «перестройка» ( гг.).
Все эти периоды отражают четыре крупные социально-
философские доктрины, тесно связанные с мировыми процессами
и с переменами в общественной мысли. Суть их выражается не в
зигзагах, дефектах личностей или ошибочных решениях. Каждый
этап имел свой вектор и был крупным, важным для мира и
опасным для России экспериментом.
Глава 1. Восстановительный период
Первый этап послевоенного периода был продолжением
«мобилизационного социализма» х годов, но на радостной
ноте, с настроением победителей. Дискуссий о том, проводить ли
восстановление форсированным темпом (а значит, сохраняя черты
тоталитарного общества) или щадящим образом (с
либерализацией), не было. По сути, не было и выбора, энергия
войны была столь велика и имела такую инерцию, что ее можно
было лишь «переключить» на мирное строительство. По
напряженности оно было сходно с войной: в г. страна
достигла и превзошла довоенный уровень промышленного
производства, что по нормальным меркам немыслимо. А в г.
2
объем промышленного производства в 2,5 раза превысил уровень
г.
Восполнить потери села было труднее: оно понесло главные
потери в людях, было сожжено более 70 тыс. сел и деревень,
угнано 17 млн. голов крупного рогатого скота (для сравнения: на 1
января г. в Российской федерации имелось 27,5 млн. голов).
При этом страшная засуха на значительной территории
европейской части СССР в г. привела к голоду c гибелью
людей и как бы «продолжила войну». Такой засухи не было в
нашей стране более 50 лет. Реально в общественном сознании
переход «на мирные рельсы» произошел в конце г., с
отменой карточек и денежной реформой. При этой реформе малые
и средние вклады в сберкассах не пострадали. Они были
автоматически увеличены в 10 раз, а крупные вклады - в 3 раза.
Очень быстро после войны СССР восстановил благоприятную
демографическую ситуацию, что является важным показателем
состояния общества. Из приведенных ниже данных, кстати, видно,
насколько несостоятельны часто упоминаемые в прессе прогнозы
г., согласно которым в России к середине ХХ века население
якобы должно было составить млн. человек («если бы не
советская власть»). Естественный прирост в дореволюционной
России в самом благоприятном г., даже до начала массовой
урбанизации, при которой резко снижается рождаемость, был
ниже, чем в гг.
Таблица 1
Демографическое состояние России и СССР:
Смертность и рождаемость (в расчете на1 тыс. человек
населения)
Годы Родилось Умерло Естественный
прирост
47,0 30,3 16,8
31,3 18,1 13,2
26,7 9,7 17,0
24,9 7,1 17,8
3
Война усилила т.н. «морально-политическое единство»
советского общества (тоталитаризм), символом которого
продолжал быть культ личности goalma.orgа. Поскольку речь
идет именно о культе, то есть явлении иррациональном, объяснять
его молодому поколению начала XXI века столь же бессмысленно,
как объяснять истоки религиозной веры безбожнику. Однако это
поколение обязано знать, что такое явление реально существовало
полвека назад и оказывало огромное влияние на деятельность
государства и бытие народа. К тому же похоже, что «количество
культа» есть в каждом поколении величина постоянная (например,
в е годы никто не верил астрологам и не было «культа
доллара»).
В ответ на солидарность с государством, как бы в
вознаграждение народу за перегрузки двух десятилетий,
принципом государственной политики было сделано постоянное,
хотя бы и скромное, улучшение благосостояния населения. Это
выразилось, например, в крупных и регулярных снижениях цен
(13 раз за 6 лет; с по г. хлеб подешевел втрое, а мясо в
2,5 раза). Именно тогда возникли закрепленные в государственной
идеологии (и в то время укреплявшие государство) специфические
стереотипы советского массового сознания: уверенность в
завтрашнем дне и убеждение, что жизнь может только
улучшаться.
Условием для этого было усиление финансовой системы
государства в тесной связи с планированием. Для сохранения этой
системы СССР пошел на важный шаг: отказался вступить в МВФ
и Международный банк реконструкции и развития, а 1 марта
г. вообще вышел из долларовой зоны, переведя определение курса
рубля на золотую основу. В СССР были созданы крупные золотые
запасы, рубль был неконвертируемым, что позволяло
поддерживать очень низкие внутренние цены и не допускать
инфляции.
Восстановление промышленности и городов, как и
индустриализация х годов (хотя в меньшей степени),
проводилось за счет деревни, из которой до середины х годов
изымали ресурсы. Закупочные цены на сельхозпродукцию
оставались на уровне довоенных, а цены на товары для села
4
выросли многократно. Колхозы сдавали половину продукции по
государственным поставкам. Война на треть убавила число
трудоспособных крестьян, особенно с образованием. Для
укрепления руководства в гг. было проведено
укрупнение колхозов.
Вскоре после окончания войны, уже в г., возник внешний
фактор, который предопределил главные критерии в работе
государства, в правотворчестве и практике идеологических и
репрессивных органов - холодная война. В общественном
сознании и в советское, и в нынешнее время было создано
неверное представление об этом новом явлении в мировой
политике (в СССР - из-за стремления разрядить обстановку,
сегодня - в надежде на сближение с Западом). Сейчас, когда в
США опубликованы документы первого периода холодной войны,
очевидно, что это была именно война, ставящая целью
уничтожение СССР и советского государства. Доктрина войны
предписывала ведение двух параллельных программ: гонку
вооружений с целью истощения советской экономики и
идеологическую обработку верхушки партийно-государственной
номенклатуры.
goalma.org, министp в администрации пpи Тpумене и пpи
Кеннеди, обосновывал удвоение военных pасходов США тем, что
это «лишит pусский наpод тpети и так очень скудных товаров
наpодного потpебления, котоpыми он pасполагает». Автор
доктрины холодной войны goalma.org отмечал в г., что цели
НАТО не могли быть достигнуты «без абсолютного военного
поpажения Советского Союза или без фантастического,
необъяснимого и невеpоятного пеpевоpота в политических
установках его pуководителей». Первую программу СССР
нейтрализовал, вторая оказалась удачной и привела Запад к
победе. В советской государственности были найдены уязвимые
точки.
Оборона против первой программы холодной войны (гонки
вооружений) потребовала уже в течение восстановительного
периода перестроить тип работы государственных органов для
решения двух противоречивых задач: 1) конверсии огромного
военно-промышленного комплекса, который сложился в ходе
5
войны, с целью быстрейшей модернизации хозяйства; 2) создания
двух принципиально новых систем оружия, гарантирующих
безопасность страны - ядерного оружия и неуязвимых средств его
доставки (баллистических ракет). Работа большого числа ведомств
стала объединяться в межотраслевые целевые программы. Это был
качественно новый тип государственного управления, хотя
изменялась не столько структура органов, сколько функции. Эти
изменения меньше заметны, нежели структурные, но государство
есть система, и процесс в ней не менее важен, чем структура.
Конверсия военной промышленности была проведена быстро,
повысив технический уровень гражданских отраслей (и тем самым
позволив затем перейти к созданию новых военных производств).
Наркомат боеприпасов был перестроен в Наркомат
сельскохозяйственного машиностроения. Наркомат минометного
вооружения в Наркомат машиностроения и приборостроения,
Наркомат танковой промышленности в Наркомат транспортного
машиностроения и т.д. (в г. наркоматы стали именоваться
министерствами). Для управления восстановительными работами
на несколько лет были созданы специализированные министерства
(в том числе путем выделения из НКВД с его строительными
организациями): Наркомат по строительству предприятий тяжелой
индустрии, Наркомат по строительству топливных предприятий и
др. В г. был учрежден Госстрой СССР.
В результате массовой эвакуации промышленности на восток и
разрушения во время оккупации и боевых действий в европейской
части 32 тыс. промышленных предприятий сильно изменилась
экономическая география страны. Сразу после войны началась
соответствующая реорганизация системы управления - в него
наряду с отраслевым стали вводить территориальный принцип.
Смысл был в приближении органов управления к предприятиям,
ради чего происходило разукрупнение министерств: во время
войны их было 25, а в г. стало Например, угледобычей
стали теперь управлять Наркомат угольной промышленности
западных районов и Наркомат угольной промышленности
восточных районов. Аналогично был разделен Наркомат нефтяной
промышленности.
6
В конце первого этапа произошел обратный процесс -
укрупнения министерств (из 24 осталось 11). Становилась все
более сложной проблема разделения народнохозяйственного
комплекса на управляемые «отрасли», поскольку и продукция, и
технология промышленности усложнялись и становились все
более «межотраслевыми». Реорганизация г. не дала эффекта,
и к началу г. министерства были вновь разукрупнены (в
г. их стало 25).
Некоторые изменения были связаны с новой международной
обстановкой. Возникла мировая социалистическая система из 13
стран. В г. была создана межправительственная
экономическая организация социалистических стран - Совет
Экономической Взаимопомощи (СЭВ). Госаппарат СССР стал
выполнять совершенно новую функцию - координировать работу
международной системы как в гражданской, так и в военной
области (в г. была создана НАТО, в г. - Организация
Варшавского договора).
Под большим влиянием изменения всей геополитической
системы с образованием двух центров силы начался распад
мировой колониальной системы. 1 октября г. образовалась
КНР. Возникало все больше неприсоединившихся стран, многие
из которых декларировали свою социалистическую ориентацию и
шли на сотрудничество с СССР. Это резко расширило
международную деятельность советского государства. Крупным
органом стал Госкомитет по внешним экономическим связям,
образованный в г.
Выдержать гонку вооружений казалось немыслимым (на
Западе СССР называли тогда «нацией вдов и инвалидов»), и
важнейшей частью государственной идеологии стала в то время
борьба за мир. Это нашло отражение и в праве. В г. был
принят Закон «О защите мира», по которому пропаганда войны
объявлялась тягчайшим преступлением, а виновные должны были
предаваться суду и судиться как опасные уголовные преступники.
В г. он был дополнен Указом «О наказании лиц, виновных в
преступлениях против мира и человечности и военных
преступлениях, независимо от времени совершения
преступления».
7
Опыт государственного строительства в гг. показал
сложность проблемы выхода из мобилизационной программы, из
общества тоталитарного типа. В структуре органов власти и
управления делались простые изменения - упразднялись
созданные для войны звенья, убиралась классовая и
революционная символика. Так, сразу после окончания войны был
упразднен Госкомитет обороны и Ставка Верховного
Главнокомандования. Из армии были демобилизованы 8,5 млн.
человек, и ее численность составила 2,8 млн. человек. В г.
Красная Армия была переименована в Советскую Армию.
Создавались и специальные органы, решавшие полученные от
войны проблемы. Так, было создано Управление
уполномоченного СНК СССР по делам репатриации. За время
войны на работу в Германию было насильственно вывезено 5,6
млн. советских граждан. 2,8 млн. из них там погибли, 2,6 млн.
репатриированы. Одним из первых столкновений «холодной
войны» было нарушение властями США, Англии и Франции
договора о репатриации. Они задержали (не только пропагандой,
но многих и силой) ,5 тыс. человек «невозвращенцев», которые
составили «вторую эмиграцию» из СССР.
Но тип структуры и тип процесса в государственной системе
внешне не менялся. Его преобразование под воздействием
изменения обстановки и общей культуры шло быстро, но
постепенно, без шумных эффектов. Крупных репрессий уже не
было и не могло быть, но были рецидивы («ленинградское дело»,
«дело врачей» и др.). Осторожно начали расширять диапазон
«инакомыслия». Важным моментом было появление работы
goalma.orgа «Вопросы языкознания». Главный ее смысл
заключался в том, что учение академика goalma.org, который был
главой «марксистского языкознания», не может обладать
монополией на истину. Этот процесс протекал с конфликтами, в
которые было втянуто и государство (разгром молекулярной
генетики группой goalma.orgо, более слабые попытки подавить
конкурентов в других науках).
Судебные органы перестраивались на работу в мирных
условиях, с обычным процессуальным порядком. В гг.
впервые прошли прямые выборы народных судей и заседателей.
8
Но в уголовном праве в эти годы видны тенденции на
ужесточение наказаний, связанные с ростом преступности в
условиях послевоенной разрухи и трудностями адаптации к
мирному труду. В г. в третий раз за советский период была
отменена смертная казнь (заменена заключением в исправительно-
трудовые лагеря сроком на 25 лет), однако, уже в г. она была
восстановлена по отношению к изменникам родины, шпионам и
диверсантам. Вышли законы «Об уголовной ответственности за
изготовление и продажу самогона» ( г.), об усилении
уголовной ответственности за изнасилование ( г.) и за
умышленное убийство ( г.).
Государство и экономика.
В этот период закладывались главные трудности в саму
стратегию органов государства, определяющих социальный и
экономический строй, а значит, во многом и политику - Совмин,
Госплан и Госбанк. Была неясной политэкономическая основа их
деятельности. Впервые после г. вновь встал вопрос: что такое
советская система хозяйства (она называлась социализмом, но
это - чисто условное понятие, не отвечающее на вопрос). До
окончания войны жизнь ставила столь четкие и срочные задачи,
что большой потребности в теории не было. Теперь надо было
понять смысл плана, товара, денег и рынка в экономике СССР.
Чувствуя, что вопрос сложен и готового ответа в марксизме
нет, Сталин, сколько мог, оттягивал издание учебника по
политэкономии социализма. Макет учебника обсуждался на
больших совещаниях с участием Сталина в и гг. Сам он
работал над этим макетом несколько лет. Главный смысл его
поправок заключался в том, чтобы вывести советское хозяйство
из-под диктата «закона стоимости». В г. он опубликовал
важную работу «Экономические проблемы социализма в СССР»,
где осторожно, не вступая в полемику с марксизмом, дал
понимание советской экономики как нерыночного хозяйства
отличной от Запада («капитализма») цивилизации. После смерти
Сталина, в г., учебник был, наконец, издан. Хозяйство СССР
стало трактоваться в категориях марксизма, теория все больше
расходилась с практикой, и для идеократического государства это
9
было началом тяжелой болезни. Из «политэкономии социализма»
через 30 лет выросли идеологи «рыночной реформы».
Лирическое отступление: конец войны
В моих детских впечатлениях победный этап войны (с конца
г.) и первые послевоенные годы - до конца г. -
сливаются в один период. По настроению и по типу жизни. Уже
возвращение домой из эвакуации было признаком перелома, а уж
потом эти признаки нарастали. Отменили светомаскировку в
Москве - не надо уже было вечером завешивать окна. Значит, не
могли уже немецкие самолеты долететь до Москвы. Поначалу еще
ходили под вечер по улицам девушки в гимнастерках, вели,
держась за веревки, огромные аэростаты, которые на ночь
поднимали в разных местах города, чтобы самолеты не могли
летать. Мы за ними бегали гурьбой. Потом и это кончилось.
Появилось много пленных немцев, стали они разбирать руины от
бомбежек. А потом и строить на этом месте новые здания.
Летом г. начались салюты в честь освобождения городов.
Чуть ли не ежедневно, а порой и несколько салютов в день, так
что приходилось их начинать засветло. Помню, однажды в четыре
часа дня начали - и до ночи. Один кончится, другой начинается, в
честь другого города. Какое счастье! С Белорусского вокзала
проводили немецких пленных, иногда они шли часами, колонна во
всю ширину улицы. Они ночевали на ипподроме. Однажды вели
большую колонну одних офицеров, а впереди большой «отряд» из
генералов. Красиво шагали, люди спокойно смотрели. Насколько я
помню войну, никто не сомневался, что так и будет - и теперь не
удивлялись, глядя на пленных немцев.
Зимой жить было трудно, но не унывали. Отопления не было,
спали в валенках. На кухне как осенью разлилась на полу вода, так
всю зиму был лед, как каток. Дядя Митя (полотер, слесарь и
вообще мастер по всем делам в доме) сложил нам печку, трубу
вывел в форточку. Ходил дядя Митя по двору всегда чуть пьяный,
с трубкой в зубах, а за ним бежал маленький мальчик, очень чисто
и красиво одетый – он его усыновил, жили вдвоем. Дымила наша
печка сильно – не было тяги. Взрослые уходили на работу рано, до
ночи, а я сидел с маленькой двоюродной сестрой, она только стала
ползать, и мы вместе ползали по полу, потому что в полуметре от
10
пола уже был такой дым, что дышать было нельзя. Граница дыма
была резкая.
Я вырос, нужна была обувь, и мы поехали куда-то далеко, в
темноте, заказывать мне чоботы. Их делал один человек, на
окраине, у него была целая мастерская. Мы привезли ему ткани от
старых пальто, ваты, и он мне сделал хорошие стеганые чоботы,
на них добыли галоши, и я был очень доволен. Портнихи ходили
шить по домам. Все люди перешивали вещи, детям из военной
формы. Мне сделали хороший китель. Запасы обмундирования в
семьях были такие большие, что из нее шили до середины х
годов. В университет я, например, пошел в прекрасных брюках из
зеленого сукна - только голубые кантики выпороли. И куртку мне
сшили составную, с молнией. Выделялись как раз те, кто ходил в
костюме не из военной ткани.
Работы у портних было много, они со всеми дружили и очень
боялись «фина», всегда об этом говорили. Я тогда уже начал
читать, да и по радио хорошие вещи передавали, я знал про фина в
«Руслане и Людмиле» и немного удивлялся, что его боялись.
Слово «фининспектор» тогда не употреблялось. К нам ходила
портниха - татарка из Крыма. Фамилия Кара-Мурза там известна,
мой дед по отцу был из Крыма, и она к моей матери была
расположена, с доверием. Когда Крым освободили, она плакала,
говорила очень взволнованно. Потом успокоилась, все повторяла:
«Слава богу! Слава богу!». Я не очень-то понимал, о чем речь,
потом только сопоставил и понял. Портниха боялась за
родственников-татар. Думала, что их будут судить за
сотрудничество с немцами, а это по законам военного времени
была бы верная смерть. Когда стало известно, что лично судить
никого не стали, а всех татар выселили из Крыма, она была
счастлива. Когда пришло сообщение о гибели моего отца, эта
портниха сильно плакала.
Такие сообщения почему-то сразу становились известны во
дворе, всем сверстникам. Даже не знаю, как. Сочувствие и
поддержка двора оказывали очень сильное действие. Сверстников,
которые составляли одну группу, было у нас человек двадцать,
старших мы не касались, младших тоже мало, только если
приходилось за ними присматривать. Трудно сказать, в чем
11
заключалась поддержка то одному, то другому осиротевшему.
Никаких видимых ее признаков или особых выражений я
припомнить не могу, все эти признаки в отдельности были
небольшими. Но точно помню, что это была большая сила. Жаль,
научиться ей, видимо, нельзя, с возрастом пропадает.
Когда погиб в Манчжурии отец (это было 22 августа г.,
война уже почти кончилась, и самолет, на котором он летел,
видимо, сбила какая-то из разрозненных групп японцев), мы
поехали к родителям отца. Бабушка сказала нам с сестрой: «Дети,
ваш папа выпрыгнул с парашютом и сломал ногу. Сейчас он
лежит в госпитале». Я слушал и думал: зачем она это говорит?
Может быть, сама надеется? И пришлось весь вечер делать вид,
что я в это верю.
В последний год войны в Москве было совсем мало мужчин, а
здоровых почти не было. Если на улице попадался мужчина в
штатском без костылей, с руками и ногами, на него оглядывались
с удивлением и недоверием. Такой человек воспринимался как
что-то странное, ненормальное, я помню это ощущение. Через
Москву пролегали пути многих военных - и в отпуск, и по службе,
и, после войны, с фронта. И у нас дома всегда кто-то ночевал из
родственников или их друзей. Как ни проснешься утром - кто-то
спит на полу, рядом сапоги, на стуле портупеи. Больше офицеры,
но иногда и солдаты - в углу винтовка, русский штык острием
вниз. Подойду, потрогаю пальцем кончик штыка. Острый. Бывали
и девушки-медсестры. В шинели, пилотке они были красавицами.
На одной женился мой дядя Ваня.
Другой дядя, Николай, летчик, много раз приезжал в Москву
получать ордена, даже в Кремле - ордена Ленина. Родственники,
кто мог, собирались, праздновали, орден подвешивали на нитку,
окунали в водку. Однажды он позвал меня полететь с ним в
кабине его самолета в Ленинград, потом вернуться. Он летел с
каким-то срочным заданием. Но мать была на работе, и я не
решился без спросу. Потом часто жалел.
Летчиком дядя мой был классным, новатором, разработал
особый способ выхода из штопора. Приехал он в Москву учиться
на математика, поступил в вуз, но тут призыв добровольцев в
авиацию, и он ушел, хотя математику очень любил. После войны
12
окончил еще одну военную Академию и был назначен
командиром полка стратегических бомбардировщиков в Пярну, в
Эстонии. Я после 9 класса, в г., ездил к нему на мотоцикле,
торчал у него на аэродроме, видел их жизнь. Дома он почти не
бывал, все время в полку, да и сам летал. Вышел в запас в 42 года,
с выслугой в 40 лет службы - за счет полетов. Мне казался в тот
год глубоким стариком. Наконец смог пойти учиться на
математический факультет и стал учителем математики. Умер он в
начале перестройки. На похороны пришел взвод солдат, давать
салют тремя залпами. Солдаты переговаривались, удивлялись,
сколько у покойника орденов. Тогда как раз начали кампанию
против «военной номенклатуры». Я стоял около тех солдат и
думал, соображают ли они что-нибудь. Хоронили они типичного
представителя советской военной номенклатуры. После смерти он
не оставил никакого имущества. Даже старый летный шлем, что
он мне дал в Москве зимой г., когда в комнатах была
температура ниже нуля, и я в нем спал, а потом ходил в нем в
школу, он у меня забрал, когда выходил в запас - пришлось
вернуть.
Жили мы на Ленинградском проспекте, около бывшего
ресторана «Яр». В нем, кстати, после войны заседали
представители держав-победительниц - Бевин, Бидо, Маршалл и
Молотов. Тогда шутили: «Отгадай загадку: два Бе, два Ме, а
вместе ни бе ни ме». К «Яру» подкатывали большие машины с
флажками, мальчишки собрались посмотреть. Не знаю, какой черт
меня дернул, но я нашел какой-то железный цилиндр типа
небольшого школьного пенала, крутил его в руках и вдруг взял и
кинул его катиться по мостовой, как раз где шли машины. Какой-
то человек кинулся и схватил цилиндрик, а другой подскочил ко
мне со злым лицом. Я и не думал убегать. Первый принес эту
штучку, они ее посмотрели, и один погрозил мне пальцем. Тогда я
даже не сообразил, как могла быть понята моя глупая выходка.
Дом, где мы жили, был заложен в начале х годов как первый
в Москве кооперативный дом. Точнее, половина дома -
«академическая». Другая половина называлась «генеральский
дом». Дом был очень хороший, но строился медленно. Сдавали его
в г. Отец и мать тогда не работали, отец был исключен из
13
партии, мать тоже могла работать только месяца по два, пока не
приходили документы из парторганизации по старому месту
работы. Тогда ее просили по-хорошему уйти, не поднимая шума,
что она и делала. Но в кооперативе они оставались, деньги были
уже внесены раньше, когда отец работал в Академии наук (и еще
профессором МГУ). И вдруг, накануне вселения, кооператив
закрыли, дом передали в Моссовет, а пайщикам велели забирать
деньги. Это была трагедия, потому что родители с моей сестрой и
младшей сестрой матери скитались, снимая комнату. Они
бросились к дому. Какие-то посторонние люди, заранее знавшие
об этом решении, вселялись в квартиры без всяких документов.
Дворник сказал отцу: вселяйся куда угодно, пока можно. Так мои
родители захватили жилплощадь, но уже не свою, отдельную,
квартиру, а две смежные комнаты. Захватили и стали там сидеть,
боясь даже ехать за вещами. Другие три комнаты заняла семья
украинцев - старики, их взрослая дочь и внучка. Я их узнал уже
вернувшись из эвакуации в г., а остальное рассказываю со
слов матери.
Фамилия наших соседей была Шевченко, и большой портрет
Шевченко у них висел в комнате. Старики были из кулаков, но
«самораскулачились» - вовремя раздали имущество
родственникам и приехали в Москву, где училась в вузе их дочь.
Она стала доктором медицинских наук, влиятельным человеком.
Мать моя говорила, что она спасла мне жизнь и была ей очень
признательна. Зимой г. я заболел после кори менингитом,
как-то сразу и тяжело. Голова просто раскалывалась. Наша
соседка быстро, без формальностей и даже не вызывая врача, меня
отправила в больницу на Соколиной горе. Помню, мы долго ехали
на метро, потом мать везла меня на санках. Но быстрота помогла
делу, я поправился (тем более, что брат отца передал для меня
несколько таблеток трофейного сульфидина, который на не
привыкших к нему микробов действовал безотказно).
Как только освободили Украину, к нашим соседям стали
приезжать худые люди с мешками. Это их родственники
привозили им продукты - пшено, сало, лук. Они добирались с
невероятными трудностями, на них было страшно смотреть - в
грязи, почерневшие, с воспаленными глазами. Привезут - и
14
обратно, редко когда ночевали. Помню, один такой человек
приехал вечером. А мне мать сделала ванну, и я сидел, играл с
корабликами из мыльниц. Этот человек зашел ко мне и спросил:
«Мальчик, можно я помою ноги?». Я сказал, что конечно можно.
Он помыл ноги, и вода в ванной стала совершенно черной, вся.
Заглянула одна дама, очень модная, работавшая на радио, она
бывала в гостях у соседей. Закричала, схватила этого человека,
стала вытягивать его ногу из ванны. Он оправдывался усталым,
вялым голосом: «Мальчик мне разрешил». Мне казалось, что я его
подвел. Хорошо, что мать не стала вмешиваться, не пришла.
Понятно, что потребление у нас было скромное, но человеку не
так много надо, если настроение хорошее. Мать работала до
позднего вечера, приходила усталая, и я рано стал готовить сам,
полюбил жарить картошку. Зато простота пищи во все дни
позволяла накопить продуктов для праздника, и в войну часто
собирались родные и множество знакомых, которые проходили
через нашу жизнь, исчезали, но от каждого оставалось что-то
особенное, какая-то искра. Собирались весело и разговаривали
много, как-то поэтически, и все участвовали в одном разговоре.
Все друг друга слышали.
Покупать вещи без крайней необходимости тогда еще не
любили. У меня был богатый дядюшка, Павел. Он был доктор
наук, известный специалист в редкой области - экономике
кочевого хозяйства. Я в г. был в Монголии, в Академии наук,
и там его все вспоминали - через 30 лет после того, как он там
работал. А когда я сказал, что это мой дядя, то приобрел массу
друзей, включая президента Академии. Так вот, этот дядя, когда я
пошел в школу, завел такой порядок: я весной к нему приезжал, и
он посылал со мной свою домработницу пойти по магазинам и
купить мне костюм и башмаки. Мы шли и быстро приходили к
общему мнению, что нечего мудрить, а надо в первом же магазине
купить дешевый костюм из прочной ткани и брезентовые башмаки
- я в этой одежде чувствовал себя очень хорошо. Когда
возвращались, дядя ругался. Наконец, решил сам пойти со мной.
Ходили весь день, измучились - я не хотел покупать дорогой
костюм. Потом купили шерстяной матросский костюм, зашли в
ресторан и истратили такую сумму, что я впал в уныние. Матроску
15
эту я надел всего раза два-три, потом кому-то отдали. Росли мы
быстро.
Вообще, этот способ жизни - скудость в будние дни и
безоглядные траты в праздники - был, по-моему, присущ тогда
большинству людей. И он продлился надолго, и лишь потом, к
концу х, стали переходить на нынешний стиль. Хотя и тогда,
заходя в дома товарищей по школе, с удивлением видел, что
существует меньшинство, которое тратило деньги «равномерно» -
на ненужные в будни продукты и вообще вещи. А на праздники
им вроде бы не хватало. Мать нас учила быть такими
«неравномерными» во всех тратах, в широком смысле слова. Нам
с сестрой шла пенсия за отца, по 30 рублей в месяц (в позднем,
после г., исчислении). Но мать ее не трогала, жили на ее
зарплату преподавателя техникума ( руб.). Зато мне первому во
дворе купили велосипед. А потом я себе купил велосипед с
мотором, а потом - и мотоцикл. И каждый год, начиная с , мы
в отпуск матери ехали куда-нибудь далеко, в хорошее место - на
Оку, на Волгу, на море. Мать говорила: не транжирьте на
ненужное, но не жалейте на то, чего очень хочется или очень
нужно.
Свет ничего почти не стоил, но мать говорила, чтобы
выключали каждую ненужную лампочку - а если надо, то хоть все
зажги. Свет, мол, общее благо, не в деньгах дело. Тогда почти все
так мыслили, и это вошло в привычку. Я в г. работал в
Испании, в университете. Мне тяжело было смотреть, как
студенты выходят из большой аудитории, в которой горит сотни
две ламп, и ни один не поднимет руку, чтобы выключить. А дома
у них все комнаты темны - экономят. Я не мог терпеть и, идя по
факультету, заходил в аудитории и щелкал выключателем. Это
сильно раздражало и коллег, и студентов - как будто я им колол
этим глаза. Когда я им повторил слова моей матери, что, мол,
каждая лампочка - это нефть, которую приходится выдавливать из
земли, это им показалось так странно, будто я придумал что-то
чрезвычайно оригинальное.
Помню, классе в шестом я решил устроить себе, только себе,
маленький праздник, хладнокровно эгоистический. Не знаю, что
на меня нашло. Я был дома один, учился во вторую смену. Пошел
16
в магазин и купил г. полукопченой колбасы, вернулся,
скипятил чайник, порезал колбасу и всю съел один. Размеренно, со
вкусом. Никогда больше у меня такого желания не возникало, и я
не раскаивался в том случае, но почему-то он со мной произошел.
Я как будто опыт на себе поставил. А деньги у меня были -
сберкнижка с пенсией за отца была на мое имя, и я тайком давал с
нее взаймы школьным друзьям. Не все вернули долг, но было не
жалко, потому что зря не просили.
Я и сам стал рано зарабатывать. Как-то, еще в младших
классах, мать подарила мне пишущую машинку - трофейную,
«Олимпия». Я печатал одним пальцем, заметки для стенгазеты, но
классе в седьмом она сказала, что это не дело. Я по объявлению
пошел учиться. Одна женщина, в маленькой комнатушке, учила
машинописи. Было три девушки и я, мы принесли свои машинки и
приходили. Учила она хорошо, я наловчился - вслепую, десятью
пальцами. В создании моего благосостояния эта машинка
впоследствии сыграла огромную роль. А покуда я раздобыл
работу - для Института истории СССР перепечатывать из всяких
старых книг пословицы, каждую на отдельную карточку, и номер.
За каждую пословицу давали 5 копеек - как раз цена пирожка с
повидлом в нашем школьном буфете. Я перед школой быстро
печатал десять карточек - на пирожки для нашей компании, по два
на брата. Это было замечательно, да и другим кидали через весь
класс. К тому же я перечитал огромную массу пословиц, и
особенно заковыристые приносил в школу. Школа, кстати, была
мужская, с девочками нас соединили только в 9 классе. И то, и
другое хорошо, всякое по-своему.
На этой машинке «Олимпии» я подрабатывал и студентом,
делал рефераты химических журналов, и позже. В г. меня
попросил сделать обзор испанских материалов Юлиан Семенов.
Он руководил открытым в Испании советским корпунктом и
привез целый сундук журналов. В Испании тогда шла реформа,
читать было очень интересно. Потом он привез книгу мемуаров
знаменитого боевика Гитлера Отто Скорцени – с дарственной
надписью. Скорцени жил в Испании, и там Семенов с ним
познакомился. Я выбрал из книги самые интересные места и
перевел для Семенова. Отдавая мне деньги, он упрекнул меня:
17
«Буква «ы» у вас в машинке подпрыгивает, в издательстве очень
ругались». Я никак не думал, что мои куски он отдавал в
издательство, даже не перепечатывая. А мне все время было лень
пойти и припаять букву. На эти деньги я купил новую машинку.
Раз уж я вспомнил Юлиана Семенова, скажу о нем пару слов.
Он, принадлежа к большому клану Михалковых, был, по-моему,
добрым и достойным человеком. В нем не было той пошлости и
низости, что прорывается у молодых Михалковых – Никиты и
Андрона. Но в одном важном вопросе я не согласился с Юлианом
Семеновым и сейчас не согласен. Он был популярным писателем
и писал о современном Западе. Тогда в США стали издаваться
очень хорошие дайджесты важных статей на фундаментальные
темы – для научной интеллигенции. В них отражался передний
фронт общественной мысли Запада. Я предложил Юлиану
Семенову брать оттуда материал для диалогов, разговоров и
внутренних монологов западных персонажей. А то он брал такой
материал из простейших учебников по социальной психологии.
«Это, - говорю – сильно повысит качество ваших книг, а нам будет
большая польза, потому что мы плохо знаем Запад. Через ваши
книги к нам будут поступать самые интересные их идеи». Он
обдумал это предложение и сказал: «Да, качество повысится. Но
мне, Сережа, как раз не надо качество поднимать. Я работаю
точно на том уровне, что доступен массе». Я впервые видел
писателя, который отказывался поднимать уровень массы, хотя
сама масса тогда этого желала. Думаю, популярность Юлиана
Семенова от этого нисколько не упала бы. Но тут я забежал
вперед.
В школу я в первый класс не ходил, нашу ближнюю
разбомбили и еще не восстановили, а в дальнюю меня мать
пускать не хотела - очень далеко, и переходить большие улицы. Я
учился дома, какое-то время ко мне приходил старик, устраивал
что-то вроде уроков, но больше мы с ним разговаривали на самые
разные темы, а читать я давно умел. Когда я болел, мать уходила
на работу, а мне давала том энциклопедии, и я ее читал, если
большой температуры не было. Когда температура поднималась, я
это узнавал по тому, что на потолке появлялся волчок, он
крутился, жужжал и двигался по потолку, и меня охватывала
18
тоска. Старик-учитель был хороший, говорил спокойно. Мать
оставляла нам хлеб, сахар, и мы вместе пили чай.
А до этого я подолгу жил в деревне у моего дедушки Василия
Архиповича. Он, вместе с матерью, стал для меня главным
воспитателем. Он много знал и все умел делать, что надо для
жизни - не очень хорошо, но зато все. Со мной, пятилетним, он не
заигрывал, а советовался, если надо. Вечерами зимой он пел мне
песни, которые были в ходу у казаков в Семиречье. Может, и сам
придумывал, по киргизскому обычаю. Помню, как-то спел мне
долгую-долгую песню про Ивана Сусанина, всю историю.
Видимо, как-то заучил стихи, а мотив был простой, заунывный.
Как рассказывала мать, казаком он был бедным, не мог содержать
для сыновей строевых лошадей и снаряжения, и даже
подрабатывал сторожем в школе. И очень любил слушать уроки. А
когда учителя не было, сам ученикам объяснял предметы, и
ученики это очень любили. Так он и мне все время что-то
рассказывал о мире, о природе, истории, и над всем этим он
прежде долго думал. Дома, в Семиречье, у него была одна страсть
- пчелы. В горах места много, и он держал хорошую пасеку.
Дохода от нее было мало, пчелы были почти у всех и продавать
мед надо было в Китай, через перекупщиков. Но он просто любил
это дело, выписывал журналы по пчеловодству и даже покупал за
границей пчел-маток, через какое-то международное общество.
Приходили они по почте в коробочке.
В конце г. дедушка стал болеть, в московской квартире
сидел тоскливо, и младший его сын, Петр, позвал его жить к себе -
он был секретарем горкома Небит-Дага, жил в маленьком доме с
садом. Помню, дедушка уже оделся в передней, надел шапку. И я
вышел проститься, говорю: «До свиданья, дедушка». А он мне
отвечает: «Не до свиданья, Сережа, а прощай». Это меня потрясло,
я как-то моментально осознал, что такое безвозвратность. Сейчас,
пытаясь вспомнить то чувство, я сказал бы так: будто кто-то с неба
пальцем ткнул между дедушкой и мной. В голове не умещалось,
но приходилось принять. Как будто какая-то черта в моей жизни
прошла, и детство кончилось. И все это люди переносят, стараясь
не показать виду.
19
И скажу еще об одном случае, который, теперь думаю, поразил
меня. Сразу летом после войны моя мать и еще одна учительница
поехали в глухую деревню, довольно далеко от Москвы, и меня
взяли с собой. Как-то узнали, что в этой деревне остался мальчик-
сирота со старой прабабкой, и она хотела бы его отдать в семью.
Подруга моей матери стала вдовой и хотела усыновить мальчика.
Полдня ехали на поезде, потом шли десять километров через лес.
Мы пришли, нас встретила старуха, мальчик где-то бегал,
играл. Изба совсем вросла в землю - чистая, но совершенно
пустая, без вещей. Старухе было 85 лет. Женщина ей понравилась,
и она была рада ей отдать мальчика. «Мне, - говорит - жаль
расставаться, да кормить трудно и боюсь, помру и его напугаю».
Позвали мальчика, моего возраста, лет шесть. Старуха ему
говорит: «Ваня, поезжай с этой тетей в Москву. Она добрая, тебя
любить будет. Будешь каждый день лапшу есть». И видно было,
что и ему понравилась эта женщина. Но он нахмурился и сказал:
«Нет, бабушка. Если я уеду, ты сразу без меня помрешь».
В том возрасте я мало что понимал, но осталось от той встречи
ощущение счастья, будто прикоснулся к чему-то святому. На моих
глазах два человека выразили такую любовь и такое достоинство,
что не всегда в жизни удастся увидеть. А ведь та старуха родилась
при крепостном праве, прожила всю жизнь в этой глухой
маленькой деревне, без электричества, по своему подобию
воспитала в голодные военные годы мальчика Ваню.
В конце войны и несколько лет после нее существенным
подспорьем для горожан были участки, которые им давали через
предприятия. Техникуму, где работала моя мать, отвели землю как
раз там, где теперь стоит МГУ на Ленинских горах (тогда
Воробьевы горы). Летом мы ездили на троллейбусе с тяпками -
окучивать. Осенью убирали, техникум давал грузовик, и мешки с
картошкой развозили по домам.
В те времена экономика так была устроена, что "дефицита" не
было. Правительство понимало, что людям бывает необходимо
что-то срочно и свободно купить. Были и рынки и, главное,
коммерческие магазины. Все было, но по высоким ценам, как
сейчас. Только сейчас по карточкам необходимого не дают. А
тогда по карточкам получали необходимое, но практически все
20
когда-то пользовались и свободной торговлей, особенно если кто-
то вдруг приехал с фронта. Бывало, человек на один день домой
заскакивал.
После войны понадобились людям вещи, продавали одно,
покупали другое. Жулики были виртуозные. Муж тетки пришел с
фронта, решил продать сапоги и купить себе часы. Такая блажь
была. Пошел на Тишинский рынок, приносит карманные часы.
Прикладываем к уху – тикают. Но стрелки не двигаются. Он своим
ножичком стал открывать крышку, открыл, а внутри никакого
механизма нет, а сидит черный жучок и издает такой звук, в
точности как будто тикают часы. Пропали сапоги. Но в то же
время все были в восхищении.
Через пару дней пошли мы с матерью продать костюм отца.
Быстро нашелся покупатель, очень интеллигентный. Зашли в
подъезд, он отсчитал две с половиной тысячи рублей сотнями (
последними советскими). Большая пачка, деньги тогда большими
были. Мать пересчитала, и я внимательно смотрел. Пачка рыхлая,
он говорит: давайте резинку надену. Мы смотрим во все глаза, он
надел резинку, взяли деньги, а дома открываем – сверху две сотни,
а потом рубли. Кукла. Невероятно – все было перед глазами, да и
мы были настороже. А вообще денег, видимо, не хватало. Помню,
мать страшно хотела курить, и тут как раз я нашел на улице рубль.
Она сразу купила себе одну папиросу, и ей стало легче. Как
бывает кстати находка.
В школе почти все мы были одного поля ягоды. Выделялись
лишь те, у кого были живы отцы, их жизнь была полегче. Точнее,
у тех, у кого отцы были живы и здоровы. Израненные и
контуженные жили очень трудно. Многие не выдерживали,
начинали пить - еще горе семье. Многие из дальних
родственников или знакомых, которые бывали у нас дома,
страдали от ран и контузий. Смотреть было тяжело, а иногда и
страшно. Детей у нас тоже дома было несколько - я, сестра,
двоюродные. Мы сожмемся в кучку и трясемся, когда у кого-
нибудь из взрослых начинает двигаться осколок или пуля, и он
кричит. Только что был веселый, качал кого-нибудь на колене - и
вот
21
Пошел я во второй класс, в г. Классы были большие,
учительница измученная, демобилизованная. Так и ходила в
форме, с полевой сумкой, но без погон. Звали ее Александра
Васильевна Суворова, и она своему имени соответствовала. Была
суровой, иной раз и подзатыльник могла дать. За партой я сидел с
Толей Солиным (он потом стал художником на
«Союзмультфильме»). Сентябрь был жарким, и на другой день
учительница послала нас с Толей купить ей две пачки мороженого
- на обед. Дала денег, и мы пошли. Близко мороженого не
встретили, потом нашли, купили, а потом не заметили, как
загулялись, зазевались, и в школу вернулись уже на последний
урок. Мороженое Толя положил в свою кепку, оно давно растаяло,
но мы так увлеклись, что даже не обращали на это внимания.
Зашли мы в класс, Александра Васильевна мрачнее тучи. Толя
протягивает ей кепку с мороженым, оно уже через кепку капает.
Если бы он не увернулся, она бы надела эту кепку ему на голову.
Я частенько заходил к Толе домой, мама его делала оладьи.
Толя хвастал, что в войну она работала на хлебозаводе и
приносила тесто в валенке. Заворачивала в тряпку - и в валенок. А
дома делала оладьи. Мама его была очень усталая женщина, а в
Толе души не чаяла. Он был талантливый мальчик и нервный, его
грыз червяк несогласия. Как-то, уже в третьем классе, он на уроке
шепотом стал мне говорить, что он против Октябрьской
революции. Меня это поразило, казалось просто немыслимым. А
он объясняет: «У моего дедушки был свечной завод. Если бы не
революция, я был бы хозяин свечного завода». Я ему говорю:
«Тебе не стыдно было бы рабочих эксплуатировать?». Его, видно
было, этот вопрос тоже мучил, и он ответил: «Я бы рабочим
свечки давал».
В школе прямо на уроке буфетчица в корзине разносила
бублики, каждому раздавала – мы раз в месяц платили. В буфете
брали пшенную кашу с постным маслом. Как раз прошла
денежная реформа, отменили карточки. Деньги надо было
обменивать. Стоим в очереди за кашей, и один ученик свои деньги
– 30 рублей (был такой билет) – на радостях разорвал на мелкие
клочки и кинул вверх. Учительница рассердилась и говорит: «Как
ты можешь деньги рвать! Они не твои, а государства, ты ими
22
только пользоваться можешь». Все мы удивились, а она взяла свои
деньги и что-то прочитала, не могу точно вспомнить. Но выходило
очень понятно, что деньги – общие, они только на время у нас, и
рвать их никак нельзя. Сегодня говорят, что деньги могут быть в
частной собственности и их можно даже продавать. И нет той
нашей учительницы, чтобы объяснить простую вещь.
В первых классах, пока мы еще жили бытом военного времени,
у учеников было обостренное социальное чувство. Само собой, в
нем не было никакой политики или идеологии, все было на уровне
почти инстинктов. Совершенно не было и зависти к «богатым».
Как-то делились по принципу «свой-чужой». Но положение ребят
из «богатых» семей было, как теперь я думаю, сложным. Не
каждый выдержал, кое у кого возникали комплексы, боязнь стать
«чужим», они начинали заискивать - и от этого как раз нарастало
отчуждение. Сейчас я вспоминаю такие случаи, и у меня тяжело
на душе и жаль этих соучеников. Я даже рад, что у меня таких
проблем не возникало, и это высвободило мне много сил на
другие, радостные дела.
Особенно неприятно мне вспоминать одну линию, в которой я
и сам был замешан и был не на высоте. У нас в классе был
мальчик Миша, почти отличник, чуть-чуть не дотягивал,
непонятно почему. Думаю, слишком старался. Он отличался от
всех необычной нежной кожей, вообще был красивым.
Большинство, пока в пионерлагерях не подкормились, казались
чуточку замухрышками. Я тоже учился хорошо и был бы не
против подружиться с отличником, и его мать старалась нас
свести. Это была женщина красивая, приходила за сыном в
каракулевой шубе. Она пригласила меня к ним домой, на какой-то
детский праздник. Я пришел, это был совсем другой тип жизни -
дети читали стихи, взрослые тоже как-то выступали. Отец его был
тоже молодой и красивый, в военной форме. Но на военных,
которых я знал, не был похож, не пахло от него сапогами и
ремнями. Но это все ерунда, это я, наверное, потом себе придумал.
А дело было в том, что я зашел в одну комнату, а там на большом
шкафу стояло много телефонов. Трудно сказать, сколько, но
много. Я удивился и спросил, зачем столько. Приятель мой махнул
рукой и говорит: «А, не знаю. Отец из Германии привез».
23
Это меня сильно смутило, даже трудно передать то чувство.
Это был очень больной вопрос. Потом приходилось читать, что
офицерам в Германии давали какое-то имущество, но этого видеть
не приходилось. Во-первых, немногие вернулись. У тех, кого я
видел, никакого имущества не было. Муж моей тети, которая жила
у нас, привез себе ножичек, который был у него всю жизнь и
источился до тоненькой полоски. Еще привез саблю, которой я,
когда бывал один, любил размахивать и вонзать в диван. Ее мои
сестры отдали в школьный музей. Еще он привез жене упаковку
вискозных косынок, штук десять. Тетка моя пошла их продавать у
метро «Дворец Советов» и меня взяла с собой. Тут же подскочил
патруль и нас арестовал - солдаты и молоденький офицер. Она
расплакалась, стала умолять отпустить ее, патруль сжалился и
отпустил. Куда эти косынки потом девались, не знаю. Но эта куча
телефонов - совсем другое. Мне кажется, я тогда ничего не сказал
и вообще первый раз это вспоминаю. Я чувствовал, что никому
нельзя говорить, это всех бы оскорбило.
Ничего я тогда не сказал, но что-то, наверное, выразил, а
может, сам Миша рассказал родителям о нашем разговоре. И мать
его меня невзлюбила, с чем я никогда в жизни не сталкивался.
Трое наших одноклассников Мишу как-то побили. Не знаю,
почему, да никто вообще об этом не знал, мелочь какая. Вдруг
вызывают из класса четырех учеников к директору, меня в том
числе. Приходим, там мать Миши. Директор, страшно
взволнованная, говорит, что эти трое побили Мишу и что это я их
подговорил. Нелепость такой мысли мне показалась чудовищной.
Даже не могло в голову придти не только такое сделать, но и
придумать такое. Все мы набычились и стоим молча, все в
валенках. По-моему, никто вообще ничего не сказал. Легкие
потасовки бывали часто, но тут дело представили как покушение,
да еще хладнокровно спланированное. Наверное, директор и сама
понимала, что все это чушь, но почему-то пошла на поводу у этой
дамы.
После этого Миши стали сторониться, хотя никто ему ни слова
упрека не сказал, и он, похоже, страдал. Так это тянулось года два,
потом учительница попыталась как-то смягчить положение. Она
поручила ему и мне вдвоем нарисовать к празднику какую-нибудь
24
картину на школьную выставку. Дело было не срочное, и я быстро
о нем забыл. Вспомнил в тот самый день, когда надо было
принести работу, екнуло что-то. Да не просто в тот самый день, а
за полчаса до школы. Учились мы во вторую смену, я не стал
обедать, схватил листок и, недолго думая, нарисовал маленькие
фигурки на дороге. Кто сноп несет, кто молоток, фигурок пять-
шесть одиноко бредут по дороге, а вдалеке горы, и из них исходит
сияние - лучи. И над горами написано «Коммунизм». Картина
называлась «Вперед, к коммунизму!». Чуть-чуть успел подкрасить
цветными карандашами и побежал. Все-таки, думаю, как-то мы
выполнили задание - как умеем.
Прибегаю, говорю: «Эх, Миша, забыли мы про картину. Ну
ничего, я кое-что успел нарисовать, сейчас отдадим». А он мне
говорит: «Ты сам отдавай. Я нарисовал, но от себя». И достает два
больших портрета, на толстом ватмане, красками, небывалое дело.
Один портрет Ботвинника, а другой Смыслова. Даже показалось
похоже. Учительница говорит: «Я же вам велела вдвоем делать».
Мы молчим. Взяла портреты, восхитилась. Потом мой листик
взяла, посмотрела, ничего не сказала. На перемене смотрю - он
под столом валяется. Я был доволен, все обошлось. Но, думаю, все
же и свинья этот Миша - ведь видно, что он не забыл про это
задание. Такие портреты за полчаса не нарисуешь. Мог бы
напомнить.
Когда постарше стали, он совсем стал неуверенным. Стал об
учительницах выражаться нехорошими словами, чего у нас
абсолютно не было. Это страшно всех коробило (хотя никто не
решился его оборвать, застеснялись). Даже к нелюбимым, злым
учителям у нас было почтение, особенно к женщинам. А дело
было в том, что Миша стал подлизываться к хулиганам, к шпане.
Их было в классе человека три-четыре. Не знаю, как сейчас, но
тогда они образовывали свой особый мирок и не пытались
навязать свои порядки всем остальным, не претендовали на
власть. Возник какой-то негласный пакт - их не трогали, но они
школу уважали. Им помогали, если надо, в учебе, но не из страха.
Подлизываться к ним не было необходимости, но некоторые к ним
липли. Возможно, были какие-то тайные отношения, тайный страх
перед ними. В общем, Миша, будучи им совершенно чужим, в то
25
же время оказался привязан. Его это, наверное, унижало, и в
какое-то время он, в отместку, что ли, сам стал издеваться над
слабыми. Дело было уже в седьмом классе, был у нас один
безобидный мальчик, иногда его беззлобно называли «калека
двадцатого века». Как-то Миша на задней парте начал его
шпынять, щипать, дразнить. Я на него наорал, а потом говорю:
«После школы драться будем». И при большом стечении
любопытных мы дрались, измолотили друг другу лица. Противно
вспомнить. Так и вижу его глаза, полные боли.
Надеюсь, что с возрастом он окреп и все преодолел, парень он
был способный. Но в школе все мы, включая меня, отнеслись к
нему безжалостно. Не приняли за «своего», а наращивали счет.
Никто ничего не поминал ему, но, видимо, подсознательно
помнил. Вообще, похоже, что трудно живущие дети, какими мы
были сразу после войны, легко сходятся для помощи друг другу,
но безжалостны к чужакам. А может, и не только дети. Сейчас у
нас этого пока не чувствуется, и не надо бы нашим новым
«богатым» сплачивать «бедных» таким чувством.
Класса до четвертого я сам шел по скользкой дорожке, только в
другом смысле. Как я уже говорил, учителя были измученными,
работы у них было много, на свои дела времени не хватало. И
нередко учительница отлучалась из класса, а меня оставляла
вести урок. Я учился неплохо, со всеми был дружен и считался
упорным. Я не отказывался, но принимал дело слишком всерьез.
Если кто не слушался, не выполнял задания или мешал другим, я
его наказывал - как настоящий учитель. Ребенок, возомнивший
себя властью - страшное зрелище.
Тогда в нашей школе учителя частично перекладывали
обязанность наказывать на родителей, практически, на мать.
Чтобы подать родителям сигнал о том, что учеником недовольны,
учителя иногда отбирали у него шапку (мы почему-то тогда
ходили даже в теплое время в кепках или тюбетейках). А если уж
дело совсем плохо, то отбирали портфель или сумку. Тут уж мать
не могла не заметить - если пришел сын домой без портфеля. По
примеру учителей стал наказывать моих товарищей и я. Иногда
шел домой и тащил три-четыре портфеля. Товарищи шли за мной
и ныли: «Мурза, отдай портфель».
26
После нескольких таких моих воспитательных действий ребята
решили положить этому конец. Как-то я шел из школы, вдруг
выбегает, как стадо, целая куча старшеклассников, а за ними один
из моих одноклассников, Изотов. Старшие его спрашивают,
показывая на меня: «Этот?». Надавали мне затрещин. Когда
говорят «искры из глаз сыпались», это небольшое преувеличение.
Я назавтра спрашиваю: «Что же ты, Изотик, на меня
наябедничал?». А он резонно отвечает: «Но ведь ты, Мурза, нас
совсем замучил». Я признал его правоту (про себя, конечно), и это
послужило мне уроком на всю жизнь, за него я был благодарен
моим товарищам. Причем почувствовал благодарность именно
сразу - понял, что вовремя меня проучили и остановили. Моя
жизнь в классе сразу резко упростилась, я вернулся в естество.
Никакой размолвки у нас не возникло. Если Изотов жив и это
прочтет, пусть знает. Вообще, мне в жизни с этим везло. Всегда
находился кто-то, кто или удерживал меня от больших гадостей,
или предупреждал их тяжелые последствия. Человек катится вниз,
когда сделает что-то такое, чего поправить нельзя.
Все мы в школе были пионерами. Во время перестройки
наговорили много ерунды об этой организации, раздули миф.
Никакой идеологией нас не давили, а пользы было много. Прежде
всего, это был способ соединить нас со старшеклассниками. Были
у нас вожатые и что-то вроде шефов из старших классов. Это было
большое дело. Зря только, думаю, разводили псевдодемократию –
выборы всяких председателей отрядов и т.д. Не нужно это детям,
лучше бы учительница назначала с общего согласия. Все равно
она решала. Но и особого вреда в наше время от этого не было.
Самое полезное дело, что делалось через пионерскую
организацию, на мой взгляд, была помощь «отстающим». Об этом
тоже много всяких глупостей наговорено. А это было, я думаю,
великое дело нашей школы. У нас в классе я бы затруднился
назвать кого-нибудь глупым или неспособным. Но тип мышления
был у всех очень разным. А школьная методика, как ни крути,
была нацелена на некоторый средний тип. И многие ребята не
ухватывали ее суть, не успевали освоить способ обучения.
Отставали и начинали бояться, все сильнее и сильнее. Начинали
считать себя глупыми. У учителя не только времени не было всем
27
им помочь, его такие ученики начинали стесняться, и он им уже
ничего не мог объяснить. Тогда пионерам поручали им помочь.
Пионер – общественный человек, ему можно поручить.
Это считалось справедливым и никак «отстающего» не
обижало и не угнетало. Ребята, которые благодаря этому
преодолели свое отставание и «вскочили на поезд», составляли,
думаю, очень большую часть учеников. Это нашу школу вывело
вперед.
Помню, мне поручили помочь одному новенькому, татарину.
Он, видно, только что приехал с матерью из глубинки, неважно
знал русский язык и находился в состоянии паники. Он ничего не
понимал и думал, что он дурак. К тому же был невероятно
сильный, как-то ненормально. И это его угнетало, он, наверное, в
этом видел признак своей глупости. А на самом деле был
нормальный мальчик, как все. Когда мы вместе занимались, он
просто успокаивался. После затраты больших усилий на самые
первые темы, которых он не понял и «отключился», он начал
догонять. Ухватил какую-то суть. Он жил в подвале с матерью и
она, видимо, мечтала, чтобы он учился, от чего его паника лишь
усиливалась.
Вообще, мне кажется, наша классическая школьная программа,
по которой мы учились, была очень хорошей. Она так была
построена, что неявно давала как раз способ познания, нить для
собственных рассуждений. Я думаю, она стала бы еще лучше,
если бы эту ее часть сделать более явной. Если бы учителя
объясняли ученикам, что думать – это тоже труд, и навыки его
надо специально осваивать и отрабатывать. Этой простой вещи
почему-то не говорят, а сама она в голову мало кому приходит. Но
к м годам и саму основу программы, по-моему, сильно
подпортили. Я смотрел, как мои дети учились, и расстраивался. Не
все новое лучше старого.
Но если вернуться к помощи «отстающим», то главную пользу,
конечно, получали как раз те, кто, как недавно говорили, «тратил
свое время» на эту помощь. Какая глупость! Я уж не говорю о
морали. Глупость потому, что нет лучшего способа самому
хорошо понять какой-то вопрос, чем доступно объяснить его
другому. Это была огромная роскошь – товарищи доверчиво
28
выслушивали объяснения «помогающего», задавали ему вопросы,
заставляли прилагать усилия. Я думаю, что практически все
лучшие ученики советской школы, ставшие потом лучшими
студентами и специалистами, достигли своего уровня именно
потому, что «помогали отстающим». Сошлюсь на свой личный
опыт и ощущения, начиная с восьми лет.
Я учился хорошо, хотя и не блистал. По типу был скорее
тугодум, на лету не схватывал, но материал осваивал. И мне стали
поручать позаниматься то с одним, то с другим «отстающим».
Насколько я помню, я сам быстро оценил, какое это для меня
благо, никто мне такой мысли не подавал. С первых же шагов
выяснилось, что сам я не очень-то глубоко понимаю многие
вопросы. Одно дело отбарабанить что-то близкое к тексту у доски,
решить по данной схеме задачку. Другое дело – объяснить
человеку, который не понимает. Причем учителю он стесняется
сказать, что тот объясняет туманно, а тут скажет прямо: мол,
давай, Мурза, объясни толково, не понимаю.
И приходилось думать, искать подходы, даже изобретать. Во
многих случаях я со страхом убеждался, что сам ничего не
понимал. Ненадежны были мои знания, в любой момент могли
подвести. Никакой учитель никогда этого бы так наглядно мне не
показал и устранить дефекты не заставил бы, как мои
«непонятливые» товарищи. В этом смысле система оценок даже
была вредна. Я, например, отвечаю у доски, говорю что-то,
похожее на текст учебника, но учитель чувствует, что я «плаваю».
И он ставит мне «четверку»: «Садись, сегодня ты недоучил». Как
это недоучил? Зачем четверку? Ведь я же на самом деле ничего не
понял из темы, а заучить-то как раз заучил. Мне двойку надо
ставить, а не четверку. Мне лично повезло, что я такую четверку
как раз и считал двойкой – сам видел, что не понял темы.
И еще одна сторона этого дела, которая мне помогла прочнее
встать на ноги. Я повидал жизнь очень многих семей моих
одноклассников. Обычно я ходил заниматься к ним домой, видел
разные стили жизни, семейных отношений, разговаривал с их
родителями, братьями и сестрами, ел с ними, ругался.
Большинство жили трудно, относились друг к другу бережно,
29
самая большая беда «отстающего» была в том, что огорчается
мать.
Приходилось бывать и в домах наших хулиганов, которые, как
я говорил, построили в школе свой особый мирок, центр которого
был вне школы, в более или менее преступных шайках. Кто-то из
них оттуда уходил в «общество», но по-моему, таких было
немного. Жили они по-особому, и возникало впечатление, что они
враждебны общему типу жизни. Это были как бы диссиденты
«снизу». Например, поражало, что многие из них долго спали –
придешь в полдень, дома три брата и все спят. Наши хулиганы по
типу лица, осанке, стилю одежды были какими-то
вненациональными, горбоносыми, как особый народ. Какие-то
казаки в городе и враждебные городу. Тогда, в младших классах,
они жили в бедных домах и бараках. Уже потом, когда появились
«стиляги», между ними образовалась связь, какой-то социальный
мостик. Часть стиляг, из «высших слоев общества», одновременно
входила и в сообщество хулиганов. Но это позже.
Начиная с четвертого-пятого класса к нам стало поступать
довольно много новеньких из «генеральского» дома. Может, они
до этого были где-то по заграницам? Из них потом и образовались
стиляги. Это все были ребята способные, но пока что кое-кто из
них плохо учился, так что я в качестве «помогающего» и в их
квартирах побывал. Публика это была особенная, ранее не
виданная. В общем, был я в младших классах бродячим полу-
учителем, чему очень рад.
Мы в те годы очень много времени проводили на улице.
Сказать «его воспитала улица» – это не сказать ничего. Улица
могла воспитать очень хорошо – каждый из нее брал, что хотел.
Всегда нам не хватало времени, дела были срочные, мы часто
бежали по улицам стаей, иногда довольно далеко – ареалы были
большими. О скуке не было и речи, все неизбежные работы, типа
подготовки уроков, приходилось делать четко, не теряя ни
минуты. Сейчас приходится удивляться, как много нам давала
советская система. Была масса кружков, секций и т.д., и ими
пользовались очень многие из нашего поколения. И тоже очень
сжато. Пошел я, скажем, в Дом пионеров – через улицу. Побыл год
в столярном кружке, освоил главные инструменты, порадовался
30
доскам и стружкам – и все. Столяр наш расстраивался, сердился.
Нет! До свиданья, Василий Петрович, пойду в Клуб юных
автомобилистов.
Тогда довольно много ходили в кино, а уж по воскресеньям, на
детский сеанс за 10 копеек – обязательно. Хорошие были
советские фильмы. Во время перестройки их ругали. Ах,
«Кубанские казаки» приукрашивали действительность. Какая
тупость! Даже непонятно, всерьез ли эта ругань. Люди моего
детства, по-моему, были намного умнее. Они различали
идеальный и реальный миры и умели полноценно жить в обоих, их
не смешивая. Даже говорить о глупости наших антисоветских
гуманитариев стыдно.
Было много и иностранных хороших фильмов. Сначала шли
титры: «Этот фильм получен в качестве трофея…». Каждый раз
приятно было читать. Кинотеатров в нашей доступной округе
было немного, три или четыре. Но было много Домов культуры –
местных заводов. Тогда мы к ним привыкли, а теперь люди
отвыкают и скоро знать не будут, что это такое. На Западе такого
явления нет, а оно для нас было очень важным. Прекрасные
здания, и чего там только нет. И пение слышится, и скрипка, и
художники натюрморт пишут. Да, многие жили в старых
деревянных домах и бараках, но после работы могли пойти и
писать маслом картину, а сынок их играл на скрипке или
мандолине. Неоценимая отдушина, и давало силы. Эти Дома
культуры были частью нашего быта, причем для всех без
исключения. Туда и театры приезжали, и поэты. В бывшем
ресторане «Яр» был прекрасный зал, роскошь изумительная. Там
зимой была елка, на нее все мы в нашей округе ходили, редко-
редко кто не был. В соседнем, театральном зале бывал в каникулы
театр кукол, тоже все ходили. Живет мальчик в бараке, а сидит на
бархатном кресле у мраморной стены, смотрит на сцену. Таков
был его быт.
Когда человек привыкал быть в такой обстановке, это его
сильно поднимало. Я бы сказал, что у нас тогда было очень
развито правовое сознание – вернее, сознание наших прав. Не в
законах было дело, а в том, что люди себя уважали – согласно
своим представлениям о достоинстве. Многие мальчики только не
31
умели этого выразить, но если что, упрутся, смотрят исподлобья и
твердят: «А чего? А чего?». Я был покладистее прочих, но и то
упирался, если мои права нахально ущемляли. Помню, к «Яру»
пристроили здание, точь-в-точь по стилю. Стала гостиница
«Советская», для высших чинов. Аденауэр там жил, потом Неру с
дочерью Индирой Ганди приехал. В окне там была маленькая
вывеска – «Парикмахерская». Я говорю приятелям: пойдем,
пострижемся. Мы стриглись наголо, в бане, за 10 копеек. Можно
было и чуб отпускать, но лишние хлопоты.
Пошли мы в гостиницу. Там мрамор, позолота, фарфор.
Парикмахерская – чудо тогдашней техники и дизайна,
накрахмаленные простыни. Парикмахер на нас: «Вы куда,
шпана?». Стричься! «А ну вон отсюда, идите в баню!». Ребята
меня тянут, мол, пошли отсюда, Мурза. Я уперся и говорю:
«Пришел стричься. Отказать не имеете права, потому что вывеска
на улице. Стригите». Он удивился, посадил и говорит, чтобы
уязвить: «Ладно. Но учти, если хоть одну вошь найду, уйдешь
наполовину остриженный». Я про себя усомнился, что он имеет
право так строго наказывать. С другой стороны, может, завтра в
этом кресле будет Джавахарлал Неру стричься, а тут вошь. В
общем, для компромисса я принял условия парикмахера. Постриг
он меня, а вывеску сняли.
Но все же центром нашей детской жизни у всех была семья.
Жизнь без отцов – особый тип жизни. Сейчас этого не понимают,
и во многом поэтому судят о том времени превратно. От этого
непонимания, чувствую, многие наши беды происходят. Но это –
трудная тема, не буду ее касаться. А вот попроще – наши семьи
тогда были расширены, раскрыты. Часто люди ходили друг к
другу, могли и поесть, и запросто остаться ночевать. Всегда было
что-то наготове, чтобы постелить на полу. Это было общее
свойство, и это очень облегчало жизнь в тяжелую минуту.
У нас дома часто подолгу жили родные и друзья родных. Когда
получил комнату муж моей тети, они уехали, уже с двумя
дочерьми. Мать работала преподавательницей и приводила жить у
нас то одну, то другую девочку. Она видела, что какая-нибудь
студентка-первокурсница из глубинки ошарашена Москвой,
пригорюнилась, деньги с непривычки растратила. Она такую ведет
32
домой, та месяц-другой в домашней обстановке отдохнет, петь
начинает. Тогда можно и обратно в общежитие. Придешь домой –
сидит другая в валенках, съежилась. Мать была человек довольно
суровый, не в отца своего пошла, а в мать. Все эти студентки, что
дома у нас бывали, хорошо закончили учебу, стали
специалистами, разъехались. Пока мать не умерла в году,
получала от них письма, как от родственников. И меня они
вспоминали.
В начале х годов жизнь как-то резко успокоилась, и стал
нарастать достаток. Этого тоже ждали и не удивились – люди
очень много работали и мало потребляли. Поэтому хозяйство
быстро восстановилось. Цены регулярно снижали, и очень
ощутимо. На уровне нашего детского сознания мы были уверены,
что Сталин нас любит. Мы это видели по множеству признаков
ежедневно. Мы были уверены, и об этом совсем не думали. Но, не
думая, и мы в массе своей Сталина любили. Что бы там ни
говорили сегодня всякие краснобаи, а был у нас недолгий период
взаимной скрытой любви между большинством народа и властью.
Официальная любовь и преданность, знамена и барабаны к этому
не касаются, я говорю о скрытой, редко выражаемой любви.
Возможно, другого такого периода не было и не будет.
В е годы начиналась какая-то новая жизнь, и Сталин умер.
Глава 2. Реформы goalma.orgа
После смерти Сталина партийное руководство перешло к
выходу из «мобилизационного социализма» с помощью слома
сначала его идеологической базы, а затем и организационной.
Первым шагом, укрепившим позиции нового руководства, была
очень популярная акция: были арестованы, осуждены и
расстреляны министр внутренних дел goalma.org и его подручные,
творившие произвол и проводившие массовые репрессии.
Раздельные МВД и МГБ (Министерство госбезопасности) были
слиты в марте г. Затем были сокращены на 12% штаты и
проведена большая чистка МВД. бывших сотрудника были
преданы суду и приговорены к разным мерам наказания.
были наказаны в административном порядке. В г. из МВД
был выделен Комитет госбезопасности при СМ СССР (КГБ). Было
упразднено Особое совещание при министре внутренних дел
33
СССР, которое использовалось для незаконных репрессий. За
время существования ОСО с по г. им были приговорены
к смертной казны 10 человек. Мемуарная литература о
репрессиях представляет ОСО как орган, который вынес чуть ли
не основную массу приговоров. Такое впечатление возникает
потому, что мемуары отражают судьбу узкого круга элитарной
номенклатуры, которой и занималось ОСО.
В свете особого внимания к проблеме репрессий были внесены
изменения в уголовное право. В г. ВС СССР принял «Основы
уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик».
В г. был принят разработанный на базе «Основ» новый
Уголовный кодекс РСФСР, заменивший кодекс г. Велась
большая и кропотливая работа по пересмотру дел жертв
сталинских репрессий и реабилитации невиновных. Началось
восстановление прав и государственных образований
депортированных народов. В г. была восстановлена Чечено-
Ингушская АССР, Черкесская АО преобразована в Карачаево-
Черкесскую, Кабардинская АССР в Кабардино-Балкарскую АССР.
В г. Калмыцкая АО преобразуется в Калмыцкую АССР. В
г., после укрепления дружественных отношений с
Финляндией, Карело-Финская ССР была преобразована в
Карельскую АССР в составе РСФСР. Таким образом, в СССР с
этого момента входило 15 союзных республик. Их права были
существенно расширены. В г. Совминам союзных республик
были переданы вопросы хозяйственного и культурного
строительства.
В сентябре г. было резко сокращено изъятие средств из
села: вдвое повышены закупочные цены на молоко, в 5 раз на скот
и птицу. Это был шаг к выходу из хозяйства мобилизационного
типа. В г. началась ударная программа по освоению целины.
Она многими критиковалась, но на деле позволила быстро
увеличить производство зерна и гарантировать
продовольственную безопасность СССР. С по г. было
произведено млн. т. зерновых. За такой же девятилетний
период с (первый урожай целины) по г. произведено
млн. т.
34
Укрепилась и социальная база села: в г. был принят Закон
СССР о пенсиях и пособиях членам колхозов, который завершил
создание общей, единой системы государственного пенсионного
обеспечения (в е годы сами колхозы были обязаны
создавать фонды помощи старикам, больным и инвалидам). В
г. был принят новый Примерный устав колхозов,
обобщивший опыт развития колхозов с г.
Сразу после войны были ликвидированы чрезвычайные нормы
трудового права военного времени. Уже с 1 июля г. были
восстановлены очередные и дополнительные отпуска рабочим и
служащим, отмененные на период военного времени. Вновь
установлен 8-часовой рабочий день, прекращены трудовые
мобилизации граждан. С февраля г. восстановлена система
коллективных договоров на предприятиях между администрацией
предприятия и профсоюзами. С 1 июня г. для рабочих и
служащих в возрасте от 16 до 18 лет был установлен 6-часовой
рабочий день и отпуск в один календарный месяц. В декабре
г. был запрещен прием на работу лиц моложе 16 лет.
В г. был принят закон «О государственных пенсиях»,
который значительно улучшал пенсионное обеспечение
трудящихся. В г. был завершен перевод всех рабочих и
служащих на 7- и 6-часовой рабочий день. В гг. была
введена пятидневная рабочая неделя с двумя выходными. В
г. были приняты «Основы законодательства о труде».
«Десталинизация».
В г. эволюционная «десталинизация» сменилась
радикальным разрывом с прошлым: на закрытом заседании XX
съезда КПСС goalma.org сделал доклад с разоблачением культа
личности Сталина. Так, как это было сделано, нанесло мощный
удар по фундаменту советского государства. Это был первый
принципиальный шаг к разрушению его легитимности. Был начат
тот же процесс, что привел к краху Российской империи в феврале
г. В результате ХХ съезда возник кризис, который положил
начало ликвидации коммунистического движения в европейских
странах Запада.
Есть разные версии объяснения причин, по которым верхушка
партийного аппарата решила нанести такой удар по основам
35
государственности. Иногда говорят о якобы российской традиции
укреплять новую власть, очерняя умерших, но это мелочь.
Некоторые историки, исходя из перечня лиц, которые были
погублены при Сталине и подняты на пьедестал Хрущевым,
делают вывод, что речь шла о реванше номенклатуры и мести за
репрессии против нее в гг. Положение самого Хрущева в
кампании разоблачения было двусмысленным, т.к. в годы
репрессий он, как секретарь Московского горкома ВКП(б), был
председателем «тройки», выносившей внесудебные приговоры
московским кадрам. Он был также и членом комиссии ЦК ВКП(б),
которая рассматривала дело Бухарина и Рыкова. Возможно,
поэтому разоблачения велись с излишней страстью и напором - и в
то же время уничтожались многие архивные материалы.
Мотивация политиков - предмет социального психоанализа.
Важнее тот факт, что речь шла не об «исправлении ошибок и
восстановлении истины», а о крупной акции политической
борьбы. Так, например, goalma.org заявил в докладе: «Когда
Сталин умер, в лагерях находилось до 10 млн. человек». В
действительности на 1 января г. в лагерях содержалось 1
заключенных, о чем Хрущеву было сообщено докладной
запиской. В феврале г. ему была представлена справка,
подписанная Генеральным прокурором СССР, министром
внутренних дел СССР и министром юстиции СССР, содержащая
точные данные о числе осужденных всеми видами судебных
органов за период с г. по 1 февраля г. Таким образом, и
в докладе ХХ съезду КПСС, и в множестве выступлений
goalma.org исказил истину сознательно.
С того времени тема репрессий стала главной в
психологической войне (концепция которой была развита как часть
холодной войны). СССР лишился важной поддержки либеральной
и левой интеллигенции Запада - начался ее поворот к переходу на
сторону противника СССР в холодной войне. Этот процесс
«импортировался» в среду отечественной интеллигенции.
Но главное, что было достигнуто действиями Хрущева, -
профанация (лишение святости) советского государства,
разрушение его духовной связи с народом и одновременно
создание комплекса вины в тех, кто это государство строил и
36
защищал. В механистических воззрениях goalma.orgа на
государство отразился особый тип «мышления аппаратчика».
Можно сказать, что он был лишен чувства России. При нем за
несколько лет было разрушено больше храмов, чем за все
предыдущие сорок лет советской власти, и после состоявшегося во
время войны окончательного примирения государства с церковью
это было совершенно лишено оснований.
Разрушение идеократической основы государства велось и
через «приземление идеалов» - замену далекого образа
справедливой и братской жизни в изобильной общине
прагматическими критериями потребления, к тому же
необоснованными («Догнать Америку по мясу и молоку»). Всякое
идеократическое обоснование государства включает две
связанных вещи - утопию (идеал) и теорию (рациональное
объяснение жизни и проекта будущего). Государственная
идеология периода «оттепели» испортила оба эти компонента и
разъединила их. Утопия была уничтожена ее недопустимым
приближением («нынешнее поколение советских людей будет
жить при коммунизме») и опошлением (коммунизм означает
«бесплатный проезд в городском транспорте»). Теория была
испорчена непредсказуемостью проекта и отходом от здравого
смысла при выполнении даже разумных программ (кампания по
«внедрению кукурузы», «химизация народного хозяйства» и др.).
В области государственного устройства попытка радикальной
«десталинизации» свелась к резкой децентрализации и разделения
всей системы управления. Из союзного в республиканское ведение
в гг. было передано более 11 тыс. предприятий, затем был
совершен радикальный шаг: Законом от 10 мая г. отраслевая
система управления была заменена на территориальную.
Верховные Советы республик создали экономических районов
(70 из них в РСФСР), в которых были учреждены коллегиальные
органы управления - Совнархозы. Было ликвидировано
союзное и республиканское министерство. Возникло
маленьких правительств с отраслевыми и функциональными
отделами. Над ними пришлось надстроить республиканские
Совнархозы - параллельно сохранившимся Совминам.
37
Разделение управления хозяйством влекло и разделение
органов власти. В г. в большинстве краев и областей было
создано по два Совета депутатов трудящихся - промышленный и
сельский, что нарушало один из основных принципов Советов,
единство их системы. Одновременно была разделена и «тень»
Советов - партия (были созданы «городские» и «сельские»
обкомы). Это было, видимо, не столько отрицанием самого типа
партии и власти, сколько непониманием природы Советского
государства, представлением о государстве как о «машине»,
которую можно произвольно перестраивать.
В г. совнархозы были укрупнены (вместо осталось
43), и был учрежден общесоюзный Совнархоз СССР, а в -
Высший совет народного хозяйства СССР, которому был
подчинен Госплан, Госстрой, другие хозяйственные госкомитеты.
Некоторое оживление производства, вызванное децентрализацией
и всплеском местной инициативы, имело оборотную сторону -
снижение технического уровня производства. Ликвидация
министерств лишила советскую систему важнейшего
преимущества: способности государства концентрировать
средства для развития науки и техники, проводить единую по всей
стране технологическую политику и распространять по каналам
министерства лучшие достижения на все производства.
Эту возможность обеспечивал нетоварный характер научно-
технической информации в СССР, что позволяло тиражировать ее
бесплатно и давало огромную экономию. В США удалось лишь
один раз организовать программу «советского» типа, собрав
нужных ученых и конструкторов из разных фирм (для разработки
ракеты «Поларис»). Эта программа была очень эффективной, но
больше фирмы своих ученых «не давали» из-за риска утечки
информации, имевшей коммерческую ценность.
В октябре г. goalma.org был освобожден от должности
первого секретаря ЦК КПСС, и было проведено объединение
промышленных и сельскохозяйственных областных
парторганизаций, восстановление единства Советов и отраслевого
принципа управления промышленностью. Республиканские
совнархозы и совнархозы экономических районов были
упразднены. Снятию Хрущева способcтвовали плохо проведенное
38
повышение цен на мясо-молочные продукты с одновременным
снижением расценок в ряде отраслей промышленности и
импульсивная реакция властей на произошедшие в Новочеркасске
волнения. Были применены неадекватные, неприемлемые в СССР
меры - уличные репрессии, приведшие к жертвам (по рассказам
очевидцев, войска дали залп поверх голов демонстрантов, и при
этом погибли дети, смотревшие на события с деревьев сквера).
Надо, однако, отметить, что советское хозяйство и социальная
система стали уже обладать такой устойчивостью, что
необоснованные или странные решения верховной власти не
приводили к катастрофам, их воздействия «гасились» внутри
системы. Быстро развивались наука и образование, началось
широкое жилищное строительство модернизировалась армия.
Начали давать свои плоды крупные программы, наглядным
примером которых стал запуск в г. первого искусственного
спутника Земли, а в г. - полет первого космонавта.
СССР стал супер-державой, позиция которой определяла
равновесие сил в мире. Невозможность для США ликвидировать
революционный режим на Кубе оказала на весь мир большое
впечатление и оказала воздействие на многие мировые процессы.
Множество символических событий, влиявших на разные стороны
массового сознания, утвердили тогда образ советского государства
как великой державы: над Уралом в г. был сбит ракетой
самолет-шпион У-2, который до того свободно пересекал
территорию СССР, СССР представил миру спорт высшего класса
в широком спектре, советские школьники стали уверенно
побеждать на международных олимпиадах, в Москве открылся
большой и хороший бесплатный Университет Дружбы народов
им. goalma.orgы. Сегодня все это не кажется странным только
потому, что молодежь России еще живет с инерцией мышления
великой державы.
Лирическое отступление: гг.
Смерть Сталина переживалась тяжело. Всем было ясно, что
начинается какая-то новая жизнь и неизвестно, чем это кончится.
К власти шли люди, не имеющие тех общепризнанных оснований
для власти, какие были у Сталина. Так что независимо от
отношения лично к Сталину все были потрясены - это было видно
39
по взрослым и дома, и в школе. Учителя приходили на урок
заплаканными.
Политические интриги в верхах до нас не доходили, но что-то
там странное происходило. Летом вдруг показал свое лицо
преступный мир. До этого он как-то прятался, «соблюдал
приличия». Были во дворах хулиганы, кое о ком было известно,
что они воры, но они знали свое место. Большую роль тогда играл
в жизни участковый уполномоченный милиции. Они не менялись
подолгу, хорошо всех знали. У нас долго жила без прописки семья
моей тети. Регулярно, раз в год, приходил наш участковый, пил
чай, проводил беседу, требовал обязательно оформиться.
Это был сильный мужчина. На шее у милиционеров тогда был
красный шнур, скрепленный колечком. Пару раз я видел, как наш
участковый почему-то вдруг накидывался на какого-нибудь из
хулиганов, которые по вечерам группами стояли в подворотнях и
арках, валил его на землю, срывал с себя этот шнур и ловко
связывал ему руки. Потом вел в отделение. О сопротивлении
милиционерам не слыхивали, хотя они оружия не носили. Кобуры
были или пустые, или, как иногда дразнила шпана, там лежал
бутерброд на завтрак. Дубинку резиновую в первый раз я увидел в
Москве 1 мая г.
И вдруг в начале лета г. Москву заполнили уголовники
всех возрастов. Это была амнистия, о которой потом много писали
и даже снимали кино. Видно, что кроме амнистии был какой-то
знак, потому что поведение этих людей резко изменилось. Они
дали бой обществу - осторожный, но открытый. Слухи, конечно,
все преувеличивали, но ужасных случаев рассказывали много. Я и
сам столкнулся с новым явлением - меня ограбили (пока что это
был единственный случай в моей жизни).
Мы с приятелем сдали экзамен в школе, настроение было
хорошее, погода прекрасная, и мы поехали покататься на речном
трамвае. От центра до Ленинских гор. Я уговорил приятеля
истратить все наши деньги в буфете парохода - купили
мороженого, лимонаду, оставили только на обратную дорогу -
рубль с мелочью (значит, копеек 18). Сошли и видим - склоны
Ленинских гор заполнены странными людьми. Они сидели
кучками вокруг костров, что-то варили, играли в карты, при них
40
была малолетняя шпана. Это были освобожденные по амнистии,
нахлынувшие в Москву. Мы шли по берегу, и от одного костра
отделились трое мальчишек и нагнали нас. Потребовали деньги.
Мой приятель говорит: «Нет денег. Вот, смотри, одни ключи в
кармане». Парень ловко выхватил у него ключи и говорит:
«Давайте деньги, а то брошу ключи в реку». Я вынул деньги и
отдал ему. Величиной суммы ребята были разочарованы, вернули
ключи и побрели к своим покровителям, которые внимательно
смотрели за нашими переговорами. Пошли мы пешком домой,
путь неблизкий. И - надо же совпадение - встретили мать моего
приятеля, которую каким-то ветром занесло в те края. Странно,
что таких совпадений в жизни бывает немало.
Осенью по Москве стали ходить военные патрули - по паре
солдат со штыками на поясе. Осматривали закоулки тщательно,
были настороже. Сразу обстановка пришла в норму, но осадок у
людей остался. Раньше казалось, что таких сбоев в нашей
государственной машине быть не может. Кстати, в г., когда в
больших городах демократической прессой были разогнаны
органы правопорядка и начался быстрый рост преступности,
правительство попыталось ввести патрулирование улиц военными
вместе с милицией. Поднялся страшный крик, говорили чуть ли не
о военной диктатуре. И главное, этот крик находил широкий
отклик у горожан. Это производило очень тяжелое впечатление -
как будто люди вдруг утратили здравый смысл.
Мы были подростками, времени не хватало, каждый день в
школе был наполнен чем-то новым. Тогда ввели в практику
шефство. Нам оно дало очень много. Нас всех кинули как будто в
поток технической мысли (даже, скорее, чувства). Заводов вокруг
было много, чего только оттуда не доставали ребята. И
изобретали, как приспособить. Недалеко от школы, в бывшем
ресторане «Спорт» обосновался Институт управления и
телемеханики АН СССР. Попросту, Институт кибернетики.
Приходил оттуда шеф нашего класса, мрачный инженер.
Приносил их изделия - кибернетические машины, сделанные ради
интереса в виде игрушек. Вынимал он из кармана трактор, и этот
трактор начинал ездить по классу, изучая препятствия, находя
выход из лабиринта, выбирая кратчайший маршрут и т.д. Умная
41
машина! Он кое-что объяснял нам, не очень-то понятно. Но
интерес был большой, какие-то новые мысли возникали. А
главное, все это делали наши люди - этот инженер в потрепанном
пиджаке.
Потом нашими шефами были инженеры из ЦАГИ -
Центрального аэрогидродинамического института. Мы ходили в
их лаборатории, смотрели на испытания моделей самолетов.
Работали там нормальные, близкие нам во всех отношениях люди,
но от них исходила уверенность, что все нам по плечу. Самые
лучшие самолеты будем строить. И еще нас много водили на
экскурсии на заводы. На АЗЛК еще делали первые модели
«Москвича», но уже прекрасно было видно, как замечательно
промышленное производство, насколько ловки и веселы рабочие,
с какой точностью станок-автомат вытачивает распределительный
вал. Насколько помню, никого из ребят это зрелище не оставляло
равнодушным. Чуть позже, когда сплотились наши стиляги и
появился у них свой язык, стали они над всем этим посмеиваться.
Это поначалу казалось очень странно. Может, даже и привлекало
тем, что было непонятно.
Школу я кончил в г. Сейчас, посмотрев нашу уже
перестроечную школу х годов (мои дети учились), посмотрев
школу на Западе, я скажу, что в е годы советская школа
«созрела» и выявила свои главные качества. Это было
великолепное творение нашей культуры и всего народа. И явление
это было чисто советское. Возможно, неповторимое и, видимо, в
нынешней России его не удержать. Это было явление во многом
духовное и художественное, взлет его связан с Победой и многими
культами, которые нельзя поддерживать искусственно. Не
получается. Конечно, если бы мы поняли, что такое наша школа,
то многое можно было бы закрепить и воспроизвести и в
«хладнокровных» условиях. Но понимания, думаю, не было, его
не видно и сейчас. Тогда мы об этом не думали. Казалось, что все
черты советского жизнеустройства - вещь естественная, так что же
о них думать.
В старшие классы к нам пришло уже много учителей нового
поколения, они учились во время войны, это были уже в основном
интеллигенты во втором поколении, хорошо образованные. Но,
42
благодаря пережитой в юности войне, люди исключительно
чуткие и, я бы сказал, истинные демократы. Они ценили каждого
из нас, как это полагается в христианстве, но у них это было
советское, «сталинское» свойство. Они спуску не давали и
требовали от всех нас стать личностями, не опускаться.
Многие видели хороший лирический фильм по повести
goalma.orgина «Уроки французского». Я люблю этот фильм, но в
одном смысле в нашей школе было совсем по-другому. Умная и
тонкая учительница маленького Распутина говорит ему, что он
должен хорошо питаться, чтобы хорошо учиться - потому что он
очень способный мальчик, не то что другие, балбесы. Наши
учителя таких вещей не говорили и, по-моему, не думали. Сейчас
я перебираю в памяти всех их, все наши разговоры - такого не
могу себе представить. Если бы мне кто-нибудь из учителей такое
сказал, это была бы для меня вещь постыдная, мне было бы очень
неудобно за учителя.
Понятно, что учительницы наши были разного достатка.
Например, географию вела жена народного артиста СССР из
МХАТа. А наша классная руководительница, математичка,
латышка, была замужем за солистом оркестра Большого театра.
Другие, видно было, жили очень скромно. Но все молодые
учительницы приходили в класс хорошо, элегантно одетыми. Все
были чем-то красивы - движения, речь, все было так, будто
каждый приход к нам в класс был важным событием. Мы об этом
никогда не говорили, но очень ценили.
Муж нашей классной руководительницы был азербайджанец, и
мы любили ходить к ней домой делать стенгазету. Ее свекровь по-
русски не говорила, молча ставила перед нами блюдо с какими-то
восточными сладостями, две маленькие дочки лезли к нам
рисовать. Ольга Францевна была человеком исключительной
доброты. Но дело не просто в доброте. Она была, выражаясь
суконным языком, «продукт советского строя» - и
«производитель» этого строя. Перебирая в памяти людей, которые
были бы совершенно несовместимы с тем антисоветским, что мы
сегодня видим в России, я бы сразу назвал ее. Она была абсолютно
чужда пошлости и ни перед кем не заискивала, будучи при этом
покладистой и разумной. И была она замечательным педагогом.
43
Мы понимали математику так, будто в ней ничего сложного не
было. Такая у нашей учительницы была культура мысли и слова.
Вообще, это может показаться странным, но наши школьные
учителя были по своему уровню выше университетских
преподавателей, как я их узнал в МГУ. То есть, конечно, те в
своей области были мастерами, но учителя в общем, как тип
интеллигента, были людьми удивительно широкими. Они могли
говорить о проблемах бытия. Даже наши с ними стычки и
конфликты как-то оборачивались важной стороной, что-то из них
западало в душу. Школа не была фабрикой, а мы не были
винтиками.
Когда в старших классах сложилась «культура» стиляг, в среде
учителей возник едва заметный, но, видимо, глубокий раскол.
Думаю, гораздо более глубокий, чем в среде учеников. У нас
сменилась классная руководительница, вести класс стала
преподавательница литературы, женщина молодая и красивая.
Педагог она была блестящий, замечательно читала стихи. Она
приходила на наши вечеринки с вином, их собирали ребята из
«генеральского» дома, они жили в больших квартирах. Не все в
классе на них ходили. Там витал дух корректного презрения к
«плебеям» (кстати, тогда это слово вошло в жаргон). Мне на этих
вечеринках было жалко смотреть на наших девочек из «бедных»
семей, которые этого не чувствовали и искренне радовались
компании.
Со стилягами наша литераторша имела общий язык - без слов,
взглядами. Но иногда казалось, что они общаются где-то вне
школы, там, где проходит их главная жизнь - так они понимали
друг друга. Повторяю, что это была преподавательница высокого
класса, что-то в ней даже было от змея-искусителя, она была как
бы антиподом нашей Ольги Францевны, которая теперь
наблюдала за классом с какой-то грустью, как будто потерпела
поражение. У нас был литературный кружок, там наша
учительница рассказывала о символистах, читала Гумилева,
Ахматову. Она меня туда звала, и я бы не прочь был ходить и
слушать. Но было там что-то чужое и даже враждебное, странно и
неприятно. Это было что-то новое. Вернее, раньше оно, наверное,
44
тоже было, но пряталось, а теперь стало осторожно выходить на
свет.
Она говорила мне на этих собраниях кружка: «Сергей, почему
вам нравится Маяковский? Ведь он - поэт невысокого полета.
Посмотрите, насколько глубже него Блок». И она читала какую-
нибудь строфу из Блока - для меня. Неприятно было, что в классе
она говорила совсем иные слова, а здесь предлагала мне войти в
кружок посвященных. Тогда я, конечно, не анализировал своих
чувств - и не подумал бы тратить время на такие вещи. А сейчас
вспоминаю и вижу, что это меня оскорбляло, мы считали себя
выше таких уловок. Да, мне нравился Маяковский. Может быть
даже, что он мне поначалу понравился потому, что его нам
рекомендовали любить, но потом-то он мне понравился, и я даже
знал, почему. А тут меня соблазняли возможностью тайно его не
любить. Нам двуличность тогда была противна.
Раз уж заговорили о стилягах Странно, но мне не попалось ни
одного исследования этого явления. А оно было, думаю,
исключительно важным. Если бы в нем вовремя разобрались! Ведь
это был крик важной части молодежи о том, что ей плохо, что-то
не так в нашем советском обществе. Это были ребята из семей
важных работников (номенклатуры). Они не знали нужды - и им
стало плохо. Но ведь следующие поколения уже в массе своей
подрастали, не зная нужды. Стиляги нам показывали что-то, к
чему должно было готовиться все общество. Этого не поняли, и их
затюкали. Хотя какое-то время они стойко держались, но
постепенно превращались в секту и «вырождались». Трудно долго
быть изгоями.
Это были ребята в основном способные и поначалу они ничем
почти не отличались. Один ходил даже в отцовской шинели. Но в
старших классах как-то незаметно они сплотились в замкнутую
группу, завели особые прически, выработали свой язык, походку,
стиль поведения и стали резко отличаться от «плебеев». Им якобы
нравилась западная музыка, танцы и т.п., но это не главное. Те
эксцессы вроде пьянок, оргий и хулиганства, о которых писала
пресса, были редкими случаями и были характерны для
«маргиналов среди стиляг». Да и преувеличено это было прессой.
45
В нашей школе, кстати, никогда этот вопрос явно не поднимался,
и в глаза стилягами их никто не называл.
У нас было в потоке шесть классов, но стиляги как-то
сконцентрировались в двух, в том числе в моем. Я с ними
довольно тесно общался. Во-первых, через мотоцикл. Другой
«мотоциклист» в нашем классе был из их числа. К тому же у меня
водились деньги, а многим из них часто было позарез нужно - кое-
кто у меня занимал. Траты у них были большие, порой и в класс
приходили выпивши, да выпивши чего-то дорогого, судя по
запаху. Я бывал у них дома, почти у всех почему-то были старшие
сестры, на них было интересно посмотреть. Они были непохожи
на других девушек, красиво одевались и так подкрашивались, что
все были похожи на красавиц с картин Врубеля. Совершенно
нерусского образа. Но «стиляг»-девушек практически не было,
они маскировались. Те «чувихи», которых стиляги таскали с
собой, были так, для развлечения, их как раз рекрутировали из
«плебеек».
Так вот, главным в этих ребятах была какая-то тоска, как будто
они устали жить. Большинство из них, под давлением родителей,
старались хорошо учиться, но было видно, что это они делают
нехотя. И потому не получалось, даже в десятом классе. Иной раз
смотришь, даже губа у него вспотела, так хочет пятерку получить.
Чуть-чуть, но не дотягивали. Как будто не могли сильно
сосредоточиться, вдуматься. Зачем, мол, все это? И все так.
Просили у меня поездить на мотоцикле - и тоже все получалось
как-то неумело, грубо. Мотоцикл ревет, дергается. А-а, махнут
рукой, посмеются. Не было желания сделать усилие, освоить - как
у других ребят, у «плебеев».
Родители у многих из них были самоотверженными советскими
тружениками (но не все, это надо заметить). Эти труженики
страдали и не понимали, что происходит с их сыновьями. Тогда на
этой почве бывали инфаркты и даже самоубийства (обычно в
случае «эксцессов»). Помню, почти на сцене умер мой любимый
актер Мордвинов. Читал отрывок из «Тихого Дона», замолчал и
только успел сказать: «Прошу меня извинить» - ушел за кулисы и
умер. Говорили, что сын-стиляга попал в какую-то передрягу.
Может, слухи, но таких слухов было много.
46
В нашем классе учился сын секретаря парткома издательства
«Правда», хороший добрый парень. Был он стилягой, хотя
одеждой из класса не выделялся. Может, отца не хотел подводить.
Отец как-то попросил меня придти к нему в партком, в его
огромный кабинет. Спрашивал меня, в чем тут дело, как быть - и
заплакал. Я был в ужасе, что-то лепетал, успокаивал его, хвалил
его сына. В голове не укладывалось - человек на таком посту,
фронтовик, сильный и явно умный. Даже он не мог понять, что
происходит с его родным сыном, которого он наверняка
воспитывал как советского патриота и будущего коммуниста.
Я думаю, что те стиляги, которых я знал, сошли со сцены
непонятые, но не сделав большого вреда стране. Те, кто начал
вынашивать идеи перестройки пять лет спустя, с начала х
годов, были другого поля ягоды. В них не было ни тоски, ни
надлома, они рвались наверх и были очень энергичны и ловки. Это
уже были люди типа Евтушенко, Гавриила Попова и Юрия
Афанасьева.
Сегодня, если кто и вспоминает про стиляг х годов,
обсуждая историю крушения советского строя, то придает этому
явлению «классовый» характер - мол, это была «золотая
молодежь», первый отряд нарождающейся из номенклатуры
будущей буржуазии, «новых русских». Недаром, мол, Сталин
говорил об обострении классовой борьбы по мере продвижения к
социализму. Я думаю, эти понятия внешне соблазнительны, но не
ухватывают суть. Я вижу это дело так. Само устройство нашего
общества привело к появлению обширного правящего слоя с
расщепленным сознанием и двойственным положением. Когда
система стабилизировалась и слой номенклатуры расширился,
вобрав в себя множество людей из трудовых слоев, он приобрел
черты сословия и зачатки кастового (но не классового!) сознания.
Но не успел приобрести того аристократизма, который не
позволяет этой кастовости низкого пошиба проявиться.
С другой стороны, и личная история этих людей, и та
идеология, которую они искренне исповедовали, были очень
демократичными (очень часто, насколько я мог видеть, матери
стиляг были простыми добрыми домохозяйками, сохранившими
свою старую бытовую культуру, но из-за безделья довольно-таки
47
опустившимися). На отцах это сильно не сказалось - они,
повторяю, много работали, а многие и воевали. А дети у
некоторых из них такого расщепления не выдержали. Они уже
ощущали свою кастовую исключительность, но идеология и отцы
обязывали их учиться и работать, будто они такая же часть народа,
как и все их сверстники. В ответ на это противоречие часть
подростков сплотилась, выпятив свою кастовость и бросив вызов
демократической советской идеологии. Это была очень небольшая
часть! Большинство таких детей (и, думаю, большинство самих
стиляг) в зрелой юности поступили именно так, как им советовали
отцы - стали нормальными инженерами, учеными, военными. Но
то меньшинство, что «бросило вызов», выглядело так вопиюще
странным, что все на него обрушились.
Настоящая «золотая молодежь» из высшего советского
сословия была, по-моему, совсем другой - веселой, разгульной и
совсем не космополитической. Никакой «идеологии» она не
вырабатывала. Ее типичным выразителем был, думаю, Василий
Сталин. Мне пришлось видеть людей, которые с ним общались во
время войны и сразу после нее. Все о нем очень тепло отзывались
- человек он был добрый, самоотверженный и простодушный.
Разгульный - да, но не в пику другим. Его беда в том и была, что
он других в разгул втягивал. Стиляги - не от таких произошли в
следующем поколении.
Я в детстве такого «советского аристократа» близко наблюдал
и мог сравнивать его с «золотой молодежью» из моих
сверстников. Совсем другой тип. Дело было так. После войны у
нас жил мой дядя, его назначили преподавать историю в Военно-
дипломатической академии. Было такое элитарное заведение. С
ним подружился один слушатель, его ровесник и тоже майор. Он
был, кажется, племянник Шверника, в общем, из высшей
номенклатуры. Более обаятельного человека мне трудно
припомнить. Красивый, умный (точнее, остроумный), веселый и
очень приветливый - вообще к людям. Вокруг него всегда была
атмосфера праздника. Это был гуляка в полном смысле слова. То у
нас дома выпивка, то с дядюшкой моим в ресторан закатятся, то на
биллиарде играют. Меня с собой иногда таскали. Зайдем к нему
домой - квартира прямо около Кремля, и они с моим дядюшкой
48
исчезают. Так мы и сидим с его грустной женой и огромной
собакой. Я тогда удивлялся: такая жена красивая, такая собака
хорошая - зачем куда-то уходить. Человек не мог без компании.
Когда у нас дома гуляли, приходила подруга соседей, Муха.
Она работала на радио и была веселой, компанейской женщиной.
Взрослые видели, что она, что называется, «стукач». Дядя всегда
своего приятеля предупреждал: «Володя, держи язык за зубами».
Но тот не мог утерпеть, если хороший анекдот узнавал,
обязательно расскажет. Так их обоих и выгнали из Академии -
дядюшку в Гатчину преподавать в военно-морском училище, а
приятеля его - в железнодорожные войска. Он к нам долго еще
потом заходил изредка - такой же веселый и приветливый. Легко
обошлось. Я к тому рассказал, что у этой «золотой молодежи»
совсем не было ни пессимизма, ни отрицания России, которыми
страдали стиляги.
Но вернемся к нормальным ребятам, без комплексов. В школе,
класса до седьмого, почти все мы ездили на каникулы в
пионерлагеря. Это был особый тип общения, в такой обстановке,
которую ничем другим не заменить. Вместе, разных возрастов,
мальчики и девочки, юные вожатые из студентов, лес и озеро,
танцы и кино. Пионерлагерь в те времена - великое дело. Потом
этот институт советского строя, похоже, сник, но в годы моего
детства и отрочества трудно было бы представить советскую
жизнь без пионерлагеря. Там возникала особая дружба, детская и
отроческая любовь, там была разлука с домом и вечерняя грусть.
Когда я был в пятом классе, нам на школу дали одну путевку в
«Артек». Считалось, что это верх мечтаний. Меня позвал директор
и сказал, что решили дать путевку мне. Я был польщен и, конечно,
рад, хотя уже собрался ехать в знакомый лагерь на Пахру. Через
неделю снова вызывает меня директор и говорит, смущаясь:
«Знаешь, Сережа, тут приехали дети французских коммунистов.
Не уступишь ли ты свою путевку в «Артек»? Понимаешь». Я
говорю: «Не волнуйтесь, Семен Петрович. Уступлю и даже с
удовольствием». И это было правдой, я с радостью поехал к
старым знакомым. А на море мы и так ездили после лагеря с
матерью.
49
Я этот случай сразу забыл - до года. А вспомнил потому,
что был в Испании, и там приятель дал мне почитать книгу сына
Мориса Тореза - воспоминания о его жизни в СССР. Оказывается,
он с группой детей других руководителей компартии Франции
приехал в СССР как раз в тот год, что мне давали путевку в Артек.
И этих мальчиков-французов поселили в Артеке. Дальше сынок
героя-коммуниста издевается, в стиле наших демократов, над
советским строем, поминает, как водится, Павлика Морозова и т.д.
А в конце хвастается своим подвигом в борьбе с советским
тоталитаризмом. В г. он поехал напоследок погулять по
СССР на собственном микроавтобусе. Выправил себе письмо от
ЦК Французской коммунистической партии - как же, сын славного
Мориса Тореза, большого друга СССР. С этим письмом его везде
привечали и угощали. Но главное было не в угощениях. Он,
оказывается, заранее подрядился контрабандой перевезти в своем
фургоне на Запад груз ценных картин из СССР. Наши добряки из
ЦК КПСС тоже ему какое-то рекомендательное письмецо дали. И
вот он на финской границе тычет эти письма пограничнику, чтобы
пропустили без формальностей. Солдат не слишком приветливо
читал, и у борца с тоталитаризмом, как он пишет, сильно вспотела
спина. Потом подошел офицер, прочитал, отдал честь - маленькая
победа над сталинизмом состоялась, картины уплыли в «наш
общий европейский дом».
Я написал письмо в ЦК ФКП и через них потребовал, чтобы
сын Мориса Тореза вернул деньги за мою путевку. Для сына
Мориса Тореза мне было не жалко, но этот тип с отцом порвал,
так с какой стати. Пусть посчитает по рыночной стоимости и
переведет хоть в детский дом, я адрес сообщу (недавно, кстати,
видел цены – на 21 день долларов). Показал письмо друзьям,
чтобы перевели, если надо, с испанского на французский.
Оказывается, сын Мориса Тореза недавно умер, такой молодой.
Да Не надо было ему над Павликом Морозовым смеяться.
В Артек я не съездил, но вообще в те времена люди ездили
много, и я помимо пионерлагерей побывал в разных местах. Билет
стоил недорого, и массы людей передвигались на большие
расстояния. Проблема была - купить билеты. Приходилось
записываться, стоять в очереди по ночам. На Западе я такой
50
страсти не видел, а у нас поезд - особая часть жизни. Первый раз
поехали на отдых в г., на Оку, в городок Елатьму. С
продуктами было еще плохо, так насушили сухарей большой
мешок, взяли крупу, которая осталась от военных пайков (я ее
потом продавал стаканами на рынке - на обратную дорогу).
Вызвали по телефону такси, «Победу», приехали в Южный порт и
- на пароход. Три дня на пароходе - какое счастье.
Но пароход - это был особый случай. Перед этим мы пошли на
ипподром, на скачки. Интересно было посмотреть. Вдруг мать
достает деньги и дает мне и сестре. Говорит: «Можете поставить
свои деньги на лошадей, поиграть на скачках. Чтобы знать, как
деньги пропадают. А можете мороженое купить». Такую
воспитательную акцию решила провести. Сестра разумно купила
мороженое, а я пошел и поставил - на 2 и 7. Так мне около кассы
старик-пьянчуга посоветовал. И я выиграл! Да еще драматически -
одна лошадь не пошла, один жокей, шедший вторым, перед
финишем упал. Много денег, сумма тогда необычная. Получил я в
кассе деньги, мать велела сколько-то дать тому старику, и мы
поехали в Елатьму на пароходе, в каюте. Обратно уже в трюме,
третьим классом, но тоже хорошо.
Куда бы мы ни приезжали на отдых, везде мне поначалу
казалось, что мы селимся у каких-то дальних родственников.
Сразу взрослые по вечерам у керосиновой лампы обсуждают
какие-то дела, решают проблемы. Кому-то ехать учиться - или не
ехать. Что-то им надо из Москвы прислать - кому порох и дробь,
кому учебники какие-то. Потом, постарше, я видел эту простую
механику. Приезжаем в село, мать спрашивает у лодочника или у
первого встречного, кто тут сдает комнату в избе - и идем. Не
родственники, но результат тот же самый.
Через год мы поехали уже на Волгу, дядя-художник
посоветовал, очень красивые места, 60 км от Костромы. На поезде,
потом на катере, оттуда на лодке километра три-четыре. В деревне
было еще несколько семей таких отдыхающих. Леса огромные,
молоко, грибы и рыба. Ходили за грибами вместе с деревенскими
ребятами. Один из них, подросток, замечательно пел. Только
выйдем за деревню, начинает петь, голос прекрасный и слух
абсолютный. Женщины-москвички собрались, пришли к его
51
матери и говорят, что ему надо учиться. Они готовы были вместе
деньги сложить, и жить ему можно было бы у одной из них - надо
ехать. Думали мать с сыном, думали, но так и не решились,
побоялись. Сам-то он не ценил свой голос по молодости лет.
Три года подряд мы ездили в село Фальшивый Геленджик, кто-
то посоветовал. Какая красота! Это южнее Геленджика. Назвали
место так, потому что в последнюю турецкую войну там устроили
засаду турецкой эскадре, которая ночью должна была напасть на
Геленджик - зажгли много огней, как будто город. Сейчас там
курорт, а тогда никого не было, только в речке была база
торпедных катеров, а на лето приезжало в лагерь Тбилисское
нахимовское училище. Снимали мы всегда комнату в одном и том
же доме на окраине, в большом саду. Сад этот раньше
принадлежал отцу нашей хозяйки, а теперь был колхозный. Но
когда собирали там черешню, сливы или груши, то несколько
деревьев у самого дома не трогали - оставляли дочери хозяина.
Жили там давние переселенцы с Украины, но было и много
греков, попадались черкесы, турки. Так смешались, что возник
общий «южный» тип лица и говор.
Меня там не только море привлекало. Искупаюсь - и бегу на
колхозный двор. Там мальчишки уже запрягают лошадей, и я с
ними пристроился ездовым - лошадей любил. Возили из долины
помидоры, потом сливы и т.д. Вечером распрягали - и верхом в
горы, в ночное. Иногда и купали в речке. Хозяин дома, где мы
жили, был человек бывалый, зимой подрабатывал охотой на
кабанов и коз. В войну дослужился от рядового до лейтенанта, но
в Германии его снова разжаловали в рядовые - кур они у немцев
отняли, зажарили на костре и целым взводом съели. Говорил, что
некоторые не ели, про себя возмущались. На начальство, за то, что
его разжаловали, не сердился - правильно сделало, иначе нельзя.
Говорил, что даже Героев Советского Союза за грабеж немцев
расстреливали, хотя был обычай - Героев ни за какие проступки не
расстреливать. Неизвестно, правда ли, но, видно, такие слухи по
армии ходили.
Одно лето он пас телят в горах, и я с приятелями у него в
хибарке жил. Со мной приехали два моих одноклассника, и один
ровесник был сыном офицера из Нахимовского училища. Вот это
52
была жизнь. Для еды у нас была корова, дядя Володя ее доил, а
мы пили сливки. Тут же было несколько ульев, и он доставал мед.
А на закате пригоняли мы телят в загон и шли на засидку -
стрелять зайцев. Жарили, разговаривали. Человек он был
рассудительный, повидал много и все проблемы войны и мира
толковал и так, и эдак. В каждом деле видел две стороны, а то и
больше. Он, например, ненавидел колхозное начальство - и в то же
время высоко ставил сам колхозный строй. С колхозного собрания
приходил мрачный, злой - опять, мол, устроили праздник урожая
вместо собрания. Привезли из города буфет, мороженое, артистов.
Все взбудоражены - так хитро правление людей от дела отвлекает,
чтобы больных вопросов не поднимали. Всерьез уже ничего не
скажешь. Много рассказывал про сталинские времена - как
зажимали людей в колхозе. Зло говорил, серьезно - а потом у него
выходило так, будто по-другому и нельзя было сделать. Поначалу
было странно слушать эти непоследовательные рассказы - будто я
что-то пропустил, прослушал. Потом привык, и эта стихийная
диалектика стала казалться разумной.
Было у дяди Володи одно свойство, которое, думаю, дается
только сочетанием опыта и ума. Он хорошо чувствовал признаки
опасности, далеко вперед видел возможные последствия того или
иного действия. Домашним он то одно запретит, то другое - дочь
плачет, жена ругается. Он мне потом последовательно объясняет,
чего они не поняли. На другой год он сторожил в горах сад, я тоже
там отирался. Приехали из колхоза там сено косить, на косилке.
Уезжают, косу закрепляют на дышле. Он подошел, говорит:
«Бонифатович, переложи косу, опасно». Тот возмутился: «Ты что,
Андреич. Всегда так вожу. Ты больше меня знаешь?». Дядя
Володя ему объясняет - на таком-то косогоре может косилка так-
то накрениться, и лошадь как раз сухожилием зацепит за косу:
«Переложи, Бонифатович, сухожилие подрежет лошадь - в тюрьму
сядешь».
Я тогда уехал с косилкой вниз, в село. А через пару дней дядя
Володя приходит из сада, приносит хорошую серую рубаху,
обычную в то время, с завязанными рукавами, набитую
прекрасными яблоками. Подъехал по дорожке незнакомый парень
на велосипеде, его не заметил. Снял рубаху, набил ее яблоками.
53
Тут дядя Володя из кустов вышел и крикнул. Парень с перепугу
бросил рубаху, на велосипед - и под гору. «Я, - говорит дядя
Володя - кричу, мол, забери рубаху. Какое там!». Посмеялись мы,
яблок поели - куда их теперь девать. Назавтра я опять пошел с
дядей Володей в сад, пожить в шалаше. Сидим, варим ужин.
Выходит по тропинке Бонифатович: «Андреич, ты не видел тут
рубаху серую? Я косил, повесил ее на яблоню». «Нет,
Бонифатович, не видел. Я вчера в село уходил». Огорчился мужик,
ушел. Мы помолчали, ничего не сказали. Как, думаю, ловко он
историю придумал - и рубашку принес, и яблок хороших.
Сложный человек.
Так мы и жили летом. Приходилось, правда, в сельмаге в
очереди стоять и за билетами на поезд. Но мы тогда не знали, что
это, оказывается, унижает наше человеческое достоинство. Это
нам только в перестройку объяснили.
Проблемы досуга у нас не было. Потом, когда о ней стали
говорить в е годы, это, видимо, было уже очень тревожным
симптомом. В наше время у нас постоянно возникали какие-то
увлечения, которые захватывали нас целиком, поесть некогда
было. Я не говорю уж об «организованных» увлечениях, которым
многие предавались. Тогда в старших классах не редкостью были
уже и мастера спорта, а первый и второй разряд многие имели.
Любили спорт. Но много придумывали и нелепых дел. Я как-то
взял у дядюшки ракетницу, покупал коробки с пистонами для
охотничьих патронов, вставлял в гильзу ракетницы и учился
стрелять. В какой-то книжке прочитал, что так сибиряки учат
зимой в избе детей стрелять - по свечке. При взрыве пистона идет
тонкая струйка ударной волны и гасит свечку. Не знаю, каков тут
физический механизм, но струйка эта не расплывается, а проходит
через пространство, как луч лазера. А главное, чуть не со
скоростью пули - моментально. Я потом вместо свечки ставил на
бутылку шарик от пинг-понга - струя его сбивала, как пулей,
срезала с бутылки. И я сидел в комнате, весь в пороховом дыму, и
стрелял, пока не кончались боеприпасы - а в коробке была тысяча
пистонов. Ракетница была очень тяжелая, и рука привыкла не
дрожать, а это при стрельбе главное. Потом, когда приходилось
стрелять на военных сборах, казалось, что пулю просто рукой
54
втыкаешь в мишень. Чуть поднимется вдали силуэт - всадишь в
него короткую очередь из автомата, и целиться не надо. Офицеры
за спиной даже ахали.
Но главное, конечно, в те времена была техника. Чего только
ни делали. Валялся у меня старый довоенный фотоаппарат -
приятели его взяли, чтобы сделать из него увеличитель.
Рассчитали оптический путь, наладили лампу, трубу - все
нормально. Потом бросили. Увлеклись музыкой. Тогда появились
долгоиграющие пластинки. У меня был большой хороший
приемник - дядюшка купил после войны, когда появились. Ребята
его взяли, распилили, перепаяли, купили мотор и звукосниматель
и сделали радиолу - подарили мне на день рождения. Пластинки
играла, но радио наладить не смогли, хотя делали все по схемам.
Один из этих приятелей решил тогда наладить производство
модных пластинок - переписывать их на рентгеновскую пленку.
Ходил в библиотеки, делал чертежи, вычислял геометрию резца.
Все обсуждали. Пленки набрал в поликлинике. Наладил - делал
пластинку с песней «Бесаме, бесаме мучо». Ходил продавать у
Большого театра, как его только милиция не поймала. Потом
увлекся мотоциклом. Вообще, были у него золотые руки. Жаль,
талант изобретателя был у него связан с коммерческой жилкой, на
этом он погорел (надеюсь, на время). Начинали с мотоциклов, в
десятом классе он стал подрабатывать ремонтом автомобилей. За
забором завода, где работал его отец, сделал себе хибарку-
мастерскую, подвел туда сжатый воздух, электричество. Из двух
разбитых машин делал одну и продавал. Потом, уже после школы,
недостающие детали стал снимать с неразбитых машин - и попал в
тюрьму. Там стал писать стихи.
Талантливый был парень этот Эдик («Эдди»), изобретательный
и упорный. На уроки, конечно, времени не было - со стилягами
связался, пластинки эти, то да се. Поступил в автодорожный
институт. Экзамены за него сдавали мои приятели, он ловко
приклеивал их фотографии на свой экзаменационный лист. Мне не
говорили, боялись, что я буду ругаться. Я случайно увидел, уже к
последнему экзамену.
У него откуда-то появился подержанный мотоцикл. Я тоже
любил это дело, на машинах рано начал ездить, в Клубе юных
55
автомобилистов. Это было замечательное место. Материальную
часть нам преподавал старик, из военных. Он был еще шофером,
участником Брусиловского прорыва в г. Автомобиль знал
прекрасно, много рассказал важного о том, как пришли к
созданию нынешних вариантов главных механизмов и агрегатов.
Многое стало понятным. Вообще много важных вещей говорил. А
инструкторы были тоже все из демобилизованных. Ездили мы по
пять человек на полуторках, работали они, как часы. Иной раз
поедем куда-нибудь на дровяной склад, нагрузим дров и везем
инструктору домой, за город. Разгрузим, попьем чаю - и опять в
Москву, колесить по улицам. А летом - на целый день по
Подмосковью, с собой ведро, картошка. Потом - в Крым, но туда я
уже не ездил, некогда было.
А в девятом классе пошел, купил мотоцикл К («макака»).
Удивляюсь, как мать согласилась, дело и вправду очень опасное.
Странно, что кончилось благополучно. Привел я его домой,
осмотрели и - вперед. Но это - не полуторка. Выехал я со двора на
Ленинградский проспект, тащит меня на грузовик, я ногой прямо
от его колеса оттолкнулся, меня - на троллейбус, я и от него ногой.
Милиционер свистит, я свернул за угол на ул. Марины Расковой и
стал гонять по маленьким улицам. Эдик за мной. Наездился я,
подъехали к дому - куда девать мотоцикл? Об этом как-то не
думали. Говорю, помоги поднять домой. А жил я на шестом этаже.
Затащили в лифт, и я чудом вздернул мотоцикл вертикально,
нажал кнопку лифта. И прижал Эдику ногу раскаленной
выхлопной трубой. Он корчится, хрипит, а отодвинуть некуда. И
тут, смотрю, из бака через пробку течет бензин и прямо на
горячий цилиндр. Шипит, как вода на сковородке, и весь лифт
заполнился парами. Ну, думаю, все. Сейчас какая-нибудь искра в
лифте проскочит, и мы взорвемся. Потом я стал наливать только
по полбака и наловчился один втаскивать мотоцикл в лифт.
Ожог у Эдика был тяжелый, нога забинтована. Решили мы
поехать к моему дяде на конный завод, около села Успенское.
Седла заднего, подножек нет, с больной ногой ему сзади плохо.
Он - за руль, я на багажнике. На Рублевском шоссе полно
милиции, и нас остановили. Номера еще нет, прав тем более.
Обругал нас милиционер («сотрудник ОРУДа»), говорит мне: «Ты
56
владелец, ты и садись за руль. Все-таки меньше нарушений».
Пересели, чуть отъехали, и вдруг сзади раздался страшный скрип,
и нас чуть не сбросило в кювет. Я затормозил, и Эдик со стоном в
кювет скатился. Оказывается, у него нога попала между задней
вилкой и спицами колеса, и спицами этими срезало задник
ботинка и пятку - чуть не до кости. Зрелище ужасное. Что делать?
Недалеко изба, я кинулся туда, просить бинтов. Там какая-то девка
готовится к экзамену - ходит взад-вперед по избе и заучивает
наизусть кусок из «Войны и мира». Отстань, говорит, мне некогда,
завтра экзамен. Обругал я ее: дура, наизусть учит. Побежал
обратно, сел на мотоцикл - и назад к милиционеру. Так и так,
говорю, где тут медпункт. Он мне объяснил, я взгромоздил Эдика,
тихонько довез, там его опять перевязали. Дух перевел, снова сел
за руль, а я уж сзади. Доехали, а там мой дядя-ветеринар его
лечил.
На мотоцикле этом многие в классе ездили - кто не боялся. По
очереди. На уроке сидим, слышим - трещит. Следующий руку
поднимает: «Валентина Николаевна, разрешите выйти». Она
удивляется: «Да что это вы сегодня? Ну, иди». Попадали, конечно,
в милицию. Один милиционер на улице «Правды» за нами
гонялся, заело его. Наконец, сумел подставить ногу, приятель ее
переехал, но с перепугу затормозил, его и потащили. После
экзаменов мы с Эдиком поехали далеко - в Ленинград,
Прибалтику. Дело оказалось нелегкое, потому что Ленинградское
шоссе строилось, ехать было просто невмоготу. К вечеру только
до Вышнего Волочка доехали, переночевали в Доме колхозника, с
комфортом. Мотоциклы нам разрешили в коридор затащить. На
другую ночь - в Новгороде. Что делать? Холодно, палаток еще мы
не знали. Где-то у вокзала попросились у сторожа переночевать.
«Ложитесь», - говорит, отвел в камеру хранения, и мы улеглись на
полках, среди чемоданов и корзин.
С милицией у нас проблем не было, любила она таких. Вообще
я в тот год проникся к милиции уважением. Откуда столько
терпения? Только в Таллине задержали нас эстонцы - здоровые, в
кожаных куртках. Давайте, говорят, справки из школы и
разрешение от родителей. Что за чушь, где такой закон.
Продержали до часу ночи, потом выпустили. На рассвете, уже
57
неподалеку от Пярну, нас снова два милиционера остановили,
русские. Начали придираться. У меня от вибрации заднее крыло
треснуло, я его выбросил, а номер прицепил на рюкзак. Не
положено. В общем, мучили нас, мучили, а потом прямо говорят:
«Сколько у вас денег? Ну, давайте половину». А у нас было 25
руб. - только до Пярну доехать, там у меня дядя. Тьфу! Забрали и
отпустили. А дядя мой был командир полка, который стоял под
Пярну, чуть ли не первое лицо в городе, его там все знали. Как-то
мы с ним идем по парку, а навстречу нам тот милиционер, что у
нас деньги отобрал. Узнал он меня, и в глазах у него появилась
тоска. Наверное, подумал, что я сейчас воспользуюсь случаем. Я
потом говорю: «Дядя Коля, мы сегодня встретили того
милиционера, что у нас деньги отобрал». «Что ж ты мне не сказал,
я бы ему объяснил».
Вообще, за всю жизнь претензии ко мне были только у ГАИ.
Только когда мы с Эдиком приехали в Ригу, и обычный
милиционер ко мне прицепился. Дорога тогда доконала наши
мотоциклы, мы из двух составили один работающий, и Эдик
тащил меня на буксире. Это было нелегко, мы измучились,
покрылись грязью, при падении у меня снизу доверху разорвались
штаны. Я сам их сшил из прочной материи - и все-таки порвались.
К тому же я, в такую дорогу, постригся наголо. Так, что вид у
меня был не для цивилизованной столицы советской Латвии.
Прибыли мы туда под утро, Эдик прикорнул на скамейке. А я
пошел, пошел по какой-то площади, на газон, лег и заснул. Меня
растолкал милиционер. Осмотрел, не удивился. Взял мой
новенький паспорт - я только недавно его получил - и теперь
удивился. «Почему паспорт новый выдали?». Тут удивился я: «А
разве дают старые, бывшие в употреблении?». Он опять: «Где
отбывал?». Я еще спросонья не понимал, что он имеет в виду,
говорю: «В Москве». Он опять удивился: «Зачем в Риге?». «На
каникулы». Он разозлился, а я наконец понял - он думает, что
меня только что выпустили из заключения. Спрашиваю, почему он
так решил. Он рукой провел: «Посмотри на себя, у тебя еще и
волосы не отрасли. Зачем в Ригу приехал?». Я ему растолковал,
показал все документы. Он покачал головой, велел идти спать где-
нибудь подальше. На газоне нельзя, тем более в центре. Кстати,
58
это был единственный раз в моей жизни, когда у меня на улице
потребовали паспорт. Никто в СССР паспорта с собой не таскал. А
сейчас, смотрю, в метро то и дело людей вылавливают и требуют
документы.
Я рад, что пришлось мне поездить на мотоцикле. Много людей
повидал, много мест. Не страшно было в своей стране куда угодно
попасть. Везде друг друга понимали. Ездили мы почти без денег,
но все же деньги требовались. Многое ломалось, надо было
покупать запчасти, продукты. Мать давала, я и сам прирабатывал.
Странные работы попадались. То перепечатывал пословицы. А в
десятом классе пришлось притвориться преподавателем. Тетя моя
работала в заочном техникуме. Она должна была проверять
письменные работы по истории, писать на каждую отзыв и
выставлять оценку. Но у нее опять родилась дочка, уже третья, она
не успевала. Отдала мне пачку работ - проверь и сделай отзывы,
поподробнее, чтобы людям помочь. За каждую работу платили 1
рубль 80 коп. Мне пришлось перечитать всю доступную
литературу, но у меня почти все дома было, мать тоже
преподавала историю, да и дядя Ваня, пока его в Гатчину не
перевели. Он, видно, покупал все, что выходило. Так что я в
каждой работе сразу угадывал, с какой книги списано. Люди
писать любили, иногда по целой тетради исписывали, хотя можно
было и короче. Интересно было читать - за каждой работой виден
был человек. Многие взрослые, «практики», тоже учились заочно,
для должности требовалось. Этих сразу было видно. Я тоже
полюбил писать отзывы - как будто разговаривал с человеком.
Когда наловчился, стал эти работы читать на уроках, сквозь
щель в крышке парты. Помню, как раз наш историк Исаак
Соломонович Фриш над ухом бубнит, а я работаю. Мы его не
очень-то любили. Он, видно, был одинокий и очень желчный.
Донимал тех, кто не может огрызнуться. Был у нас в классе
парень-сирота, хулиган не хулиган, но около того. Жил один, в
комнате почти никакой мебели, ходил в шинели. Тоже еврей был.
Сильный парень, по утрам бегал, и я с ним иногда бегал. Исаак
Соломонович так его донимал, что тот на переменах плакал.
Трудно поверить, но это так. Умел он ему такие обидные вещи
сказать, талант имел. Да к тому же не любил он историю, еле
59
слова цедил, и русский язык так себе знал. Слышу, над ухом моим
объясняет тему: «Сражение под Нарвой и Псковой было
кровопалительным». И вдруг - раз! Откинул мне крышку парты.
Вытащил работы, бланки для отзывов. Посмотрел, все понял,
отдал, ничего не сказал – учительская солидарность. Но я
струхнул - ведь мои отзывы тетка подписывала, был тут кое-какой
криминал.
Потом пришлось ударно поработать, в открытую. Приезжаю в
техникум к тетке, ее как раз директор вызвал, я жду за дверью.
Слышу в кабинете ее рыдания. Выходит директор, весь красный,
несет большую кипу работ и говорит мне: «Берите и срочно
сделайте». Оказывается, завал был огромный, и назревал скандал.
Тут уж я и драгоценного домашнего времени прихватил.
Я в старших классах много в театр ходил. Не только я, но я
особенно. С девятого класса мы с девочками уже учились, иногда
и с ними ходил, но это другое дело. Я любил один, во МХАТ. Раз
в месяц там продавали билеты на весь месяц вперед. Придешь
заранее, постоишь немного - и берешь. Я брал на
спектаклей, билеты по 40 коп. («место на ступеньках»). У меня от
дяди остался морской бинокль - прекрасно видно. Почти всегда
были места, чтобы сесть, но это не важно, со ступенек тоже
нормально было видно. А играли тогда хорошо, под нос себе не
говорили. Даже шепот был прекрасно слышен. Это было золотое
время МХАТа. Грибов, Яншин, Топорков Иной раз чуть не все
роли - Народные артисты СССР. Я все пересмотрел, и кое-что не
по одному разу. Уж два раза в неделю обязательно ходил.
А в другие дни ходил в МГУ, на Химический факультет, в
кружок. Только-только роскошное здание на Ленинских горах
открыли, такое удовольствие было ходить туда. Вообще, все вузы
тогда много работали со школьниками, и это, конечно, давало
москвичам большие преимущества. У нас в школе много ребят
при вузах обитали. Был у нас во дворе парень на два года старше
меня. Спортсмен был замечательный - хоккеист. Во дворе
поставили настоящую коробку для хоккея, со светом. Он
виртуозно играл, был где-то в юношеской. Но главное, он строил
авиамодели. Начал в Доме пионеров, а потом пошел в кружок в
МАИ. Во дворе крутил их на корде или запускал с управлением по
60
радио. Много народу приходило смотреть. Он ухаживал за моей
сестрой и в знак расположения давал ей свои модели, они у нас по
нескольку дней дома стояли, и я их рассматривал. Высокого
класса изделия. Потом он стал строить реактивные двигатели.
Сначала на станке их испытывал - ревели на весь район. Потом
строил крылатую ракету и тоже на корде по кругу ее гонял.
Зрелище сильное. Поступил в МАИ, но он уже к тому моменту
был творческим специалистом.
А я пошел на химию. Сначала попал на лекцию для
школьников - такое всегда в МГУ было, и на других факультетах,
очень интересные лекции. Тут читал преподаватель Химфака, о
горении и взрывах. Была почти полная Северная химическая
аудитория. Он зажал в лапке штатива палочку бездымного пороха,
поджег. Порох красиво горел - и вдруг взорвался. Лапку просто
отстрелило от штатива, и она ударилась в дерево амфитеатра, ряду
в четвертом. Он спокойно говорит: «Я вам объясню, почему порох
взорвался. Я слишком сильно зажал его лапкой, возникла
внутренняя трещина, и горение в замкнутом пространстве
перешло в режим взрыва». Но смысл был не важен, всех
восхитило его спокойствие - ведь лапка ударила как раз между
двух голов, а ему хоть бы что.
Пошел я сдавать экзамен в кружок. Учебник я знал, а больше
ничего не читал. А там были все ребята очень начитанные. Я их
слушал и ничего не понимал. Экзамен письменный был. Один
вопрос такой: «Как определить, не нюхая, какой из газов хлор». Я
написал, как в учебнике - сунуть туда влажную крашеную тряпку.
Вышли в коридор, слышу, один другому говорит: «Я написал:
пропустить через раствор фуксинсернистой кислоты». А тот ему:
«Правильно, это самое лучшее». Ну, думаю, тут не поступить. Но
приняли - на все вопросы, оказалось, ответил. Потом даже на
олимпиаде первое место занял - ничего, кроме школьного
учебника, не читал. Зачем, если там все есть? Это меня сильно
успокоило и жизнь облегчило. А то было тогда сильное течение -
искать какие-то особые книги, читать их, выискивать откровение.
Ребята много на это тратили времени. Многие, по-моему, из-за
этого не очень-то школьный учебник понимали.
61
Был я год в кружке аналитической химии, а потом два года в
органической. Синтезы делали, я просто наслаждался. Как красива
химическая посуда! Верх изящества. Соберешь хороший прибор,
душа радуется. И почти все там так, глаза прямо блестели от
удовольствия. Наловчились мы работать, кое-кого стали пускать в
исследовательские лаборатории. И я ходил, старался урывать
время. В лаборатории было, как в башне из слоновой кости -
защищен от всякой мирской суеты. Создаешь новое вещество! Ни
один человек в мире его не имеет - и вот они, прекрасные
кристаллы.
Политика тогда нас, конечно, не занимала. Мы считали, что все
у нас в порядке, и никакого интереса к политике не было. Думаю,
правильно Маркс писал, что до 18 лет не должен человек в
политику втягиваться. Наши представления об обществе были
стихийными, шли от традиции, от воспитания. Случилось у меня в
восьмом классе болезненное столкновение на социальной почве и,
может быть, насторожило меня. Показало оно, что есть в нашей
общей жизни очаги ненависти, и может она когда-нибудь
прорваться.
Соседи наши, как я писал, были из кулаков и не слишком
скрывали свои антисоветские чувства. Но старшие были людьми
осторожными и корректными. А внучка, Люся, окончила МАИ,
стала инженером и превратилась в злобное, воинственное
существо. Может, оттого, что старой девой осталась, а может,
наоборот, отпугивала всех мужчин своей злобной страстью. Врач
нашей поликлиники трепетала перед ее матерью, доктором
медицинских наук, и без звука выписывала Люсе бюллетень на
целый месяц. И та, здоровая, по месяцу валялась в постели - не
хотела работать. Но это ее дело.
А была у них домработница, из Липецкой области, Мотя.
Молодая, добрая женщина, и работящая - на грани разумного. Все
умела делать и радовалась любой работе. Стали они строить дачу,
большую. Мотя там работала как строитель. И сильно ударило ее
бревном в живот. Начался рак желудка, сделали операцию. После
операции она лежала, у соседей была маленькая комната, где было
две кровати - старой бабки и Моти. Через несколько дней заходит
к нам в комнату Мотя и плачет - Люся пришла и требует, чтобы
62
она съезжала, потому что надо им новую домработницу селить. А
она еще совсем слаба, домой уехать не может. Мать пошла
поговорить - те ни в какую. Мать позвонила в профсоюз, чтобы те
объяснили нанимателям права домработницы. И вот, оттуда
позвонили и объяснили. Вечером, когда Мотя уже спала, пришла
Люся, узнала, как обстоит дело, зашла к Моте в комнату и стянула
ее вместе с матрасом на пол. Уезжай, мол, немедленно. Мотя - к
нам, вся трясется. Я выскочил в коридор, там все соседи были в
сборе, и стал орать одно слово: «Сволочи! Сволочи!». Случилась
со мной истерика, такое безобразие. Люся - в бой, мать и бабка ее
тянут назад. Она мне грозит: «Завтра же приду к тебе в школу, в
комсомольскую организацию». Мне стало смешно, и я сразу
успокоился. «Приходи, - говорю - мы тебя из окна выкинем».
Мотя перешла жить к нам, отлежалась. Приехал ее отец из
деревни. Сидел в комнате, боялся выйти. Очень, говорит, злыми
глазами на меня смотрят, страшно становится. Действительно
боялся, без шуток - не по себе ему было от таких взглядов. Увез он
Мотю домой, она мне прислала прекрасно связанные варежки,
почти полвека служили. Потом отец написал, что она все-таки
умерла. Отношения с соседями вновь стали дипломатически
корректными, но мне этот случай запомнился.
Забегая вперед, скажу, что все же эти отношения прервались.
Летом г. произошла у моей матери какая-то размолвка на
кухне с соседкой, доктором наук, и та говорит: "Вы на меня
молиться должны, я, может, всю вашу семью спасла". Мать
удивилась: каким образом? Оказывается, именно эта соседка, до
мозга костей пропитанная ненавистью к советскому строю, была
соглядатаем за моими родителями от ОГПУ. Могла что угодно на
них написать – а вот, не написала. Так было тяжело матери это
узнать, что она меня попросила пойти на толкучку и обменять
наши прекрасные комнаты на что угодно. Так попросила, что я
побежал и обменял – переехали мы в две комнатушки в настоящей
коммуналке, без лифта, без ванны и без горячей воды. Зато
душевный покой. Только там я понял, как он важен, никаким
комфортом его не заменить.
Вспоминая сейчас те сложные отношения с соседями, с
непримиримым, хотя и скрываемым конфликтом идеалов, я не
63
могу упрощать – при наличии этого конфликта в житейском плане
мы были людьми одного народа, шли друг другу на помощь без
всяких тормозов и внутренней борьбы. Как-то эти две стороны
жизни разводились. Я благодарен тем соседям за то, что они
сделали для меня и моих близких. В свою очередь и я рад был им
помочь, и они ко мне легко обращались. А сейчас раскол идейный
у многих привел уже и к отчуждению личному – как будто мы
люди разных народов, а то и рас.
Кстати, если говорить о моих соседях, то основания ненавидеть
советский строй имели как раз старики, которым пришлось
бросить свое богатое хозяйство. Но они же были и более
человечны. Другое дело – их внучка. Все этой Люсе дал советский
строй - живи и радуйся. Нет, старая обида выплеснулась в третьем
поколении. Но тогда я еще не предполагал, что у нас появится
интеллигенция, которой душевные порывы этой Люси будут
ближе и дороже, чем права и сама жизнь доброй Моти.
Но это пришло лишь через полвека. А тогда, в старших классах
и потом, в студенческие годы, было сильное ощущение, что ты -
хозяин страны. Не у меня одного, многие потом это отмечали.
Выйдешь на улицу утром - вокруг твоя страна. Едешь на метро, в
кармане пропуск в МГУ. Зайдешь в столовую, пообедаешь за 35
копеек, потом в лабораторию. Вечером усталый домой. На завтра -
билет во МХАТ. Американцев в Корее на место поставили.
Бомбой теперь тоже пугать нас не могут. Можно жить и учиться.
Все эти мысли, конечно, в голове не задерживались, но сливались
в общее состояние надежности, в желание действовать и видеть
людей. Это были, если можно так выразиться, объективные
условия для счастья. Может быть, не всем поколениям такое время
выпадает. Моему поколению оно выпало. Кто хотел, мог им
воспользоваться.
Лирическое отступление: студенческие годы
Я писал, что уже в старших классах у меня возникло
ощущение, будто я - хозяин страны. Очень возможно, что это
было возрастное явление. Не то чтобы с возрастом жизнь
разрушила эту иллюзию, просто это чувство успокоилось,
осело. Но вовсе не перешло в свою противоположность. Разум
стал холодно фиксировать: то-то для меня невозможно. А
64
сО жМЕНЙОЗ. юЕМПЧЕЛ У ЪПМПФЩН РЙУФПМЕФПН
1. юен с нпзх чбн рпнпюш?
3. улбтбнбозб рп лмйюле "рйуфпмефйл"
6. фщусюб - об рхуфпн неуфе
реуеолб "веммй-мйл" й ртпюее
рпрмбчпл й дтхзйе оертйсфопуфй
чЕТОПТ чЙОДЦ. зМХВЙОБ Ч ОЕВЕ
Brackets
Bu yazımızda size, editör ekibimizin pek çok casino sitesini inceleyerek oluşturduğu en güvenilir casino siteleri listesini sunarken, aynı zamanda canlı casino siteleri nasıl seçilir, ne gibi detaylar önemlidir sorularına da açıklık getirmeye çalışacağız. Öncelikle canlı casino siteleri meselesini inceleyip ardından da güvenilir casino sitelerini detaylı bir şekilde ele alacağız.
Güvenilir Casino Siteleri Listesi
Yazımızın en can alıcı bölümüne geldik. Canlı casinoya dair pek çok önemli detayı masaya yatırdıktan sonra artık güvenilir casino siteleri listemizi inceleyemeye başlayabiliriz. Bu listeyi; canlı casino sitelerinin bağlı olduğu ana şirketleri, oyun sağlayıcı hizmetlerini hangi şirketlerden aldıkları, bonus avantajlarının piyasa ortalamasına göre ne durumda olduğu, süreç yönetimlerinin şeffaflığı gibi önemli kriterleri inceleyerek oluşturduk. İşte, Türkiye’nin en güvenilir casino siteleri listesi güncellemesi:
En İyi Canlı Casino Siteleri
• Casino Levant
• Casino Metropol
• CasinoMaxi
• Discount Casino
• Onwin
• CasinoVale
• CasinoElit
• VDcasino
• LordCasino
• Bets10
Canlı casino piyasasında çok fazla platform olduğu için hepsini detaylı bir şekilde incelemek neredeyse imkânsız. Editör ekibimiz en popüler, şartları ortalama üstü olan bir grup içerisinden seçim yaparak güvenilir casino siteleri incelemelerini başlatmıştır. Bu yoğun inceleme süreci, bir süre boyunca bizzat kullanmaya dayalı olarak yapılmıştır. Bu bağlamda listeye zamanla yeni sitelerin bilgileri de eklenebilir. Şimdi, listemizde yer alan en güvenilir casino siteleri önerilerini tek tek öne çıkan özellikleriyle inceleyebiliriz:
Güvenilir Canlı Casino Siteleri Nasıl Seçilir?
Piyasada binlerce canlı casino sitesi bulunmaktadır ve aralarından en doğru seçimi/seçimleri yapabilmek hayli zordur. Böyle bir seçim yapmaya çalışırken olaya analitik ve sistematik yaklaşmak gerekir. Bu bağlamda da bir oyunsever olarak paranızı ve emeğinizi emanet edeceğiniz canlı casino sitelerini seçerken, kendinize cevabını muhakkak öğrenmeniz gereken sorular oluşturabilirsiniz.Böyle bir yöntemle ilerlemek; kendi beklentilerinizi, isteklerinizi, hedeflerinizi, amacınızı ve aynı zamanda piyasanın ortalama olarak sunduklarını, ortalama üstünde nelerin sunulduğunu ve tamamen güvensiz olan seçenekleri çok daha iyi bir şekilde anlamanızı sağlayacaktır. Güvenilir casino slot siteleri araştırması yaparken kullanabileceğiniz başat sorulara şunları örnek gösterebiliriz:
• Canlı casino sitesinin geleceğe yönelik uzun vadeli planları ve yatırımları var mı? Sektörde kalıcı olmayı planladığına dair işaretler neler?
• Sitenin sunduğu oyun çeşitliliği piyasaya göre ne durumda? Sadece temel oyunlar mı var yoksa çok daha fazla sayıda kullanıcıyı hedefleyen bir çeşitlilik mi?
• Canlı casino platformu hangi üst şirket çatısı altında faaliyet gösteriyor ya da hangi uluslararası lisansla hizmet veriyor? Tüm bu bilgiler internet sitesinde yeterince açık ve net bir şekilde belirtilmiş mi?
• Canlı casino sitesinin sunduğu para yatırma ve çekme seçeneklerindeki çeşitlilik, alt-üst limitleri; her kitleden kullanıcıyı hedefleyerek mi oluşturulmuş? Geniş bir bakış açısıyla farklı kesimlere hitap etmek yerine şirket faydasına zorlayıcı seçenek ya da limitler mi belirlenmiş?
• Canlı casino şirketinin yeni teknolojilere entegre olma kabiliyeti ne düzeyde? Örneğin kripto paralarla ödeme yöntemi sisteme entegre edilmiş mi?
• Türkiye’de de hizmet veren bir şirket için hem sistem hem de krupiye hizmetinde Türkçe dil desteği var mı?
• Casino sitesi; müşterilerini 7/24 canlı destek hattıyla destekliyor, sorunlara hızlıca ve net çözümler üretebiliyor mu?
Bunlar ve bunlar gibi net sorular belirleyerek beklentilerinize en uygun olabilecek güvenilir casino siteleri seçimini rahatlıkla yapabilirsiniz. Bu, elbette oldukça emek isteyen bir süreç ancak editör ekibimiz yoğun bir çalışmayla en güvenilir casino siteleri listesini sizin için hazırladı. Yine de tabii ki kendi araştırmanızı yürütmenizin de güvenliğiniz açısından oldukça önemli olduğunu vurgulamalıyız.
Güvenilir Canlı Casino Sitelerinde Bonus Çeşitliliği Neden Önemli?
Bir canlı casino sitesinin piyasadaki rekabet gücünü belirleyen dinamikler bulunmaktadır. Aslında her şey, bir döngü gibi birbirini etkiler diyebiliriz. Daha detaylı örneklemek gerekirse; bir sitenin kullanıcı sayısı ne kadar fazla ise geliri o kadar yüksek olur ve dolayısıyla da sistemine yatırım yapıp kendini geliştirebilir. Kendini ne kadar iyi bir noktaya taşırsa kullanıcı sayısı da bununla paralel olarak doğal bir biçimde daha da artar. Sonuç olarak güvenilir yabancı casino siteleri, her zaman için sistemlerini bir dengede tutup gelişmeyi hedefleyen platformlardır. Bir canlı casino sitesinin elindeki en önemli güç bonus paketleri ve paketlerin içeriğidir dersek yanlış olmayacaktır. Sunulan bonus paketleri ne kadar avantajlı olursa bu kullanıcı sayısını doğrudan etkileyecektir.
Böylelikle casino siteleri kendilerini geliştirebilecekleri, güvenlik önemlerini artırabilecekleri, oyun seçeneklerini çeşitlendirebilecekleri bir alan açmış olacaklardır. Dolayısıyla da siz bir oyunsever olarak canlı casino sitelerini değerlendirirken bonuslar konusundaki tavır ve tutumlarını özellikle inceleyebilir, piyasadaki tercih edilebilirliklerini ve aktif kullanıcı oranlarını anlamaya çalışabilirsiniz. Piyasanın sunduğu farklı bonus türlerine şunları örnek gösterebiliriz:
• Hoş geldin bonusu (casino-slot-bahis için ayrı olabilmektedir)
• İlk yatırım bonusu (casino-slot-bahis için ayrı olabilmektedir)
• Kayıp bonusu (casino-slot-bahis için ayrı ve haftalık ya da günlük şeklinde olabilmektedir)
• Deneme bonusu (çevrimli ya da çevrimsiz olmaktadır)
• Yatırım bonusu (sisteme her para yatırmada belirli bir oranda olabilir)
• Discound bonusu
• Doğum günü bonusu
• Arkadaşını getir bonusu
• VIP oyunculara özel değişebilen bonuslar
• Canlı casino bonusu
• Spor bonusu
Tüm bu bonusların başlık başlık açılmış olması elbette yeterli değildir. Türk casino siteleri, kullanıcılarına yönelik destekleyici bir pozisyon almalıdır. Bu da bonus paketlerinin isimlerinden ziyade içerikleri, oranları, limitleri gibi iç dinamiklerinin daha önemli olduğu anlamına gelir. Piyasa ortalaması üzerinde bonus oranları sunan bir canlı casino sitesinin, güvenilirlik konusunda bir adımı daha geride bıraktığını düşünebilirsiniz.
Piyasanın En Güvenilir Canlı Casino Oyun Sağlayıcıları Hangileridir?
En İyi Canlı Casino Siteleri
Canlı casino ve slot oyunları piyasası, kaliteli oyun sağlayıcıları sayesinde ayakta kalmaktadır. Bu oyun sağlayıcıların işlerini ne kadar iyi yaptığı, altyapılarını ne kadar güçlü hale getirdiği, ne kadar güvenilir olduğu casino sitelerinin de kalitesini ve güvenilirliğini belirleyen en önemli etmendir diyebiliriz. İsmini gördüğünde rahatlıkla güven duyabileceğiniz, piyasanın en kaliteli ve güvenilir canlı casino oyun sağlayıcılarına şu örnekleri verebiliriz:
• Evolution Gaming,
• Ezugi,
• Wexel Gaming,
• ProGaming,
• Booming Games,
• AuthenicGaming,
• Neteller Gaming,
• Fugaso,
• Pronet Gaming,
• Winunited Limited,
• Lucky Streak
• 1×2 Gaming,
• EGT Interactive,
• Pragmatic Play,
• Vivo Gaming,
Aşağıda sıraladığımız en güvenilir casino siteleri güncel listesini sitelerin hangi oyun sağlayıcı firmalarla işbirliği yaptığını da inceleyerek oluşturduk.
Casino Metropol
Metropol Casino Güvenilir
’de Realm Entertainment çatısında hizmet vermeye başlayan Casino Metropol’ün temeli ’e kadar gitmektedir. Piyasanın en güvenilir casino siteleri arasında bulunan platform, oyunlarında ve krupiye seçiminde tam Türkçe destek vermektedir. Mobil uyumluluğu takdire şayan olan sitenin oyun çeşitliliği de piyasa ortalaması üzerindedir. Sorunsuz çalışan mobil arayüzü sayesinde her yerden ve her zaman oyunlara canlı canlı katılma imkânınız olmaktadır.
Casino Metropol, canlı casino piyasasında rekabet gücü en yüksek olan şirketlerden biridir. Dolayısıyla bu durum da oyunseverlere daha iyi bonus paketleri, erişilebilir para yatırma alt limitleri, para yatırma ve çekmede yeni ve çok çeşitli yollar gibi pozitif bir şekilde yansımaktadır. Platform, sadece canlı casino oyunlarında değil, slot oyunlarında da çok geniş seçenekler sunmaktadır.
CasinoMaxi
En Güvenilir Canlı CasinoMaxi
Malta lisansıyla ’den bu yana istikrarlı bir şekilde oyunseverlere hizmet vermeye devam eden güvenilir casino sitesi CasinoMaxi, özellikle casino, canlı casino ve slot oyunlarına odaklanmış ve kendini bu alanda piyasanın şampiyonlar liginde konumlandırmıştır diyebiliriz. Çok çeşitli ve karlılığı yüksek bonuslar ile oyunseverleri destekleyen şirket, elbette Türk kullanıcılar için Türkçe dil desteği de sunmaktadır. Öyle ki Türk oyunculara yönelik Türk pokeri seçeneği de mevcuttur.
CasinoMaxi de güçlü mobil altyapısı sayesinde her an her yerden erişilebilir en başarılı, en iyi canlı casino siteleri arasında yer almaktadır. Siteyi kullanmaya başladığınızda geniş para yatırma ve çekme seçenekleri ile oyunseverleri her açıdan desteklemeye çalıştıklarına siz de şahit olacaksınız.
Discount Casino
Güvenilir Canlı Casino Discount
Canlı casino ve bahis sektörünün öncü ve köklü şirketlerinden biri olan, pek çok farklı platformu güvenle işleten Throne Entertainment bünyesindeki güvenilir casino sitelerinden biri de Discount Casino.
Site, Curaçao eGaming lisanslıyla casino ve slot oynatmaktadır. Türkiye canlı casino piyasası Discount Casino ile yılında tanışmış olsa da kaynaşma süreci oldukça hızlı ve sağlam oldu diyebiliriz. Platformun, Türkiye faaliyetlerinde de oldukça başarılı, yenilikçi, çeşitlilik sunan ve destekleyici bir yapı oluşturduğunu rahatlıkla söyleyebiliriz. Discount Casino, mobil uygulamasını da çağın internet teknolojileri ve kullanıcı beklentileriyle adapte etmiş ve her an her yerden erişilebilir olmayı başarmıştır.
Casino Levant
En İyi Canlı Casino Levant
Casino Levant, sektörün en yenilerinden biri. Ancak canlı casino sektöründe yeni olmaları onlar için asla bir handikaba dönüşmedi. Bunu ilk olarak, hemen Curaçao eGaming lisansı gibi güvenilir bir lisansı alabilecek yeterliliği sağlamalarından anlıyoruz. Daha sonrasındaysa piyasanın 1×2 Gaming, Evolution Gaming, Amatic, Ezugi, Xprogaming gibi en iyi oyun sağlayıcılarından hizmet almasından anlıyoruz. Dolayısıyla canlı casino piyasasına ’de giriş yapan Casino Levant’ın piyasaya genç, dinamik, yenilikçi bir bakış getirdiğini görmekteyiz. Şirket aynı zamanda sitesinin işleyiş ve güvenlik altyapısını da GAMING ile sağlamaktadır.
Casino Levant, canlı casino ve slot oyunları dışında geniş bir skalada bahis ve canlı bahis de oynatmaktadır. Oyunseverlere sunduğu bonus avantajları ise yüksek oranlar ve pek çok farklı başlığı içermektedir. Bitcoin ile para yatırıp çekim yapılabilen platformun, Papara kullanıcılarına özel Papara yatırım bonusu dahi bulunmaktadır.
Onwin
Güvenilir casino siteleri arasında yer alan Onwin, piyasada çoğunlukla deneyimli oyunseverlere hitap ettiği gibi bir yanılsama yaratsa da aslında detaylı bir incelemeyle her kesimden oyunsevere hitap ettiği anlaşılmaktadır. Türk kullanıcılara özel Türkçe dil desteği de sunan şirket, ismiyle sadece slot oyunları oynatıyormuş gibi algılanabilir ancak çok çeşitli canlı casino oyunları da oynatmaktadır.
Onwin, piyasanın en fazla slot oyunu çeşitliliği sunan sitelerinden biri olmakla beraber; sitede zeplin, tavla, tombala, okey ve sanal futbol gibi farklı başlıklarda oyunlar bulmak da mümkündür. Onwin, oyunseverlere PayFix, Papara, Hızlı QR, Hızlı Havale, Neteller, Jeton, Skrill, EcoPayz, Cepbank, Pay Giga gibi oldukça geniş bir skalada para yatırma alternatifleri sunsa da para çekmede seçenekler biraz daha kısıtlıdır.
CasinoVale
Canlı Güvenilir CasinoVale
yılından bu yana oyunseverlere canlı casino ve slot alanında hizmet veren CasinoVale de en güvenilir casino siteleri listemizde bulunmaktadır. Şirket; Global Casino Gamble lisansı ile hizmetlerinin güvenilirliğini gösterirken, temel altyapı desteğini de Bet&Works Gaming Network’ten alarak güvenilirliği perçinliyor diyebiliriz. Yeni nesil ödeme tercihlerini de benimseyen ve bunlara ayak uyduran CasinoVale, Bitcoin ile ödeme yapmak isteyenler için sistemine Bitcoin QR kod teknolojisini entegre etmiştir. Platformun, para yatırma ve çekme yöntemleri için genel olarak geniş bir çeşitliliktedir diyebiliriz.
CasinoVale; hoş geldin bonusu, ilk yatırım bonusu, discound bonusu, özellikle popüler oyunlarda geçerli sürekli yenilenen slot ve casino bonusu, VIP oyunculara özel bonuslar, haftalık kayıp bonusu, arkadaşını getir bonusu gibi çok çeşitli bonus başlıklarından piyasa ortalamasının üzerinde bonuslar vererek kullanıcılarını da desteklemektedir.
CasinoElit
Canlı Casino Siteleri Elit
en güvenilir casino siteleri listemizin görece yeni platformlarından bir diğeri de CasinoElit. Platform, Betandworks Gaming Network gibi kendini ispatlamış bir altyapı sağlayıcısından destek almaktadır. Türkçe dil desteği de sunan CasinoElit’in öne çıkan en belirgin özelliklerinden biri piyasayı, yeni oyunları, oyunseverlerin değişen beklenti ve taleplerini çok sıkı takip ederek, yenilikleri çok hızlı bir şekilde sistemine entegre etmesidir. Bu nedenle de sektörün Evolution Gaming, Ezugi, ProGaming, Lucky Streak, Vivo Gaming gibi sağlam oyun sağlayıcıları ile çalışmaktadır.
Global Casino Gamble lisansıyla hizmet kalitesini güvence altına alan sitenin sunduğu oyun çeşitliliği; rulet, poker, blackjack, bakarat gibi popüler ve başat oyunlardan zeplin, tombala, 3D futbol gibi alternatif seçeneklere kadar uzanmaktadır.
VDcasino
En İyi Canlı Casino Siteleri VD
VDcasino, canlı casino piyasanın en eski firmalarından biridir. yılında faaliyetlerine başlayan ve sektörün en güvenilir lisanslı casino siteleri arasında yer alan platform, piyasada özellikle oyunseverlere karşı sorumluluk sahibi tutumuyla dikkat çekmektedir. Sitenin genel altyapı hizmetlerini OddRadar şirketinden alan, Curacao Egaming lisanslı VDcasino; güvenlik, ödeme kolaylığı, kesintisiz oyun keyfi gibi konularda hassas bir yaklaşım içerisindedir. Bu bağlamda da canlı casino sağlayıcısı olarak Media Live ile çalışırken bahis sağlayıcısı olarak da Betradar ile çalışmaktadır. Böylelikle en iyi hizmeti en iyi firmadan alma stratejisiyle de artı puan kazanmaktadır.
VDcasino’yu sadece canlı casino ve slot oyunları oynanacak bir platform olarak değil, aynı zamanda çok çeşitli bahislerin de yapılabileceği bütünleşik bir platform olarak düşünebilirsiniz. Sektörün başat bonus türlerine ek olarak; spor ilk yatırım bonusu, spor kayıp bonusu, canlı casino jet bonusu, çevrimsiz slot yatırım bonusu, anlık casino kayıp bonusu ve farklı yatırım türlerine farklı farklı bonus avantajlarıyla birlikte oyunseverleri destekleme anlamında da son derece cömert bir canlı casino sitesidir.
LordCasino
LordCasino Canlı Güvenilir
Canlı casino, slot ve bahis dünyasına yılında giriş yapan LordCasino, piyasada kısa zamanda sağlam bir yer edindi diyebiliriz. Bu sağlam yeri de müşteri hizmetlerine ve sorumlu kumar konusundaki bilinçlendirme çalışmalarına borçlu olduğunu söylemek yanlış olmayacaktır. LordCasino, Curaçao eGaming lisanslı ile spor bahislerinden e-spora, slottan sanal spor oyunlarına kadar oldukça geniş bir üst başlıkta faaliyet göstermektedir. Kullanıcılara her alanda geniş bir seçenek sunmayı ilke haline getirmiş platform, hem para yatırma-çekme seçenek çeşitliliğinde hem de bonus oranlarında piyasa ortalamasının üstünde bir çizgidedir.
Bets10
Bets10 En İyi Canlı Casino Siteleri
Piyasanın rekabet gücü en yüksek güvenilir casino siteleri arasında başı çekenlerden biri de yılından beri piyasasında olan Bets Platformun oldukça geniş bir kitlede bilinirliği olduğu gibi, kullanıcı sayısı da hayli fazladır. Bets10, tüm bu pozitif etkenleri yine sistemlerini iyileştirmek, geliştirmek, güçlendirmek için kullanıyor dersek yanlış olmayacaktır. Çünkü platform, sektörün en köklü ama aynı zamanda en yenilikçi sitelerinden biri.
yılında Realm Entertainment’ın çatısı altına giren Bets10, Malta lisansı ile Türkiye’de de uzun yıllardır hizmet vermektedir. Oyunları içerisinde Türk pokeri de bulunmaktadır. Bets10; bir casino, bahis, slot sitesi olmasının yanı sıra, aynı zamanda borsada işlem gören büyük bir şirkettir.
Bu yazıda siz oyunseverlere piyasanın en güvenilir canlı casino sitelerini tanıtmaya çalıştık. Her platform farklı özellikleriyle öne çıkabilir. Bir açıdan oldukça pozitif seçenekler sunarken başka bir açıdan daha az seçenek barındırabilir. Hiçbir oyunsever tek bir platforma bağlı kalmak zorunda değildir elbette. Dolayısıyla da beklentilerinize, oynama stratejinize, olanaklarınıza en uygun birkaç siteyi deneyimleyip size en uygun canlı casino sitesine karar verebilirsiniz.
Винета
Журнал«Знамя»8,
Олег Юрьев
По воспоминаниям корелы, ижоры и веси, Санкт-Петербург основался так: пришел царь Пётра со своими русскими к устью Невы-реки и говорит: “Тут вот и ставьте город, дети! А я тем часом фрегатную учну строить корабель — двадцать восемь пушек, три мачты, а имя ей нареченное “От немцы и ляхы потопленный достославный святый град Винета”. Как у меня срубится собственноручная та корабель готова, так чтоб и у вас Санктпитербурьх-город весь целиком был. А коли не будет…” — и погрозился из-под полы топором.
Царские люди сморгнули на хорошо знакомый топор и ну давай строить. Но го?ре: сваи единой не могут забить, ни положить единого камня: всё усасывает ингерманландская топь, знай только чмокает и ветры спускает. Петр разогнулся от готового корабля — двадцать восемь пушек, три мачты, а нареченное ему имя “От немцы и ляхы потопленный достославный святый град Винета” — ан Петербурга и нет никакого, и даже Московского вокзала не видать, и Гостиного двора то же самое. Все ровно как было: убогие приюты чухонцев, и скалы-валуны, и блатные болота, и лес. “Ничего не умеете, блядины дети! — огорчился царь. — Всё должен сам, в Бога, душу, мать и двенадцать апостолов!..” — и еще слов Большого Государева Загиба. Отсказав, государь толкнул в воздух множество скал и стволов и из этого, в низком небе парящего матерьяла, выстроил у себя на ладони весь Петербург целиком — с площадями и улицами, с церквями, синагогой и мечетью, с длинной низкой крепостью под золотым шпилем и Адмиралтейством под золотым шпицем, с кладбищами и дворцами, в том числе универмагами и станциями метрополитена (те, когда Советской власти понадобились, она их в подземельях отрыла). Потом спустил город наземь, и тот встал, как игрушечка.
В известном смысле Петербург так и остался небесным островом — всё и висит над землей и водой, чуть-чуть не касается. Чуть-чуть — означает: на толщину царевой ладони. Чужим редко когда заметен этот зазор — небо в наших широтах низкое, очень низкое, ниже моря. Петербург — своего рода остров Лапута, не держали бы его несчетные якоря, давно бы уже улетел. Но якоря — в не знающих расслабленья руках: покачиваясь, стоят на дне мертвецы и тянут чугунные цепи.
Петр называл выстроенный им на ладони город по-домашнему: “мой Парадиз”. Простой петербургский человек, рожденный сюда как бы авансом, ни за что ни про что, безо всяких со своей стороны на это заслуг, всегда отчасти смущен и постоянно слегка неуверен — а достоин ли он незаслуженной чести, а законна ли его прописка в Раю? Голова у него легонечко кружится — от незаметного покачивания воздушного корабля; глаза немного болят — от дрожащего блеска выпуклых рек, от ртутного мерцания облаков и от едкого золота шпилей. Он знает: не для него были поставлены эти дворцы и разбиты сады с дорожками — не для него, а для каких-то высших существ, может быть, даже и ангелов. И в жизни петербургского человека наступает рано или поздно тот час, когда, больше не в силах жить на чужой счет, он отрывается — ведь и сам он, точно шарик, наполнен щекочущим газом. Как ни вьется веревочка, привязана к одной из копьеносных оград, но петелька сама собою постепенно развязывается — и отвязывается, и соскальзывает с заплывшей диким чугуном крестовины. И бедный шарик уносит — в Москву или Гамбург, в Венецию или Нью-Йорк, в простые беззазорно стоящие на земле (ну пускай на воде) города — а те уж польщены будут, и благодарны, и счастливы, коли петербургский человек сойдет в них пожить. Для них — мы ангелы.
Конечно, когда я все это писал (в диссертацию на соискание степени кандидата исторических наук на тему “Санкт-Петербург и Винета, два балто-славянских мифа. Аспекты воссоздания зеркального хронотопа”), я не знал еще, что скоро и на меня наступит “тот час”. Двадцать восемь без трех месяцев лет я жил в долг, а когда попросили отдать, у меня не было, хотя и долг-то был не мой, а покойного отчима, патриарха отечественного стрикулизма.
На Московском несомненно ждали, в Москву бы я приехал с красной стрелой в сердце и с оловянным подстаканником, намертво зажатым в похолодевшей руке, да и на что мне Москва, эта дикая помесь Лос-Анджелеса и стамбульского базара, как однажды счастливо выразился Юлик Гольдштейн (Якова Николаевича, незадавшегося моего руководителя псевдонаучного, любимый племянник — Великий Писатель Земли Русской и предводитель еврейских негров Америки). В Москве у них мытарь на мытаре сидит и мытарем погоняет, а с меня, с сироты, что смоешь? Так чего же я там буду с ними толкаться? Поэтому, заняв очередь в билетную кассу, я вышел на площадь Восстания с незажженной сигаретой во рту, курить же не стал. Покуришь тут, как же: площадь вся обвита колонной финских автобусов с трафаретной картинкой по борту: в бульке из наклоненной бутылки надпись “Happy Xmas in Pietari!”; из-под толстых колес, трудно проворачивающихся в сверкающей снежной суспензии и похожих на страшные штемпельные валики с тайными финно-угорскими иероглифами, бьет по вокзальной паперти очередями и одиночно — трехцветно трассирующими твердыми брызгами и жидкими комьями. Так что курить я не стал, а спустился в метро и, подвешенный ко влажно запятнанной штанге, поехал, покачиваясь, к “Балтийской”. Из-под лучевых прочерков в окне поезда выплывало, становясь все расплывчатей, вздутое на лбу и щеках, а во всем остальном бородатое лицо. Лицо, к сожалению, было мое. Косые глаза под большими кривыми очками горели на нем всё диче и диче. Надо полагать, красота моя уже достигла той безвозвратной точки, за которой вероятность, что где-нибудь когда-нибудь, подгибаясь каблуками на замазученной гальке, подойдет девушка в обернувшей полуголые чресла сетчатой шали и сквозь крики косо какающих чаек спросит: “Незнакомец, можно, я поцелую вас в пупок?” — может считаться исчезающе малой.
И на Балтийском могли ждать, хотя оттуда вообще никто никуда не ездит — ума бы достало у беззатылочных братьев. Но не зря, видно, три поколения моих предков были конспираторы того или иного фасона, политического либо экономического. Не прямо, а через вокзал и обходным переулком вокруг здания я вышел к невидимому Обводному, в черную волокнистую соль, в смутное низкое небо, в сладковатый запах еще не застывших на “Красном треугольнике” галош и не разварившихся на мыловаренном комбинате костей. Вряд ли кому в голову придет Речной порт — не все знают, что и из Речного порта корабли уходят в море. (В нашем климате кофры не на колесиках нужны, а на лыжах! Куда-нибудь приеду — запатентую!) Под фонарем молчали люди в темной волосатой одежде, посыпанной резиновой пылью. Подошла тэшка. Народ, вместе с Советской властью утративший и культуру очереди, растопырил в обережение предновогодних пакетов локти, наклонил голову, покрытую влажными искрами, и весь одновременно вошел.
— Навигация, товарищ дорогой, уже, собственно, закрыта, но вам, похоже-такое-дело, везет как утопленнику, — превесело сказал старичок с гречневым черепом и ушами, как барашковые гайки, — дежурный диспетчер Мацвейко. И выронил из моего паспорта (полетав им в воздухе) длинную бледно-зеленую купюру. Купюра затрепетала и спорхнула в черную фуражку без краба, лежащую перед ним на столе. — С четвертого причала завтра утром уходит на Любек транспортное рефрижераторное судно типа “Улисс”, проект , “Дважды Герой Советского Союза П. С. Атенов”. Проплаченный чартер под укра?инским флагом. Конечно, так бы их, гавриков, никто бы до начала навигации никуда не пустил да уж очень свысока позвонили У них по судовой роли недокомплект, для хорошего пассажира уж наверняка местечко найдется. Паспорт у вас, я вижу, в порядке Счастливого плаванья!
Конечно, в жизни бы я не сыскал причала № 4 и потерялся бы в этом почти что безлюдном и бессветном порту, залепленном мокрым снегом в форме крановых башен и складов, — может, и надо было потеряться? — но меня подобрал какой-то добрый кореец в удивительно лохматой ушанке и докатил — на подножке электрокара с извивающейся в кузове морской капустой — до смутно белеющей стены: а это и был “Атенов” или, как сзаду наперед высветили электрокаровы фары, “Двiчi Герой Радянського Союзу П. С. Атенiв”. Спаситель остановился, закусил в зубах доллар и уплыл в трехколесном стеклянном домике, обнажающем перед собой ливневый снег. Чувствуя себя угодившим в роман Александра Грина, я боком карабкался по обледеневшему трапу. Снег бил в щеку, кофр на проклятых колесиках норовил утянуть вниз. (Надо бы наконец изобрести кофры безо всяких колесиков; приеду — запатентую!)Наверху у выхода с трапа стоял человек в брезентовой плащ-палатке и шахтерской каске с фонариком. “Мне сказали, у вас тут каюта свободная до Любека. Я наличными заплачу”, — крикнул я вверх. Человек повернул голову — ослепленный, я остановился на предпоследней ступеньке и загородился свободной от кофра рукой. “Венька, блядь полосатая! Ничего себе! Сколько лет, сколько зим! — радостно сказал человек. — А ты из какой жопы вылез, жмура?! Не мог позвонить? Место у меня вроде есть, как раз образовалось одно Только вот контингент у нас, понимаешь, слегка специфический. Ну, ничего, ничего, сейчас чего-нибудь придумаем. За одной же партой сидели!” — и тоненько захихикал. Я потянул кофр за шкирку, и мы перевалили на палубу. Лица предполагаемого одноклассника было не видно, и я помахал перед глазами ладонью, как бы надеясь разогнать луч. “Не узнаешь?” — обиженно спросили оттуда. “Да ты что, старичок, конечно же, узнаю! Только вот вылетело, в самом деле То есть в смысле, как звать”
Человек снял каску и отнес ее на руке в сторону, полуанфас освещая свое широкофюзеляжное лицо, сложенное из крупных приплюснутых шишек: “Ах, вон оно что, — сказал он не то разочарованно, не то устало. — Ну, зови Исмаилом”.
Кофр, не столько тяжелый (смена белья, банкетная рубашка, лапландский свитер с оленями, автореферат диссертации в количестве восьми экземпляров и подаренный младшим Гольдштейном бинокль — так и не выложил после позапрошлогодней поездки в Нью-Йорк), сколько верткий и нервный, в ужасе попятился обратно на трап: Исмулика Мухаметзянова я сам в девяносто шестом году устраивал вместо себя к покойному отчиму в ООО “Сельхозэкспорт-Транзит”, которое занималось ввозом в Германию, Голландию и Бельгию элитных болонок, декларируемых в качестве карликовых японских овец, и много еще чем стрикулистским. Постоянная ездотня и бесконечное растаможивание начинали препятствовать моей академической карьере, а демобилизованный Исмулик, в качестве татарина коренной национальности закончивший Институт военных переводчиков, подходил идеально. Правда, ни за какой партой он со мной никогда не сидел, потому что плохих мальчиков у нас сажали с хорошими девочками, и наоборот; я, например, сидел с Зоей Щекатурко, пока она в восьмом классе не забеременела от так и неизвестно кого, а в девятом-десятом — один. И кто их там знает, чего они сейчас перевозят, после того, как отчима вынесли из бань на углу Стремянной и Марата с перекушенным сквозь четверной подбородок горлом. На месте преступления — в шайке — нашли искусственную челюсть со стальными зубами и лиловой рукописной протравой “Гудермесская стоматологическая поликлиника № 1”. Тела для похорон и по сю пору не выдали, сказали: вещественное доказательство, пускай до раскрытия дела полежит в рубоповском холодильнике. Сестра Лилька с мужем-козлобородом, так и не дождавшись похорон, улетели домой в Нюрнберг (“Нюрин Берег”, — шутит Перманент, сам себе блея), где у них рядом с Дворцом партсъездов сельпо “Kalina krasnaja” с матрешками, Марининой и пельменями. Мама “в погашение части долга” подписала бумаги на переход фирмы, а вместе с ней и Исмулика Мухаметзянова, банку “Западно-Восточный” и отправилась следом за Лилькой — то ли погостить, то ли навсегда. Но все это означало, что и тут, на борту, поджидали меня новые хозяева “Сельхозэкспорт-Транзита”, синеусые отчимовы кредиторы. Снизу, с причала, тормозя и до исчезновения сужая свет, зарычала большая машина, не иначе, западно-восточный лендровер, страшный, как БТР. Мы с кофром опять приподнялись на ступеньку. “Ты чё там ерзаешь тудою-сюдою? — Исмулик посветил себе под плащ-палатку в раскрытую конторскую книгу. — Где-то у меня тут местечко одно как раз неожиданно освободилось А, вот!”
Фары погасли, хлопнула дверца. Так, вероятно, это конец. Исмулик изумленно сопел, медленно переворачивая под плащ-палаткой страницы — видно, задерживал до подхода кавалерии. Кавалерия тяжело ступала по трапу.
— Ёшкин корень, чё-то не догоняю — ты ж у меня тут и так значишься в списках. С каких это щей? И паспорт с немецкой визой вложен Нет, погоди-погоди, сейчас размозгуем.
Я сделал еще один шаг вовнутрь, отпустил кофр в отъезд, повернулся спиной к надстройке, лицом к трапу, и, готовя горло к укусу, начал растаскивать шарф. Исмулик тем временем захлопнул папку, снова насадил каску и двинулся мимо меня с поднимающейся то ли к привету, то ли к отданию чести рукой: “Здравия желаю, товарищ майор таможенной службы, с наступающим! А я-то уж думаю, думаю, чего не приходите, может, забыли нас?”
— Забу-удешь вас! — приветливо гудело с трапа. — Как же, забудешь вас, акул каботажа! Тем же концом по тому же месту! Буканьеры, понимаешь, Дважды Краснознаменного Балтийского моря!
— Все давно накрыто стоит! — продолжал Исмулик восторженно. — Вас дожидается! Водка стынет! Сало тает!
— Нет, Исмаилушка, дорогой человек, сегодня — не могу. Дома, понимаешь, ждут. У супруги юбилей. Если вдруг запоздаю — голову свернет и холодцом нашпигует. Из свиных ножек с хреном. У меня уже, собственно говоря, рабочий день давно кончился. Только из уважения к Марату Спартаковичу
— Ну Иннокентий Викентьич, — жалобно захныкал Исмулик, как он хныкал, когда выпрашивал у биологички Ленины Федоровны тройку с минусом за головоногих, последовательно проименованных им в контрольной работе голоногими, — ну хоть капельку на почин нашего нового бизнеса! Сейчас принесу, если не хотите посидеть с нами, простыми русскими моряками
— Стой, стой, шустрый какой! Ну не могу я сегодня, русским языком тебе говорю. Сейчас только глянем на фрахт, бумаги подпишем — и сразу домой. Что у вас на этот раз? Карликовые японские овцы? Лом бронетанковый? Женьшеневый чай в цибиках?
Прямо надо мною вдруг что-то крякнуло, рявкнуло и захрипело — я, невидимый, вздрогнул у стенки, а майор приостановился в лучевом облаке, обеими руками (одна с портфелем) придерживая папаху на отгибающейся назад голове. Из громкоговорителя понеслась песня “Прощай, любимый город” — явно не в записи, а вживую: голос без сопровождения под Утесова, так глубоко придыхающий или так сильно подъедаемый колебанием звука, что окончания слов бесследно исчезали в шорохе: “Про люби гор Ухо за мор”.
— Всё поет товарищ Ахов? — неодобрительно спросила фигура сдающегося казака-разбойника.
— Поет, Иннокентий Викентьевич. Поет и художественно декламирует. В основном Багрицкого, Луговского и Симонова.
— А из рубки так и не выходит?
— Не выходит, Иннокентий Викентьевич, уже девятый год, говорят, не выходит.
— Капитан он, конечно, хороший, заслуженный, но уж такая уж у них нация, точно? — беспонтовые люди. Никакой стойкости перед конкретно-историческими явлениями. Чуть что, запрутся — и поют. — Песня закончилась, восхождение возобновилось. — Ну, так чего везешь, хозяин? Мумиё насыпью? Мездру хонорика курильского кипами?
— Мы теперь туроператоры, Иннокентий Викентьевич, — неожиданно пасмурно сказал Исмаил. — Везем вот группу туристов в Гамбург. То есть до Любека, а там поездом. Они уже все по каютам, спят как убитые. Эксклюзивный круиз: “Настоящий” — в смысле, не прошлогодний, фальшивый, а наступающий, правильный — “Миллениум в Гамбурге”. Сняли им там театр самый лучший с элитным мюзиклом “Летучий Голландец” по опере Вагнера — будут встречать Новый год по евростандарту.
Большое белое лицо таможенника вдруг озабоченно натянулось и даже почти потемнело, несмотря на прыскающий в него Исмуликов фонарик: “Постой, постой, какой еще голландец? Новые дела! А как же граница?” И наконец он тяжело зашагнул на палубу “Дважды Героя”.
— Граница в ажуре, Иннокентий Викентьевич. Не беспокойтесь! Вот, пожалуйста, паспорточки Отштемпелеваны, всё как положено, двадцать пятым все с визами — Исмулик похлопал себя по груди. — Спят же люди, за год устали по жизни! Не будить же их, в самом деле — большие люди, богатые!
Но Иннокентия Викентьевича было не утихомирить, до того напугался:
— Не-не-не, ты это, парень, брось, так мы не договаривались! В городе, понимаешь, шухер во всю ивановскую, желтая пресса в истерике: из моргов, дескать, якобы начали пропадать трупы с неизвестно какими намерениями, а ты тут круизы устраиваешь на рефрижераторе, тоже мне, нашли лайнер! Думаешь, меня начальство не спросит, думаешь, у нас там сплошь дураки одни на суконной жопе сидят? Ты мне хоть одного покажи, пассажира своего, в щелочку, как он спит. Чтоб у меня потом студень не стоял поперек горла весь вечер!
— А вот же! — шлемоблещущий Исмаил торжествующе повернулся ко мне, я зажмурился и вжался в надстройку. — Вот пассажир как раз опоздавший, прямо перед вами пришел. А вот и документики на него, — покопался несколько мгновений у себя за пазухой и вытащил загранпаспорт с вложенным в него длинным конвертом. — Битте шён.
Меня заставили вступить в освещение и придирчиво сравнили с паспортной фотографией. Я оказался похож.
— Ладно, ладно, — пробормотал майор и с неохотой вернул Исмулику паспорт без конверта. — Завтра позвоню Марату Спартаковичу, предупреждать же надо Ну, всего добренького.
— А вот этого лучше не надо, не стоит, — сказал Исмулик в уходящую шинельную спину с никогда еще не слыханной от него вескостью. — Не звоните, не затрудняйтесь лучше. Не советую, — и повернулся ко мне: — А что с тобой делать будем? А?
Я молчал, не зная ответа на этот вопрос. В голове у меня вертелось что-то вроде “положение хуже губернаторского”, но это звучало как заголовок “Петербургской бесплатной газеты” и серьезности ситуации не соответствовало.
Из безразмерной запазухи Исмулик выудил телефон и стал отворачиваться, нажимая большим пальцем на засветившиеся кнопки. С телефоном, исчезнувшим в ухе, и светя с головы за борт, оперся на поручень локтем.
А я присел и стал нашаривать кофр. Хватать он меня не станет — наоборот, как бы дает уйти, но доложить, естественно, должен. Ничего-ничего, переночую в гостинице “Советская”, а завтра первым же автобусом уеду в Лодейное Поле, там у меня знакомые археологи Здоровляк, Замуревич, Выдро, Веразуб, Цытрик, Скорбник и Товстопал раскапывают древнерусские и петровские верфи. Хотя, конечно, это они летом раскапывают, а сейчас сидят в Хельсинкском университете на кафедре военно-морской археологии имени барона Маннергейма и разливают на четырнадцатерых водку “Еврейская”, контрабандой привезенную контрабасистом Поворозником и его камерным септетом “Семь сорук”. Или в контрабасе привезенную контрабандистом Физделем и его сорочинской группировкой Я наконец нащупал мокрый загривок кофра и одновременно услышал плюх. “Ах, упала трубочка, — сказал Исмаил. — Жалость-то какая. Ну ничего, я себе в Гамбурге новую укуплю, почище этой будет. Пойдем, старичок, покажу тебе каюту, от сердца отрываю, сам хотел жить. А потом сразу к столу! Зойка в кают-компании накрыла давно, комсостав бьет копытами под столом, до того квасить хочет. Чемодан-то нашел?”
Разбудил меня кашель по трансляции — грудной, трудный, с помехами, плевками и вздохами и, что томительнее всего, квадрофонический. Я потерся лицом о подушку (горячо, скользко и в очках очень неудобно), перевернулся и заметил равномерную суставную боль в руках. Затылок утонул в подушке, вокруг языка вырос сухой мох или даже мех, а желудок, напротив, ощутился пузырящимся сероводородным болотцем. Подташнивало, как бы покачивало. В первый раз такой силы бодун приходил ко мне тому уже одиннадцать лет, наутро после выпускного вечера в кооперативной шашлычной “Алые паруса” где-то в Красноармейских ротах (Пуся-Пустынников разливал под столом и передавал за спинками стульев “Агдам”, сладостно и гнилостно пахший), а во второй — год назад, после предоплаченного и, следовательно, неотменимого диссертационного банкета в поплавке “Бегущая по волнам” у Косой линии (кандидатскую бывшие шаманы истмата бывшего Института халтуры на бывшей улице Халтурина неожиданно прокатили — но не из-за меня, а сводя старинные счеты с “зарвавшимся научпоповцем” Яковом Николаевичем Гольдштейном: “Кораблями, молодой человек, в петровском флоте называли только линкоры, и никоим образом не фрегаты. Странно, руководитель ваш мог бы и обратить ваше внимание… И почему вдруг “корабель” женского рода? Потому что “Табель о рангах” она?”) — то есть всего дважды.
Если Бодун — праславянский языческий бог, то его летто-литовский аналог должен называться не иначе как Бодкунас или как-то похоже. Но отчего и от чего у меня этот Бодун № 3, не вспоминалось никак, хоть я и напрягал заднюю шею, а также двигал бровями вверх-вниз. Сплошные несплошные обрывки во мгле: вот мы с Исмуликом Мухаметзяновым и упирающимся кофром почти ползем по каким-то узким лестницам, то вниз, то вверх, то вниз, то вверх; вот облако дыма, галдеж и сдвижение чар над задымленной горой оливье; отдельные бородатые лица; имена, неизвестно как с этими лицами соотносящиеся Непонятно было и где я. Низкий потолок, обшитый палеными досками, намекал бы на сауну, но зачем тогда громкоговорители по углам? И окошко, куда входят волнистые сумерки? И слежавшийся войлочный воздух? Радиокашель внезапно закончился не взрывом, а взрыдом, сделалась потрескивающая тишина. Я было начал осторожно приподниматься, но потолок обрадованно двинул навстречу — я вновь пал.
Щелкнул свет, в глазах стемнело. Я с силой зажмурился и сделал новую попытку привстать, но рухнул еще раньше прежнего, так как услыхал женский безжалостный смех, странно знакомый. Безжалостные руки замком ухватили за шею и дернули кверху. Сидя, я открыл глаза и увидал обширное декольте, быстро вздувающееся и опадающее. Под декольте клекотал смех. Все это, весело ходящее ходуном, мягкое, белое, звонкое, со слегка выпуклой гулкой грудиной, прижалось к моему лицу, быстрые руки подтянули у меня за спиной подушку, и еще одну, одновременно их взбивая — будто меня обнимала, хлопая крыльями, большая холодная птица типа лебеди с быстро бьющимся сердцем — тук-тук-тук, хлоп, хлоп, еще раз хлоп, и вот я был оставлен сидеть, а лебедь в белом кружевном фартуке чуть длиннее темной юбки, но чуть выше выреза светлой блузки отошла на полшага — полюбоваться делом своих крыл. Вздутый ярко-красный рот полуоткрыт, выпуклый лоб под разбегающимися белыми волнами слегка наморщен, прозрачная слюнка сверкает на зубах, глаза раскосо смеются. “Ну как, Венчик, как самочувствие — скорее жив или скорее мертв? Вижу, вижу. На-ка вот, укусни, говорят, помогает”, — и извлекла из кармана фартука гигантский темно-зеленый огурец с драконьим гребнем.
— С кем это ты прохлаждаешься там, ты, коробка? — грозно спросили изо всех четырех углов. — Кофе мое где?
Капитан пел баритоном, а ругался тенором.
— Абрам Яклич, ну чего вы, честное слово, как маленький! Ну сейчас принесу. У меня, может, тут одноклассник бывший болеет после вчерашнего. Венчик-птенчик. А я его лечу, — и засмеялась, садясь с огурцом на край койки — как бы падая, сразу нога на ногу в туго вжикнувшем зернистом капроне. И я узнал этот смех.
— Щекатурко, ты? — в мои неосторожно раздвинутые губы немедленно вперся мокрый скрипучий холод. Я замычал и затолкал языком, но было поздно.
— Тю, вспомнила бабочка, как куколкой была! Щекатурко — это у меня прапрапрадевичья фамилия. Я с тех пор уже Стечкина писалася, Мурзоянц, Улугбекова, а сейчас по мужу Коробицына. Но скоро буду Ахова!
Трансляция немедленно и шипяще свистя откликнулась: “Кадавраки ты будешь, а не Ахова, если немедленно не приступишь к исполнению служебных обязанностей и не притаранишь кофе на мостик. Понятно тебе, Коробка несчастная?”. Но Зойка не обращала внимания и продолжала вкручивать в меня огурец.
— А ты что, взаправду не помнишь ни фигушечки, чего было? Я же тебе уже это всё говорила и показывала вчера.
— Что ты ему показывала, Мурзоянц-Улугбекова? Сиську свою пузырчатую-пупырчатую? Жопу свою шершавую с ямочками? — гремело радио и сардонически хохотало.
— Абрам Яковлич, будьте другом, атыбитесь, пожалуйста, если можно. Как человека прошу, — кротко ответила Зойка. — Лучше смотрите, как бы на айсберг не наехать.
Огурец тем временем пробился к гортани и перегородил дыхательные пути, так что ничего не оставалось, как откусить. Хрустнуло, лопнуло, прыснуло, рот мой наполнился счастьем, затылок легкостью, а глаза светлой слезой. “Так что?, мы уже плывем, что ли?” — спросил я, сглотнув. Отозвался опять капитан:
— Говно плавает. А суда ходят. Дрых бы еще до завтра, одноклассник. Скоро пройдем Ханко. Отбой. — Действительно, во всех четырех углах чпокнуло и без шуршания замолкло. И лишь только теперь я услышал дрожанье машины.
— Ой, а ты правда ничего не помнишь? Ничегошеньки? А как мы на рассвете ходили с тобой любоваться, как отчаливаем? Ты еще кричал: “Отдать все концы!” — и за борт рыгал оливье. Обратно не помнишь? Ну ты даешь, Венька, надо ж так упиться! Ладно, отдыхай. Скоро я тебя опять навещу. Снесу вот только Ахову полдник. А это чтоб доел! Я тебе как по совместительству судовая врач говорю! — И улетела, оставив в комнате душный ветер, а у меня во рту обезглавленный огурец.
Помнить я не помнил, но вспоминать вспоминал.
Саша, кажется, Неде?цкий или Неже?нский, старший, а по совместительству второй, а также “по рефрижераторной технике” механик, объяснял, пока Зойка выходила за новой горой оливье и следующим литром водки “Еврейская” (“Ну и что, что “Еврейская”! Она очень, очень вкусная!”), что на грузовых судах так полагается, чтобы капитан жил с буфетчицей. “Может, и не надо уже Яковлевичу ничего такого, в смысле, ну ты понимаешь, — торопливо шептал Саша, оглядываясь на дверь и почему-то на потолок. — Ему ж лет семьдесят, а то и все семьдесят пять, но морская традиция превыше всего. Конецкого читал?”
Конечно, никакого Конецкого я отродясь не читал. Мнение веселого механика обо мне это ощутимо понизило, но подливанью “Еврейской” не воспрепятствовало. Второй член командного состава, старший и все прочие помощники в одном скуластом лице, а по фамилии, кажется, Синцов, — или Серпилин? нет, Синцов — в беседе участия не принимал, сидел молча, сутуло, свободной от рюмки рукой одергивал узкую бородку на красном лице и “с потусторонним экспансии взглядом”, по удивительному выражению Александра Степановича Грина, глядел перед собою и вниз. Очень изредка голова его вскидывалась, он уверенно ставил рюмку на тарелку и говорил ровным голосом что-нибудь вроде: “Все суда, hрубо hоворя, должны быть оснащены чальным концом, емкостями непотопляемости, предусмотренными конструкцией фартуками и срывными юбками”. Кожа его при этом разгоралась под прозрачной бородкой и гасла. После чего голова опускалась.
Наконец удалось перекинуть ноги через край койки. Линолеум пронзил ступни морозом, я поджал черноволосые пальцы и только тут понял, что гол как сокол и бос как барбос. Одежды не было — утащила, наверное, Зойка стирать. Неужели даже носки? Сделалось до ожога в подложечке неудобно, особенно за сиреневые кальсоны с начесиком и за подаренные сестрой Лилькой треугольные трусы, похожие на женские, хоть и с укрепленным гнездом для нечеловеческих размеров болта и повторяющейся надписью LIBERTY LIVE ? FOR MEN по резинке. Что теперь обо мне подумает Щекатурко? Семь лет лежали в комоде две пары нераспечатанные, и, когда я собрался из дому, оказались последние чистые. Хоть бы, что ли, кофр поскорей отыскался, там еще пара таких же, из комода
Стоило только заглянуть под себя — и кофр немедленно отыскался под койкой, а рядом и сапоги мои американские десантные в засохших разводах уличного рассола. Как всякий невоеннообязанный еврей я обожаю молодцеватую форму одежды. Пока я на ощупь цеплял и со стрекочущим шорохом полувыкатывал-полувытаскивал, я думал: и на чем только не кончается родина — сколько раз и в скольких иностранных гостиницах, без задних ног воротившися с акта передачи партии контрафактных болонок, я, чтобы найти чемодан, прибранный прислугой с середины комнаты, первым же делом заглядывал под кровать — и хоть бы раз он там оказался! Всегда задвигали в угол или пхали в шкаф — потому что это такая у них ментальность, у польских и югославских уборщиц. У нас же — дверь щелкнула и скрежетнула, и я автоматически заслонился между ног не раскрытым еще пакетом с изображением мускулистого красавца в кожаном картузе? с це?почкой. На пороге стоял Исмулик, одет в серебристую пиджачную пару при алом галстуке, и смотрел на меня странно — обрадованно и вместе встревоженно. Расстегнул пиджачную пуговицу, протянул обе руки и на цыпочках подшагнул. Серебристая ткань свободно волновалась вокруг кривизны его ног. Гладкие черные волосы разом вспотели, лицо пошло красными пятнами, что проявило на скулах белые следы давно заживших прыщей. Я почувствовал, как у меня сжимаются ягодицы и затягивают в себя влажную простынь. Но мое мягкое тело под жесткой естественной власяницей даже Исмулика не интересовало — его интересовали трусы с красавцем: “Подари! — сказал он хрипло и показал пальцем. — Осторожно, только не распечатывай!” — “Последние”, — возразил я. “Тогда махнемся! Ну пожалуйста! Я их семь лет, как папа Карло, ищу — по всем магазинам, по всем каталогам!” И с хорошим военным произношением добавив всеобъясняющее “limited edition”, прыгнул к стенному шкафу, облицованному под неизвестное природе дерево в потную паленую полоску. Верхний ящик открылся, как самосвал, и на Исмулика водопадом обрушились разноцветные плоские пакеты, а он, игнорируя подзатыльники и пощечины, ловил их и засовывал себе под мышки. Потом сел на корточки и стал раскладывать на полу стопками: “Где-то же у меня был дубликатик один”.
— Опа-на! Шведские. Модель “Карл Двенадцатый”! — и встал, мокролицый, ликующий, с поперечными искрами в круглых глазах. Трусы оказались блакитные и с жовтыми лампасами тисненой плетеночкой, так что могли бы называться и “Мазепа”, но располагали, если верить картинке, еще и тремя золотыми коронками поперек гульфика. Конверт шлепнулся на койку рядом со мной, а деликатно отвернувшийся Исмулик принялся собирать с полу коллекцию и устанавливать ее назад в ящик — почему-то стоймя и лицевой стороной к зрителю. Я ногтями разодрал целлофан (картинка не обманула, коронки сверкали), и по ногам зашуршал гусарский шелк. “Ну?” — нетерпеливо спросил Исмулик спиной.
Очень хотелось зафинтилить ему такой же японской планирующей через голову под ноги, но вместо понижения конверт неожиданно взмыл и встал прямо в коллекционный ящик — как припечатанный. “Ну ты даешь”, — с очень большим уважением сказал Исмулик и обернулся. Так я узнал, как борются с хохотом вежливые татары: они вбирают губы в рот и до корней волос поднимают брови. А злые русские Щекатурки ржут и бьются, как любимая татарская пища на дыба?х, отгибают набок шею и машут передними конечностями, будто хотят заскакать на небо: это подошла Зойка с выстиранными и выглаженными штанами через руку. “Не сердись, зайка, я же не над шкуркой твоей смеюся! Я над трусами смеюся, как у мартына из цирка! — сообщила она, отсмеявшись, но еще изогнуто держась за плечо Исмулика. — У меня, может, Мурзоянц еще шерстяней твоего был, а голова лысая, как яйцо. А яйцо волосатое, как коленка Он один раз в Неве купался, потому что был морж. Мимо детский сад на веревочке, частный, наверное. Воспиталка как заорет: “Дети, осторожно, медведь в полынье!”” — и снова покатилась. Глядя друг на друга, мы смеялись все трое, как будто во всем этом было что-то смешное — в этой длинной каюте с панелями под неизвестное дендрологии дерево вполстены и на весь потолок, желтовато освещенной из покачивающегося кривого рожка. И в обрамленных газетных вырезках, развешанных над панелями. И в расправленном над телевизором “Радуга” в дальнем углу темно-малиновом бархатном знамени “За победу в социалистическом соревновании. Советское Дунайское пароходство ордена Дружбы Народов. Навигация г.”. Да и во всем корабле этом, быть может, увозящем из России — неизвестно только зачем — какие-то левые трупы. Так же долго и так же счастливо мы уже однажды смеялись втроем: в восьмом классе, на весенних каникулах восемьдесят седьмого года, когда приехали с ночевкой на Карельский перешеек, на полуостров Жидятин, где моя сестра Лилька с мужем снимали круглый год дачу (но Лилька рожала как раз семимесячных близнецов, а Перманент бегал с задранной бородкой вдоль фасада Снегиревской больницы и мелкими тычками закрещивал окна и двери; дача стояла пустая) — и с одной еще одноклассницей (та никогда не смеялась) — милой, молчаливой, с южнорусской неправильностью в продолговатом лице, которая страшнее любой красоты; говорили, она потом умерла. Приехать приехали, а дачи-то никакой не было: разрывными и зажигательными ее разнес в щепы миноносец “Сорокалетие Победы”, постоянно стоявший на рейде — у него самопроизвольно завертелся пулемет на носу. Тут мы и засмеялись — сначала Зойка, за ней я, потом — слегка неохотно — Исмулик. У печки с трубой ковырялись цыганки, заткнувши за пояс портьерные юбки, — детсадовскими совками выкапывали из пепла и щеп маленькие пользы; пришлось заночевать в ихней нахаловке, где настойчиво поили семидесятиградусным свекольным вином и угощали запеченными в глине ежами. Наутро, как ни странно, ничего не болело, но и воспоминаний никаких не осталось, даже отрывочных. Иногда я думаю за вечерним бритьем, что там меня подменили.
Три раза ударили склянки, причем их множественное число, для меня неожиданно, оказалось буквальным — маленькие колокола отовсюду. Мы разом перестали смеяться, и я почему-то понял, что “Атенов” стоит. “Московское время семнадцать часов тридцать минут, — сказал капитан по трансляции. — По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду”.
— Они что, Абрам Яковлевич, пришвартовались уже? Или только подходят? Иду, иду — лечу! — заволновался Исмулик.
— А это еще кто, прием? — Капитан был явно недоволен, что его перебили. — Еще один одноклассник летучий? И куда летим?
— Я это, я, Исмаил, — сказал Исмаил, обреченно глядя в потолок. — Из “Сельхозэкспорт-Транзита”. Вы меня знаете, Абрам Яковлевич, второй рейс с вами ходим.
— Измаил?! Шо ты мине тут такого травишь! — Капитан вспомнил, что должен и разговаривать, как Утесов. — Измаил — это наш порт приписки — город Измаил Одесской области бывшей УССР, и никаких других Измаилов не знаю. Да и не бывает у живых людей таких имен. Ни разу не слышал!
— Нет, бывает, — упрямился Исмулик, хотя Зойка ему махала одной рукой, а другой, со штанами, усиленно винтила себе у виска, под заворотом белого локона. — У меня, например: Мухаметзянов Исмаил. Через сэ.
— А как же тебя тогда уменьшительно-ласкательно называть, если ты действительно Измаил? И может быть, Изей? Прием!
— Исмуликом! — твердо сказал Исмулик. — Зовите Исмуликом, Абрам Яковлевич. Или господином Мухаметзяновым.
— Как-как?! Не расслышал, прием! Шмуликом? Ну, лети тогда, Шмулик из “Сельхозэкспорта”! Угро-пиндосы на подходе. Надо бы встретить во тьме усатого грека по фамилии Физдель на черной корме, — сказал капитан Ахов, захохотал не по-утесовски, а как бы уже даже по-шаляпински и звучно отключился.
Исмулик, еще с дополнительными желваками на щеках, наказал отдыхать, поправляться, никуда до ужина не выходить и наклонно унесся, как бы утягивая себя обеими руками за узел галстука. Зойка, пока перекидывала мне штаны через плечо, успела в свою очередь сообщить, что “старый, что малый, и как же не надоело, ей-богу, каждый божий день одну и ту же шутку шутить” и что “татар дразнить опасно, они злые”, а ей надо гостям собирать угощение и чтобы я действительно не выходил, не то меня за борт сдует или же я потеряюсь внизу и ищи меня по всем холодильникам, но что вскорости, когда остальное высохнет, она меня придет еще навестить, в качестве по совместительству почему-то судового культработника, — и тоже утанцевала. И в бывшей Ленинской комнате “Дважды Героя Атенова” я остался снова один, но хотя бы в штанах. Газетные вырезки, почетные грамоты и прочая стенная печать рассказывали историю корабля и его имядавца, Атенова Павла Стефановича, год рождения — , место рождения — г. Измаил Одесской области, вырос в семье расстриженного за революционную деятельность (в разоблачительной заметке “Вечернего Киева” от — за двоеженство и пьянство) дьякона портовой церкви. После семилетки работал юнгой, позднее матросом на рыболовецких и торговых судах, в году призван в ВМФ, а оттуда переведен в органы. С года используется для операций в тылу противника. В конце году заброшен на Волынь с целью инфильтрации бандеровских соединений, был, однако, разоблачен и с отрезанными ушами, выколотыми глазами и собственным членом во рту повешен на центральной площади г. Торчин с табличкой “Жидiвський москаль”. Второе звание Героя Советского Союза присвоено в году посмертно. Транспортное рефрижераторное универсальное судно типа “Улисс” (проект ) было спущено со стапелей Севастопольского морского завода (ныне ОАО “Севморверфь”) в году, передано Советскому Дунайскому пароходству (ныне ВАТ “Українське Дунайське пароплавство”) и получило имя П.С. Атенова. В году средствами массовой информации Волынской области поднимался вопрос о переименовании судна в честь сотника Украинской повстанческой армии Остапа Перфецкого, собственноручно произведшего над Атеновым вышеописанные операции. В Киеве вопрос замяли, поскольку не хотели заводиться со злопамятными поляками, интересовавшимися ролью сотника в уничтожении польского населения Волыни. Тут разразилась вторая югославская война, в результате которой Украинское Дунайское пароходство едва не прогорело, а рефрижератор “Атенов”, в районе Вуковара попав под бомбежку и перекрестный обстрел, долго ремонтировался в румынском порту Джурджу, а затем, после отказа пароходства оплатить ремонт (“не говоря уже о самовольных изменениях внутреннего устройства и конструкции!”), был принят капитаном Аховым на собственный баланс, выкуплен (с помощью непонятных махинаций и неизвестно чьих кредитов) у судоремонтной верфи и, обогнув всю Европу, через Средиземное море и Атлантику перешел в Петербург. “Хорошенькая одиссея!” — подумал я, дошедши по стеночке до хронологически последней вырезки (из бесплатной петербургской газеты “Петербургская бесплатная газета”) под названием ““Летучий хохляндец” пришел на зимовку”. Всю свою честную корабельную жизнь возил рефрижератор “Атенов” еврейские апельсины с конспиративной наклейкой “Марокко”, курочку возил сиреневогрудую, поджавшую ножки, а также квёлую черноморскую рыбу, приоткрывшую арафатский роток, а что возит теперь? — неужели же действительно мертвяков в экспортном исполнении? Кому они там на фиг нужны, вот ведь что совершенно неясно. Что у них, своих, что ли, там нету? Ничего даже отдаленно похожего я никогда не слыхал, а я много чего слыхал, пока у отчима служил ямщиком — и про миноносец “Пятидесятилетие Победы”, разобранный на сорок тысяч игрушечных миноносцев, и про красную ртуть из замороженной клюквы, и про ископаемый рыбий зуб с мыловаренного комбината, да мало ли что тогда люди возили, но чтобы покойников Может, немцы опять что придумали, чего из них делать?..
О том, что на этом плавучем морге под управлением музычно-поэтичного радиокапитана будет со мной, бедным, и как еще обернется Исмуликова мужская дружба, я пока что старался не думать. Может, я еще по дороге тихонечко слезу — спущу ночью шлюпку на воду, а Бегущая по волнам подрулит ее к первой же безъядерной гавани. Визы у меня все есть — три лимитрофные, финская, шведская и немецкая, покойный отчим открыл пятилетние бизнес-визы по страшному блату, а я его после этого немедленно кинул, как неродной, и подсунул вместо себя Исмулика Паспорт — мой, настоящий, с визами — в куртке, во внутреннем кармане, вот только где куртка?.. Вдруг стало очень зябко.
Я немножечко еще пометался, пооткрывал и позакрывал разные ящики. Попробовал глянуть в окошко, но там уже сделалась тьма. “Люди женятся, и бутся, а мне не во что обуться”, — бормотал я известное народное стихотворение, хотя обуться-то как раз было во что — я как раз и обувался, — а вот куртки-аляски моей хорошей, финской с лохматым капюшоном и удобным под полой карманом для финки нигде не было видно. Неужто и ее Зойка простирнула? С паспортом вместе?! В стенных шкафах висели костюмы капитанские белые с золотыми обшлагами и такими же пуговицами, мокро-черные шинели и брезентовые робы в известковых разводах — сплошь плоские безголовые моряки, лишенные неизвестно где схороненных бескозырок, фуражек и зюйдвесток. Пахло апельсинной коркой, мокрой шерстью и немного блевотой — я за шиворот выдернул из шкафа ближайшую штормовку и, оставив качаться плечики, рванулся к двери.
Низкие, тусклые, до темно-ледяного блеска начищенные коридоры “Атенова” напоминали гостиничные — как в каком-нибудь гигантском приаэропортном отеле типа “Шератона”. У дверей не было ни табличек, ни ручек, на плечо не поддалась ни одна. Я бегал туда и сюда, заглядывал во все углы, взбегал и сбегал по едва освещенным трапам и все глубже осознавал, что сортира мне никогда не найти и что я вообще потерялся, как и предсказывала ясновидица Зойка. Что ощущалось страшнее всего остального, и даже утери паспорта — я мгновенно вспотел весь от шеи до копчика. Но не согрелся.
Запах — морозной затхлости; быть может, слегка аммиачный — подал надежду и повел по винтовой лестнице вниз. Но внизу тоже ничего не было, с последней ступеньки некуда было даже ступить — одна сплошная стена (или, кажется, на корабле надо говорить “переборка”?), а в ней маленькая железная дверь. Открыть бы ее и выйти в Париже, как однажды в порядке ленинианы сделал писатель Катаев но наверняка не получится — ручки и у этой двери не было, а только — на ощупь — дырочка от нее. Или замочная скважина. Я попробовал зацепиться мизинцем, только зря обломал ноготь — не на такие, видать, мизинцы рассчитана. Машинально охлопал бока: штормовка отозвалась лязгом ключей. То есть это лязгнул один длинный ключ с маленькой сложной бородкой — о брелок из американского золота в виде то ли коня, то ли как раз собаки. Подойти он, конечно, не мог, но мог зацепиться. Зацепиться не зацепился, но подошел — со щелчком провернулся, и дверь заскрежетала, вскрывая синеватый свет, сухой холод и равномерный гул, медленно раскрывающийся веером. Нет, это был не Париж.
Это было рефрижераторное помещение, но странное какое-то, хотя других рефрижераторных помещений я, естественно, никогда не видал. “Ты, мальчишка, мал и глуп, и не видал больших залуп!” — любил дразниться Пуся-Пустынников из нашего класса, наклоняя при этом свою белобрысую румяную голову в сторону сжавшего зубы Исмулика.
Каморка со столиком сразу у двери, под настенным телефоном. На столике негорящая лампа без абажура — кривая пружинная нога. Рядом немытая красная чашка в белый горошек и внутри себя пятнистая толстохрустальная пепельница. Под обе подстелена “Петербургская бесплатная газета”, раскрыта на разделе вандалозащищенных домофонов. Галогеновый свет шел из-за раздвижной толсто-стеклянной, а скорее всего, плексигласовой двери, а за ней, собственно, и помещалось “оно”. Пуще всего “оно” напоминало длинный туалет со множеством открытых ячеек, разделенных кафельными перегородками высотой до плеча, какие встречаются на вокзалах областных центров, — но до ледяного блеску надраенный. Второе отличие: у всех ячеек имелись жестяные шторки, и на каждой амбарный замок. Почти у всех. Одна самая дальняя была, кажется, не завешена, и вроде бы даже виднелся краешек ступеньки — той, что у вокзальных сортиров ведет обычно к очку. Я завороженно двинул прозрачную створку — легко откатилась. Просунул руку в свет — рука немедленно до пупырок замерзла и пятнами поголубела. Вошел весь и под волнообразный шум приставными шажками двинулся — очень медленно заскользил по стенке спиной. Сперва я увидел туфли (не по сезону мокасины), потом колени в распузыренных джинсах, потом живот в вязаной кофте, потом все пузатое огромное тело, сидящее в кожаном кресле со склоненной на грудь головой. Голова вся обросла сивыми волосами, бледно-голубое лицо сверкало. Подошел на еще чуточку и узнал отчима. Глаза его были полуоткрыты, как бы сощурены, вокруг шеи повязан с заходом на подбородок черно-красный клетчатый шарф — мамин подарок на 23 февраля, день его освобождения с химии, голубоватые руки с татуированными перстнями сложены на животе. Но он не казался мертвым — казался дремлющим с полуприкрытыми веками, как он всегда после обеда, по его выражению, кемарил. Да и кресло было, похоже, то самое. “Отчим, — позвал я сиплым шепотом. — Отчим, вы меня слышите?” — чуть погромче и сильно сиплее. Вдруг мне показалось, что одно его веко дрогнуло, а щека пошевелила боковым куском бороды, и я что есть силы пустился бежать. И гораздо быстрее лани.
Через некоторое время заметил, что бегу на усиление колокольного звона (что у них там, церковь на палубе?), и стал бежать на усиление колокольного звона — снизу вверх, и по коридорам, и сверху вниз, и снова по коридорам и снизу вверх. И прибежал. Переминаясь и с такой силой дыша носом, что ноздри внутри себя слипались, постоял перед дверью, за которой звенело-гудело. Я слегка подоил оттаявшую бороду, потолкался без особых надежд и понял: еще минута, и всё, обоссусь. С отчаянья всунул найденный ключ, повернул — дверь взвизгнула и распахнулась в исполосованную прожекторами колокольную корабельную ночь. Я выскочил и сразу оказался у борта, на мое счастье, не сплошного, а поперечно-решетчатого
— Ссышь? — спросил у меня за спиной ровный голос Исмулика. — Ну ссы, ссы. Смотри, не примерзни только, депутат Балтики. Слушай, а ты случайно ключа моего универсального не находил?
Колокола перестали, только подзванивали еще слегка по инерции, почти шелестели — как если бы терлись о ветер, которого не было. Ближе к носу кто-то закашлялся и сквозь кашель сказал: “Вирай, кому говорят, вирай! Вот пидор нерусский!”. Я помотал головой, блаженно прислушиваясь к журчанью внизу.
— Ну, ничего не поделаешь. Значит, посеял.
Потом мы долго стояли у борта, смотрели, как на пришвартованный катер (на корме его тройной волной замерз финский флажок) перегружают с “Атенова” длинные плоские ящики в пластиковых мешках с обвивающей надписью “LOTUS”. Из трех кранов работал один, средний, с его стрелы и звенели три маленьких колокола. Когда стрела в сопровождении двух скрещенных лучей поворачивалась, наведенный ею ветер покачивал и колокола на соседних, неподвижных стрелах. “Ахов у нас психбольной насчет колоколов, — объяснил Исмулик. — По всему Дунаю насобирал, со всех разбомбленных кораблей. И понавесил где только мог”. Словно в подтверждение из громкоговорителя на рубке добавили звону, и, пересиливая его, капитанский голос зарычал: “Двенадцатый час — осторожное время. Три пограничника, ветер и темень. Три пограничника, шестеро глаз — шестеро глаз да моторный баркас”. Сама рубка была не освещена. Матросы засуетились под краном, хотя никаких пограничников, конечно же, не было. Балтийское море было черным (Черное никогда не бывает Балтийским), только пенилось золотом вокруг катера, да белая сыпь, отражаясь от атеновских прожекторов, пробегала по нему скрещенными полосами, не освещая. Иногда лучи поднимались к черному небу и угрожающе казались зенитными.
— А как ты, интересно, в рефрижераторную попал, если ты его не находил? Дежурный из туалета вернулся, а на двери отпечатки пальцев, и на полу следы сорок шестого размера.
— Так случайно — оно ж открыто было! Сам же наверняка и оставил, ну, дежурный то есть в смысле, дверь!
— А-а Ну, это наверняка, это мы можем А если поискать?
Я поднял руки на склоненный затылок — ищи, мол, — а Исмулик обхлопал меня от подмышек до икр со сноровкой, показывающей, что в Институте военных переводчиков его учили не только венгерскому и финскому языку. Но и я за годы импортно-экспортных операций кой-чему научился: ключ был бесшумно спущен сзади за шиворот и покойно лежал там на основании шеи, в жестких спинных колечках. Хорошо еще, что мама не выбила из меня дурацкой привычки заправлять свитер в штаны — насквозь не пройдет с предательским звоном об палубу.
— Главное, не ключа жалко, ключ у меня есть запасной, — задумчиво сказал Исмулик, возвращаясь к наблюдению за погрузочными работами. — Брелка жалко. Ручная работа, волк — прародитель тюрков. Ручонки-то покажь, ты, Веник хитроумный!
Спешно подавив желание слазить за спину, отцепить ключ и отдать владельцу драгоценный брелок, я повертел у его щеки пустыми ладонями.
— Вижу, вижу, — сказал Исмулик, не повернув головы. — Ну, тогда давай закурим. У тебя что? У меня “Петр Первый”.
Но, с другой стороны, хазары же тоже тюрки, поэтому волк Огуз-хан и наш, хазарский, прародитель тоже. То есть сам-то я не хазарского происхождения, а чисто вороненый семит, достаточно на меня поглядеть: особенно анфас я похож на молодого, но слегка уже тучного левантинца, — но у меня есть много хазарских друзей и родственников. Взять хотя бы сестру Лильку или обоих Гольдштейнов Но вместо этого я сказал:
— А это у вас что, те покойники в ящиках? Зачем финнам наши покойники?
— Какие покойники? Ну какие покойники?! — Исмулик не пошевелился, но его взволнованный голос противоречил равномерно исходящим из него медленным клубам то серебряно-сверкающего, то плотно-невидимого дыма. — Покойники! Ты Иннокентия больше слушай, он тебе и не такого нагонит. Тот еще Руссо-таможенник! Его как лет семь назад с дипломатической службы прогнали, — он в Праге был культур-атташе — за разглашение государственной тайны, так он совсем обезбашнел. Глаза у тебя есть? — так разуй и на матросов хоть погляди: с каким еще грузом, по-твоему, наш человек станет так бережно обращаться?
Действительно, плавность и нежность движений при зачалке была удивительна и напоминала скорее не подъемно-транспортную операцию, а балет Фокина. Сходство усугублялось тем, что каждый зачаленный ящик снизу непременно сопровождался одним из матросов: несколько летящих шагов с поддержкой двумя руками — и прима-балерина взмывала.
— Водка? — догадался я.
— Ну не чай же! Новая лодейнопольская, “Лотос” называется. Дешевле “Еврейской”, а забирает еще шибче, финны с ума сходят, обожают ее до беспамятства. Настояна на стиральном порошке, помнишь, при Брежневе был такой — одноименный. Они там в Лодейном Поле захорон обнаружили, при археологических раскопках — левый порошок, лежал в дзоте немецком затаренный — не позже чем с восемьдесят пятого года, сто сорок тонн. А ты говоришь, покойники Наша фирма такими штуками не занимается. Есть кое-кто отмороженный, это я краем уха слыхал, точно — возят, понимаешь, последнее время в Германию трупы, черт их, фрицо?в, знает, зачем Может, у них там помирать перестали и некого хоронить?.. Вроде как усыновление ну, не знаю!.. И нам в прошлом году предлагали, а шеф как заорет: “Да ты чё, ты, чувырло бабайское! С кем позволяешь?!”. Ну, и так далее по тексту: про западло и с кем он в Коми мотал срок, ты-то его телеги все знаешь.
— Мухаметзянов, фигли ж ты мне паришь? Я ж его, отчима то есть, только что сам видел, своими глазами — он же там в кресле сидит, мертвый
Но такими пустяками Исмулика было не смутить:
— Какой мертвый? Кто мертвый?! Шеф мертвый?! Ну, ты прям скажешь тоже! Шеф мертвый! Сам ты мертвый! В искусственной коме он, спит! В том и фишка! Всё шефчик сам и придумал, когда понял, что не отошьются они от него: здесь оформляем как турпоездку, там — ввоз покойников, для научных целей это у немцев легально. А Марат тоже думает, что действительно утилизация трупа. А в Гамбурге шефчик растворяется, мамочку твою из Нюрнберга забирает и поминай как звали — тю-тю нах Рио-де-Жанейро или не знаю куда, — в Новую Зеландию. Тут у нас еще кой-какие есть пассажиры по этой же схеме, кому в Питере тоже ловить уже нечего. Понял теперь, Вентиль-Пентиль? Мы схему эту сразу после дефолта прорабатывать начали, не думали только, что шефу самому пригодится.
Я потрясенно молчал, Исмулик торжествующе испускал морозный дым, стрела ходила, колокола звонили, капитан, задыхаясь, декламировал: “Так бей же по жилам, кидайся в края, бездомная молодость, ярость моя!”
— Слушай, старичок, чего-то я тебя спросить хотел а? У нас тут еще одни есть судовые документы, на всякий, как говорится, случа?й, как бы запа?сные — стопанут если какие-нибудь шведы упертые в нейтральных водах, или Шестой, например, американский флот. Что, дескать, судно зафрахтовано Российской академией наук на предмет разыскания какой-то там Венеции, но не Венеции, а типа того. Шеф говорил: расспроси Веньку, это как раз его тема диссертации. Ты, между прочим, согласно тех документов проходишь как научный руководитель экспедиции. Ну, так чего за Венеция? В общих чертах, кратенько, просто чтоб я в курсе был, ладно?! А то ужинать скоро, а опоздавшим Зойка не дает.
Винетой, рассказал я ему, называли сказочно богатый славянский город на Балтийском море. Первое упоминание — в путевых записках Ибрагима ибн Якуба аль Исраили ат Туртуши, то есть Ибрагима сына еврея Якуба из Тортосы, посланника кордовского калифа Хакама II. Это конец десятого века.
— Абрам Яковлевич, значит! — восхитился Исмулик. — Как наш капитан! Ну, ребята, вы и тут успели!
Полностью записки не сохранились, потому что будущие просвещенные европейцы уничтожили в XV веке всю кордовскую библиотеку, четыреста тысяч томов, между прочим. В одной из антологий сохранилась выдержка о путешествии в Богемию, Саксонию и Померанию: “К западу от этого города” — ну, это неважно какого, какой-то “город амазонок” он описывает — наверняка сам не ездил, всё слухи собирал. Я подозреваю, что Свиноустье-Свинемюнде — там до сих пор блядь на бляди и блядью погоняет. Так вот, “к западу от этого города живет славянское племя, называемое народом Убаба. Живет оно в болотистых местностях к северо-западу от страны Мешегго. У них есть большой город на берегу моря, с двенадцатью воротами и гаванью. Они ведут войну с Мешегго, и войско их весьма многочисленно. У них нет короля и никакого другого единоличного правителя, а управляют ими старейшины”. Мешегго — это, конечно, польский князь Мечко I, а Убаба черт его знает как расшифровывается — Убаба, и всё. В конце одиннадцатого века хронист Адам Бременский описывает со слов датского короля Свена Эстридсена город, называемый Винета, или Юмне, или, по другим сведениям, Воллин и расположенный при впадении Одера в Скифское, то есть Балтийское море: “Это самый большой из существующих европейских городов, наполненный товарами всех народов Севера. Живут в нем славяне и другие народы, а также греки и варвары. И приезжий из Саксонии может здесь поселиться, если на время пребывания откажется от открытого исповедания христианства, поскольку все они там еще привержены языческим суевериям”. Под христианством монах, конечно, понимал католичество; “греки” означает “православные”, а в конце одиннадцатого века, скорее всего, русские из Новгорода, куда по Адамовым сведениям, четырнадцать дней морского пути. Все немецкие и скандинавские легенды о Винете связывают с ней устойчивый мотив золотых кровель и постоянного колокольного звона, стало быть, было много церквей — но не католических. Город находился на острове, омываемом тремя морями — первое темно-зеленое, второе — беловатое, а третье в непрестанном штормовом движении. Винету постоянно теснили с запада немцы, с севера, с моря, датчане, а с востока поляки, все народы низкого культурного уровня, но большой алчности и поддержанные, а также науськанные римско-католической церковью. Тем не менее Винета продержалась как минимум до года, когда ее осадили датчане при поддержке немцев и в союзе с поляками. Взять город с бою или же осадой было практически невозможно, но датчане разрушили хитроумную систему дамб, защищавших от нападения с моря и увеличивавших городскую территорию. Сначала Винету затопило, потом море ушло, и река перетекла в другое русло. Восстанавливать смысла не имело. Сейчас ее ищут в трех или четырех местах по всему балтийскому побережью, но не находят
После ужина Зойка всё предлагала довести меня до моей, как она выразилась, “адмиральской” каюты, а я ее горячо убеждал, что дойду-де и сам. “Какой же ты, Венька, глупый. Ну иди”, — и толкнула легонько сгибом ладони в затылок. Я и пошел, вспоминая о ней растроганно.
Из простой атлантической сельди Зойка Щекатурко умела, как оказалось, сделать селедку под шубой и нежнейшего цвета нежнейший форшмак. Из чего она умела сделать кисло-сладкое мясо с тушенным в вине черносливом и во все груди дышащий маковый рулет, так и осталось неясным. “Где тебя этому научили, Зоинька, — при каждой перемене допытывался Саша Недецкий-Неженский, весь в слезах, форшмаке и соусе, — в какой колонии строгого режима?” Зойка злобно отхрюкивалась и страшно стучала каблуками между кают-компанией, камбузом и капитанским мостиком: Ахов от каждого злака и каждого тука получал свой капитанский кус. По трансляции было слышно, как он жует, чмокает и сопит не без челюстного прищелкивания. Время от времени прибор его звонко падал на тарелку и разносился почти такой же звонкий крик: “Право руля, ты, слон!” — “Абрам Яклич, — басил рулевой, — ну что вы так дергаетесь? Вы ж прямо без сердца останетесь!” Тут оба принимались хохотать, ибо в Одессе и ее окрестностях слово “сердце” считается неприличным, поскольку рифмуется с перцем, под которым в тех краях понимается известно что.
Саша отчаялся получить от Зойки какой-либо внятный ответ и стал допытываться у Исмулика: почему-де он пьет “зелено вино”, когда он правоверный. “Я православный, мне можно, а ты правоверный, тебе нельзя! Нет, ну ты скажи!” Исмулик, терпеливо глядя в сторону, объяснил, что пророк запрещал мусульманам виноградное вино, а водки не запрещал и запрещать не мог, потому что водки тогда еще не было, ее изобрели средневековые немецкие монахи, так как не могли согреться рислингом в своих каменных непротапливаемых монастырях. Я как почти кандидат исторических наук подключился и сообщил, что когда Иван Грозный взял Казань, там обнаружилась система ханских монопольных кабаков, и она ему в видах бюджетного профицита так понравилась, что он ее — вместе с водкой, которая еще, конечно, не называлась водкой — распространил на все Московское государство. То есть зеленое, то есть зельное, то есть хлебное, то есть полученное в результате перегонки вино появилось в татарских ханствах раньше, чем на Руси. После каждого “то есть” Саша понимающе кивал и прочувствованно говорил: “Йес!” Беседа казалась ему необыкновенно интересной. Старпом же Синцов слушал-слушал, молчал-молчал, потом вдруг отчетливо поставил рюмку на стол и заявил: “Пассажиры обязаны иметь при себе доку?мент медицинского страхования на период пребывания на борту, компенсирующий, hрубо hоворя, затраты на лечение в случае травмы или внезапного заболевания, включая сюда расходы по перевозке больного или репатриации трупа”. Все замолчали, за исключением капитана, который бормотал что-то неразборчивое, звякал посудой и шелестел бумажками. Зойка входила и выходила, снова входила, присаживалась, шурша внутренними ногами. Пригубливала, отщипывала, встряхивала головой, подмигивала, пронзала мне локтем бок, потом уносилась по зову капитана “Коробка, где мое кофе?”, что, впрочем, могло означать все — от кефира до валидола. Наконец с расставленными босыми ногами окончательно села к столу, облокоченными руками ухватила себя за щеки и за уши и завела из-под закрывших лицо белых волос повторять: “Ну я блядь и дура” — с различными комплектами знаков препинания. “А волны и стонут, и плачут, и плещут на борт корабля. Растаял в далеком тумане Рыбачий — родимая наша земля”, — сонно вздыхал капитан Ахов изо всех динамиков всех коридоров, какими я проходил на своем трудном пути к адмиральской каюте.
— Ну что ты будешь делать, такая зараза — тупик! — Из неосвещенного конца коридора пробивался (сквозь жестяное громыханье, шарканье и скрип) ворчливый голос, страннознакомый. — А тебя за смертью посылать, Венька, ей-богу! Опоздаю же!
— Отчим, это вы? Вы проснулись?
— Проснулся, опростнулся Какую ты ерунду говоришь, Вениамин, ей-богу! Нет, сплю и вижу сны! Ключ кидай, горе! Сказал же: опаздываю! Опа!
Некоторое время отчим с частым гулко-звонким постукиванием пытался на ощупь (не из-за света, из-за брюха) попасть в замочную скважину.
— Стоишь как неродной! Не видишь, не вижу?!
Я смахнул ключ с его вывернутой за спину маленькой ладони, присел и в обвод несколько ужавшейся горы отомкнул-оттолкнул дверцу. Отчим тотчас начал втискиваться, не проходя, однако же, ни прямо, ни боком, с каким бы свистом он ни втягивал воздух и с какою бы силой ни вминал в себя кулаки. Повтискивался, повтискивался, скомандовал: “Толкай, елки!”.
Я, как солдат, подозванный застрявшим в джипе начальством, подперся плечом, уперся и, вдыхая запах отмерзающей шерсти и почему-то жженой резины, заперебирал по линолеуму скрежещуще-скользящими подошвами американских воздушно-десантных сапог на шнуровочке. Отчимовы мяса подавались туго, перекладывались только с места на место.
— Локоть-то из спины вынь! И поясницу не гоняй по углам, блин горелый! Тесни ее к центру! — Я приналег еще пуще, еще пуще вжимая с боков, джип, поддав, к сожалению, газу, затарахтел, заревел и рванулся, и тут мы наконец ввалились в ослепительный свет. То есть это я ввалился, два центнера отчима передо мной элегантно вшагнули, выдергивая у меня из рук и одергивая на боках кольчужно-волосатую кофту и неодобрительно поглядывая сквозь затемненные очки, как я с протянутыми руками поднимаюсь с саднящих коленей. — Бог подаст, юнгерманчик! Ну, ты уже идешь или нет?! Или я иду один?! Точность — это вежливость бизнесменов, не слыхал о такой народной мудрости?
— Это какого же народа? — рассердился я наконец. — Какой народ такой мудрый?
— Тот, который меня ждет, — отрезал отчим и действительно зашагал прочь.
Я, как всегда, затрусил следом, как бы вальсируя сам с собою, то есть на ходу изумленно оборачиваясь вокруг своей опустелой оси: мы шли по Поварскому переулку к Стремянной, но что за прелестное утро стояло вокруг! Небо голубело, как и не наше, на свежевыкрашенных фасадах весеннее солнце желтело и розовело. Свежевымытые окна отстреливались лучами, сырые сытые голуби, клехча, разбегались из-под ног. В форточках вздувалась марля, но кое-где нарядно белели стеклопакеты вовсе без форточек, до того дошло благосостояние Поварского переулка! Окошко (старое, советское, с форточкой) Гали Половчаниновой, второй одноклассницы, ездившей тогда с нами на перешеек — или, скорее, ее родителей в доме № 5 на втором этаже (кто ее знает, где она сейчас, кто-то говорил, умерла, но я сомневаюсь) — как всегда, было завешано трехслойным тюлем, но в двускатной клетке на подоконнике, пятнадцать лет как пустой, неожиданно оказался скворец, неотличимо похожий на того, что в шестом классе я украл для нее из живого уголка в кабинете биологии. Впрочем, кто умеет отличать скворцов одного от другого?
Отчим маршировал, размахивая короткими ручками и бодро поворачиваясь животом то в одну, то в другую сторону. Иногда он трудно оглядывался и делал отмашку: давай, мол, догоняй, чего рот разинул! — сам он уже был у старого трамвайного депо на углу, вот-вот завернет на Стремянную и направо, к Марата. Я прибавил шагу и почти что уже на бегу оглянулся — скворец подпрыгивал, одной из двух параллельных лапок наступая на поилку, откуда вылетали краткие сверкающие нити. Но второй этаж уже стал практически первым — дом № 5 видимо уходил в грунт. На месте предыдущих домов и всей поперечной Поварскому Колокольной было пустое ровное место — болотина с кочками, поросшими кривыми карликовыми березками и великанской белесой травой. Паутина отливала ртутью на солнце, висячая и летучая. Между кочек висел редкий пар. Нечетная сторона Кузнечного с колхозным рынком и музеем Достоевского стояла еще пока за болотом, радужно переливаясь и мелко колеблясь.
Проснулся я оттого, что покатываюсь туда-сюда по полу, как полупустая бутылка из-под черного с золотым коньяка “Мартель”, с каким отчим изменил армянскому КВВК, когда стал болоночным олигархом.
Покатывался я, конечно, не сам — меня покатывал “Дважды Герой”: взревывал и дергался то назад, то вперед, дрожа всем своим гулким корпусом и как будто задирая от усилия нос, — покатывал-покатывал и враз перестал. Все замерло — замерло все, и даже капитан Ахов не пел и не декламировал по трансляции. Лишь внутри у меня не прекращалось шевеленье и бульканье, хотя я нисколько не двигался, а лежал себе на спине совершенно смирнехонько и глупо примеривался, а не воткнусь ли полуголым теменем в потолок, если все-таки встану. “Пудволок, пудволок! Моряки говорят: пудволок!” — настойчиво объяснял вчера механик Недецкий с прицелом воспитать из меня мариниста. Ослепительной белизны свет неподвижно входил в окно, с растерзанной постели к нему поднималась золоченая пыль. Я все-таки встал и, покачиваясь (без помощи корабля), подковылял (на роговых пятках) поближе к иллюминатору. Коленями на постель, носолбом к теплому сухому стеклу, но невооруженному глазу не поверил — сшарил очки с тумбочки: нет, всё так и есть, пока я спал, рефрижератор “Атенов” взлетел в небо и завис аккурат над облаками — куда ни глянь, разлеглась пухлая, слегка волнистая, на подъемах золотая и розовая, в углублениях голубоватая белизна. “Саша, у тебя что там с машиной, где задний ход, прием?” — угрюмо спросил капитан, забывая даже шокать и hакать. “Не фурычит, Абрам Яковлевич. Ну нету заднего хода, нету. Рожу я его, что ли?” — сокрушенно и сквозь сокрушенный треск отозвался Недецкий из глубины машинного отделения. “Роди! — сухо сказал капитан. — Даю тебе два часа, отбой!” — и звучным щелчком перекрыл возмущенный треск преисподней.
“Блин, Челюскин!” — произнеслось у меня в голове чьим-то явно чужим тенором — может, Недецкого, может, Исмулика, а может, и еще чьим-то неизвестно еще чьим. “Эх, упряжечку бы сейчас да собачью, да и на Алясочку по свежему насту! Отчим на нартах дымится из-под беломедвежьей полсти, как вулкан, а за ним на полозьях стою в куртке-аляске я и из горла покрикиваю на собачек. На Аляске никто бы нас не разыскал, ни легавые РУБОПа, ни борзые Марата”.
Оглядел каюту, как бы надеясь обнаружить лаек, высунувших на сторону дрожащий отбивной язык — в углах, или под Переходящим Красным Знаменем, или под длинным заседательским столом, составленным из трех коротких столовских, но нового в каюте обнаружилось мало — лишь тетрадочный листик в клеточку, обрывками скотча криво приклеен к одной из самых дальних, почти уже у знамени, стенных дверец. На листике было крупно выведено “ДУШ!”, почему-то с восклицательным знаком. При ближайшем рассмотрении восклицательный знак оказался мягким и вся надпись приобрела черты неповторимого щекатуркинского почерка, украшенного похожими на штопоры завлекалочками, и ее же незабываемой орфографии: “ДУШЬ”. И сколько раз говорил я ей, дуре: “Дура! Уж замуж невтерпеж! Это ложь, что в театре нет лож! Это чушь, что в море есть душ! Эту тушь не трать на раскрас туш”, а она, притворно тушуясь, подтушевывала на розовой промокашке синюю Наталью Николаевну Пушкину с завлекалочками вдоль штриховых баков и вдруг искоса поднимала голову: “Венька, скажи пароль!” — “Какой пароль?” — удивлялся я, а она изнемогала от хохота: “Пароль — “на горшке сидит король”!” — и нас выгоняли с урока.
Слегка опасаясь Зойкиного юмора, я приоткрыл створку, и действительно: никакого душа не обнаружилось — а только ребристый горшок из нержавеющей стали и с таким же бачком, украшенным по фронту литой надписью “Made in China” — рукописно-слитной, как у двадцать первой “Волги” под оленем. А я-то искал, искал вчера Уселся, как богдыхан (стоя не поместился бы — запатентовать и продать на Западе феминисткам: санузел “Мужеусаживающий”), закрыл дверцу — со щелчком зажегся синевато-тревожный свет, а из дверцы выдвинулся (на манер приемника мусоропровода) обнажающий маленькое полукруглое зеркало (с моим круглолобым полулицом) рукомойник: пупочка посередине, два крантика по бокам. Через несколько блаженно-журчащих минут я откинулся, сквозь сжавшиеся на спине волосы почувствовал холодную надпись и надавил правым локтем на рычаг. Из пупочки взлетел оперенный фонтанчик, а из крантиков выдавились: из одного — сопелька изумрудного жидкого мыла, из другого — гусеничка бело-синей зубной пасты. Протянул было указательный палец, но тут с потолка как хлынет ледяное, а из горшка как шибанет — и тоже не горячее. Упал с горшка на колени, нащупал под рукомойником круглую ручку, открывавшую путь в каюту, где и забегал (сначала на четвереньках), хватаясь то за надколотую голову, то за подбитую задницу — мокрый в мокрых очках, с мокрым бьющимся сердцем под грудной шерстью, будто покрытой сверкающей стеклянной крошкой.
— Классная вещь, точно? У нас на пароходе везде такие. Абрам Яковлевич говорит, с личной яхты Чаушеску сняли! — на краю кровати сидела Зойка и икала от сдавленного смеха. — Китайская космическая разработка, последнее слово техники!
— Каждое слово техники может оказаться последним, — ответил я злобно и протер портьерой очки, одновременно ею заслоняясь. — Особенно китайское.
— Шторой-то не вытирайся, скобарь! Я тебе полотенце принесла и завтрак туриста в постель!
Зойка, подняв плечи, а кулаками упершись между расставленных коленей в край койки, сидела с темным в оконном контражуре лицом и пылающим бело-золотым облаком вокруг. Когда она встряхивала головой, внутри облака начинал двигаться сложнообъемный и темнопаутинный каркас. Поднос с бронекофейником, тоже, не иначе, с яхты Чаушеску, полон коробочек, вазочек и плошек, сверкал рядом на кровати блеском стали.
— Ну так чего, скобарище? Завтракаем или шутки шутим?
— Может, я хоть сначала оденусь? — спросил я довольно-таки, на мой взгляд, ядовито, но Зойка неожиданно легко согласилась:
— Вон полотенчико на табуретке, а под ним шмотки твои, и трусы знаменитые стираные-глаженые в том числе — задержала дыхание, чтобы не расхохотаться навзрыд, и осторожно зафыркала через нос.
Пока я одной рукой вытирался и одевался (другою придерживая все же портьеру: уж больно смешно синевато-розовый кончик выглядывал из всклокоченных зарослей — как одичалый городской шампиньон из нестриженого новостроечного газона), Зойка разлила по кружкам кофе (запахло жженой резиной) и начала внимательно намазывать бутерброды, не забывая при этом и о светской беседе:
— А как нашему медвежоночку спалось-почивалось? Лапа-то сладкая была? Сновидения не терзали?
Ну не докладывать же ей было, что проснулся я на линолеуме и в состоянии стеклотары, как неванька-невстанька какая-нибудь толстопузая из матового нескользкого стекла послебанкетная подстольная, поэтому я буркнул “нормально” и отпустил наконец портьеру шуршаще складываться. Портьера сложилась к обочине окна, и из дергано летящей дневной бабочки сделалась складчато сидящей ночной.
— Лучше скажи, мы что, застряли?
— А ты чего, и не слыхал, когда мы трахнулись ночью? Все что не на болтах, попадало на фиг! Не слыхал? Ну ты, Венька, обратно даешь!
Я придвинул к кровати табуретку, сел, взял в руку бутерброд с изящно облегшей огуречный кружок килькой и стал придумывать уничтожающий ответ, но кроме “давать тебе жена будет”, никак в этом случае не годящегося, на ум ничего не приходило. Поэтому я спросил о другом: “Слушай, а ты курточки моей не видала случайно — финской такой, с капюшоном?”.
Зойка длинно вхлюпнула из кружки и энергично мотнула головой (приушные локоны, отставая и опережая, схлестнулись над привздутым — как для полоскания — ртом). Сглотнула и спросила: “А под койкой смотрел?”. И слегка приподняла ноги над полом — сдвоенным косым углом.
Под койкой я, конечно же, смотрел, вчера еще, но как всегда развелся на невинную Зойкину интонацию. Ноги, вместо того чтобы освободить мне поле зрения, вдруг с наглым трикотажным скрипом раздвинулись и спустя секунду сдвинулись снова, хлопнув при этом друг дружку по всей голенно-бедерной длине.
— Валентина Иванна! А чего Язычник подсматривает?!
Конечно, как и всякий нормальный человек, я прекрасно понимал, что Зойка просится в койку или, как говорили в нашем детстве, хочет на яблоко. Но что же я, сырой, мохнатый, неуклюжий, так вот прямо сейчас на нее и полезу, угрюмо дыша носом, трудно шаря под туго натянутой на бедрах юбкой и не умея расцепить чулочную сбрую? Она же, после всех ее мужей и немужей, будет с меня смеяться, как бы сказал капитан Ахов! И сам я с себя буду смеяться! А если у меня, например, и не встанет на нее, ведь бывает же такое?.. Ведь я же еще короче, так вышло по жизни А теперь уже, наверно, и поздно, да, собственно говоря, и зачем уже? Сколько раз, уезжая за границу со стадом небритых болонок, я обещал себе твердо-натвердо: в первом же Гамбурге или Кельне, в первом же мало-мальски терпимом борделе но так и не решился зайти — остановиться даже не решился у мигающей электрическими сиськами подворотни, откуда шел запах, как из только что выключенного пылесоса. И дома, раньше — отчим уже отчаялся (“Венька! Целка мохнатая! Мать свою хотя бы пожалел! Она ж волнуется, чтоб ты здоровенький был! Лилька из Германии пишет-спрашивает: ну как, все еще?!”) зазывать с собой в баню на углу Марата и Стремянной, где экспортно-импортные олигархи, обвернуты двумя простынями каждый, после парилки и бассейна перешлепываются в “настоящий ди-берц” или буру без картинок и молодок, а под гигантским беломраморным столом, по которому раскатываются выпуклые лужи пива “Карлсберг” с застревающим в них беломорным и марлборным дымом, стоят на карачках девки (“Все с высшим гуманитарным образованием!”), аденоидно посвистывают носами и ждут снисхождения победителя или (при пересдаче) команды “Всем вафлять!”. Но мне как-то было неловко: с кем-то из подстольных так могло оказаться, что я или на заочном истфаке в одной группе учился, или знаком был по Малому залу Филармонии, абонемент “Фортепьянный романтизм второй половины XIX в.”. И я никогда не ходил с отчимом на Марата. Так почему же — с каких щей и борщей?! — именно на этом затертом во льдах труповозе я должен вдруг взять да и расстаться со всей своей двадцативосьмилетней без трех месяцев девственностью, и к тому же под неусыпным аудио- (а черт его знает, может, еще и видео-) наблюдением сумасшедшего капитана? И притом еще с Зойкой Щекатурко, которую знаю с семи лет, с 1 сентября года: коленки в зеленке, букет каких-то длинноухих цветов до самых глаз — Буратино с навинченной на него головой Мальвины? Нет, ничего хорошего из этого все равно бы не вышло, и ну их всех в баню! Поэтому я поднялся с саднящих коленей, сказал угрожающе: “Щека турка обагрилась кровью”, и снова уселся на табуретку — доедать бутерброд с килькой.
— Не видела, не видела, не сердись только Какой сердитый! Ну не видела я! Может, внизу забыл, в холодильнике? Или в кают-компании?
— А кстати говоря, — слышь, Щекатура? Серьезно! — они у вас там какие — живые или все-таки мертвые? Ну, в холодильниках то есть.
Щекатурка поставила кружку на поднос, раскрыла рот, подержала его несколько времени открытым и аккуратно закрыла. Надула сначала левую щеку, потом правую (привычка, за которую Пустынников-Пуся кричал ей: “Турок тебя за щеку!” — и, тряся синей задницей, убегал вниз по лестнице от неуклонимого Зойкиного портфеля, обладавшего свойствами крылатой ракеты). Потом рот снова открылся и произнес с необыкновенной отчетливостью: “Видишь ли, Веня”.
— Коробицына, ты где прохлаждаешься! Опять в Ленинской комнате?! Живо марш на камбуз! Алексей Робертович, ты мне можешь сказать наконец, где мы — в международных или куда вляпались?
— С кормой у нас, Абрам Яковлевич, все очень хорошо, она в международных водах. А вот носом мы в эстонские территориальные слегка того Примерно сейчас, сейчас извините, линейка съехала точно — 80? по линии первого крана, — отозвался штурман Синцов. — На баке у нас, hрубо hоворя, Эстония.
— А чего я там забыла, на камбузе, Абрам Яклич? — спокойно возразила Зойка и не глядя взяла у меня с тумбочки сигарету. — До обеда вон еще сколько. А для макарон по-флотски и компота из сухофруктов дежурный по камбузу матрос Шишкин-Мышкин Виктор Арнольдович в моем руководстве не нуждается. Может у меня быть личное время? — и щелкнула маленькой серебряной зажигалкой, извлеченной из одного из тех загадочных мест, где женщины хранят маленькие серебряные зажигалки. Карманов я у нее никаких не заметил.
— Личное время? А ты выгляни в иллюминатор, Валаамова коза! — возопил капитан и вдруг перебил себя сам — официальным капитанским голосом с официальным черноморским произношением: — Старшой помощник Синцоу, через десять минут к трапу, в парадной форме! Вахтённый, поднять hосударственный флаh.
Зойка, не вставая с койки, повернулась на наклонно перекрутившейся талии к окну — под просвеченной блузкой одна из грудей темным конусом свесилась, а вторая нахохлилась полушарьем. Поднятая к глазам рука мелко и косо заштриховалась от локтя золотым. Из волос пошел дым, смешиваясь со светом и в разные стороны изгибаясь.
Чей-то совсем уже отдаленный голос поинтересовался: “Абрам Яковлевич, а флаг-то какой — бесик или жоблик?” — “Идиёт на всю голову трахнутый! — застонал капитан. — Какой бесик?! Ну какой еще бесик?! Это же остров Сааремаа, очи разуй, каракатица! Хочешь Новый год в эстонской сигуранце встречать? Подымай жовто-блакитный!”
— Ну да, ну вижу: ну идет чего-то такое, — сказала Зойка. — Типа человек, а какой человек — не разберу, далеко очень. Кажется, на лыжах. И чего вы так волнуетесь, Абрам Яклич? Рыбак подледный. Или спортсмен.
— Спортсмэн, нацмэн, тебе какая разница?! Вали давай на камбуз! — Ахов окончательно терял терпение. — Борщ погуще и сметаны побольше, вареники с вишнями и в бутылку из-под “Богдана Хмельницкого” горилки подлей не забудь. Только не “Еврейскую” лей, а чего позабористей — “Лотос” хотя бы. И однокласснику своему скажи, чтоб тоже на палубу шел. Может, и сгодится на что, чем черт не шутит, когда бог спит. Жил на свете капитан, он объездил много стран, и не раз он бороздил океан
У трапа стоял штурман Синцов в плоской белой фуражке и варежками крупнозернистой старушечьей вязки прижимал себе уши, поскольку до них не дотягивался воротник бурого в рубчик демисезонного пальтешона. Рядом прохаживался Исмулик Мухаметзянов в твердом тулупе по колено и время от времени взглядывал в подзорную трубу.
— Позырить хочешь?
На всю Вселенную вокруг корабля пронзительно искрились снежные грядки, переходя на окоеме в айсберги облаков. Только у самого борта, в его короткой тени, виден был серо-зеленый на надломах лед, приподнятый и обнаженный напрасными усилиями “Атенова”. Лыжника я, в ослеплении моем, нигде не увидел.
— Со своим плаваем! — ответил я гордо и распахнул найденный в шкафу бушлат с двумя рядами якорных пуговиц. На шее у меня висел цейсовский бинокль, подаренный Юликом Гольдштейном в Нью-Йорке на позапрошлый день рожденья и еврейскую пасху. “Гляди на здоровье, — сказал Юлик, — хороший бинокль, трофейный. Только вот тайную кнопочку не нажимай. Назначение ее неизвестно — может, нажмешь, и все исчезнет. Впрочем, ее почти и не видно. Сам еле-еле нашел, под колесиком резкости. На, забирай от греха подальше, а то боюсь — не удержусь”. Юликова эфиопская жена засмеялась и взъерошила светло-желтые волосы на темно-коричневой голове пятилетнего Яши — Помазанника, пришедшего, чтобы спасти Израиль и мир. Двенадцать пожилых негров в голубых и белых ермолках посмотрели на такую фамильярность непроницаемо-неодобрительно. Юлик, загоревший и располневший в Америке до неузнаваемости, похлопал меня по плечу черной рукой в серебряных кольцах, одернул на плечах белую хламиду с мелкоклетчатой вышивкой наподобие малороссийской, и протянул Яше граненый стаканчик, до краев полный изюмного вина: “Ну, спрашивай — так почему мы ушли из Египта?”.
— Мороз и солнце, день чудесный, — мрачно сказал Исмулик. — А вон и друг прелестный надвигается, видишь?
Я поднял бинокль в протыкнутом им направлении: за пустым в середине крестом из мелких цифирок было пронзительно-бело и солнечно. Подвигал туда-сюда, поскребывая о стекла очков каучуковым обрамлением окуляров, — вот, мелькнуло что-то темное: в поле зрения входил сверху слева широко и радужно смазанный двоящийся контур.
По снежному полю широкими равномерными шагами бежал на лыжах военного вида худой человек. Черное блестящее пальто с серебряными витыми погончиками и рыжим пушистым воротником широко подмахивало полами у самых лыж. Черная фуражка с высокой тульей и овальной кокардой на подъеме сползала козырьком на нос, но при вздергивании головы не слетала — под подбородком была, наверно, привязана. Черная косая повязка закрывала левый глаз. Из-за спины у человека торчала длинная отгибающаяся назад хворостина с сине-черно-белым флажком. Флажок трепыхался и трепетал.
— Исмулик, а про Половчанинову Галку ты чего-нибудь знаешь? Как она вообще? — спросил я из-под бинокля.
— Не, с выпускного ничего не слыхал. Кто-то говорил, умерла или уехала, но зуба не дам А кстати, ты Пусю нашего помнишь, Пустынникова? Замерз!
— В лесу, что ли? Или на улице заснул датый?
— Хуже, — особого сочувствия в голосе злопамятного Исмулика я не расслышал, Пуся его всегда донимал прибаутками насчет прыщей и конеедства. — Забрались с пацанами на хладокомбинат в Автово, свиные окорока динамитом шпиговать, — начальство там кому-то чего-то не отстегнуло. А дверь и захлопнулась в жопу. Рабочие наутро приходят, а там Ладно, потом дорасскажу, а то вон он уже, курат одноглазый, доехал. Лыжи отстегивает. Нет, ты смотри, какой, блин, длинный! Два двадцать! Или два пятьдесят даже! Ужас!
Нечеловеческой длины одноглазый курат с нечеловеческой длины лыжами (по штуке под каждой мышкой) уже поднимался по трапу. Взошел, прислонил лыжи к борту, снял одну перчатку и небрежно козырнул согнутой в ковшик ладонью.
— Эстоонсская пограниицьная слуузба, пост Сааремаа-Кирре, леттенаант Ваальдемар Пропп. Вы нарууссыли госсудаарсственную гранниицу Эстоонской Респуублики.
— Старший помощник Синцов, — глядя перед собой и вниз, начал старший помощник Синцов. — Транспортное рефрижераторное судно “Дважды Герой Советского Союза П. С. Атенов” под украинским, hрубо hоворя, флагом. Порт приписки — город Измаил. Следуем из Петербурга в Любек с грузом мертвых тел. Девиация произошла в результате поломки рулевой машины и непредвиденного изменения течения. Ледокольный буксир уже вызван.
Единственный бледно-голубой глаз лейтенанта моргнул на нас с вышины. Потом, после паузы, еще два раза быстро. Очевидно, такой у него был тик.
— С каким-каким грузом?! — акцент изменился от удивления — стал похож на кавказский, но с оттенком южноуральского говора. — А, понимаю, репатриация останков павших борцов за свободу Европы. Благородная миссия! — Длинное, узкое тело его еще пуще выпрямилось, лыжные ботинки громко стукнули один о другой, и повторное отдание чести произведено было на еще большем расстоянии от фуражки и с полностью открытой в нашу сторону ладонью.
— Да нет же, товарищ господин лейтенант, трупы не немецкие — наши, то есть, hрубо hоворя, российского производства. Научные препараты для медицинского института в Гейдельберге, — объяснил Синцов, подавая папку с судовыми документами. Исмулик сдавленно хрюкнул на синцовскую дурость.
— Со. Со, — сказал пограничник, переложив в папке несколько страничек. — Представитель фирмы-фрахтователя присутствует? Господин Мухаметзянов.
Исмулик выдвинулся и повертел у груди рукой, не решаясь ее протянуть.
— Необходимо делать досмотр фрахта. Подозрение на нелегальную иммиграцию. Показывайте, куда иду-у, — эстонский акцент постепенно восстанавливался.
Исмулик укоризненно взглянул на старпома (чего тот, впрочем, не заметил, продолжая смотреть в палубу) и засунул руки в карманы тулупа.
— А вот на это вы, господин лейтенант, извините, права не имеете. Рефрижераторный трюм у нас в нейтральных водах. Мы только носом нарушили, правда, Алексей Робертович?
Старпом кивнул, но, как я и ожидал по многолетнему опыту экспортно-импортных операций, представителя суверенной власти это никоим образом не впечатлило.
— Нет значения. Обязан делать досмотр. Будете препятствовать, буду вызывать из централи геликоптер с коммандо, — из-за пазухи появился сотовый телефон старого американского образца — похож на гигантский железный пенал со скошенным верхом и полувыдвинутой антенной, впрочем, ему как раз по руке. Исмулик завороженно следил за бесконечным вытаскиванием антенны, грозившей стать длиннее заплечного древка, и явно не знал, что сказать. Губы его, закушенные изнутри, побелели, а глаза сузились. В школьных условиях такое выражение лица вознаграждалось обычно бананом, но тут дело пахло эстонской тюрьмой и прочими неприятностями, наименьшей из которых была бы конфискация груза. Для меня, может, оно бы и к лучшему — я пассажир, с меня какой спрос? Но с другой стороны, без транзитных виз они меня в Германию все равно не отпустят, отвезут на мост между Нарвой и Ивангородом и толкнут прикладом М под лопатку, а на той стороне дожидается уже потусторонний “лендровер” с затемненными стеклами И как же тогда отчим, если действительно что будет с ним, бедным? Ладно, представится еще случай, а пока ничего не попишешь — надо (как бы сказал Исмулик, если бы уже обрел дар речи) разруливать.
— А позвоните сначала господину полковнику Паулю-Ээрику Уутису, знаете такого? В Таллине, в министерстве обороны, отдел контрразведки. Он в курсе. Дать вам телефончик? Он, правда, сейчас в Приштине, на выездной сессии Координационного совета НАТО, но если на мобильный, ответит. Не знаю, будет ли рад, но ответит.
Лейтенант быстро задвинул антенну и повернулся всем туловищем, чтобы упереть в меня свой единственный прозрачный глаз. Постоял, поводил глазом по вертикали, подумал. Потом вытащил антенну снова, в несколько медленных приемов, и повернул телефон никелированными кнопочками ко мне. Недрожащей рукой я нащелкал номер. Паша Утис, натурализованный эстонец из сухумских греков, действительно находился сейчас не в Таллине, где заведовал отделением “Сельхозэкспорт-Транзита”. Сейчас он находился в Афинах, прорабатывал возможности ввоза туда карликовых японских овец, декларируемых в качестве элитных болонок.
— Мэйлбокс, — сообщил пограничник. — Мистер Поул Ютис уилл колл ю бэк.
Я пожал плечами:
— Ну, оставьте сообщение или позвоните попозже. Или он сам позвонит. А странная у вас какая-то форма, господин лейтенант, никогда такой у эстонской погранслужбы не видел. Сами пошили или из реквизита “Семнадцати мгновений весны” распродажа была?
Скрипнула дверца, и в полутьме лестницы засветились Зойкины полуголая рука и белокочанная голова: “Дорогие гости, сердечно просим покушать!”.
Но прежде чем мы расселись вокруг чаушескинской супницы, полной борщевой лавы, лейтенант Пропп настоял на сверке личного состава с судовой ролью. В смысле капитана ему пришлось удовольствоваться исполнением песни “Жил на свете капитан” изо всех палубных репродукторов и справкой за волосатой Зойкиной подписью, что Ахов Абрам Яковлевич болен свинкой и карантинизирован у себя в каюте, а Саша-механик лишь на мгновение вынырнул из машинного отделения, чтобы помахать маленькой мазутной рукой и сказать “Йес”. Но матросов ему у первого крана построили. Шишкин-Мышкин, Зулупеня, Шекеляну и Гвоздин, все как один низенькие южные брюнеты с древнеримскими подбородками, а согласно паспорту молдаване по имени Виктор, глядели смирно, переминались на непривычном морозе и прятали древнеримские подбородки в клетчатые английские шарфы. Матрос Саша с удивительной для матроса фамилией Матросов стоял чуть поодаль и, наоборот, практически по стойке “смирно” — руки по швам, куртка застегнута, бескозырка без ленточки слегка набекрень, но в глазах у матроса Матросова горела уклончивая северорусская дерзость. Эстонский лейтенант, избегая наступать на воображаемую государственную границу, проведенную ему по палубе краем штурманского с детской молнией по середине подъема скороходовского сапожка, прохаживался вдоль строя, бормотал “юкс, какс” и поглядывал со своего вышгорода то в паспорта, то в лица матросов. Сине-черно-белый флажок над фуражкой то расправлялся, то обвисал. Мимолетный интерес у него вызвал лишь боцман, старый костлявый человек со старой костлявой трубкой в углу сжатого рта. “Пыхва? Вы эстонец? Или карело-финн?” — “Никак нет”, — сказал боцман, не разжимая рта и спокойно глядя мимо. “Автандил Акакиевич — гражданин Украины, — помог Синцов. — А фамилия у него, hрубо hоворя, абхазская”. Потом пришла моя очередь. Я со всей возможной величественностью кивнул на Исмулика, тот принялся торопливо, но долго удить двумя пальцами во внутреннем кармане тулупа. Наконец выудил паспорт, сам его сначала перелистнул и лишь затем передал.
— Почему не значитесь в судовых документах?
Я развел руками, наклонил голову набок, полузакрыл глаза и поднял брови. “Со. Со!” — сказал пограничник и вернул паспорт мне.
Застольная беседа протекала негладко. Лейтенант Пропп, оказавшись под шинелью в черном кителе, усиженном сверкающими пуговицами, значками и нашивками (всё какие-то крылья, кресты и орлы), и в малиновых лыжных штанах с белыми лампасами, а под фуражкой стриженным до серебряной пыли блондином, беззвучно слизывал борщ с ложки, поднимаемой на высоту рта строго перпендикулярно оси неподвижного корпуса, и запивал его псевдогорилкой из ребристой чарки — без какого-либо видимого действия. Телефон он положил рядом с собой на скатерть и через каждые полчаса (сверяясь, очевидно, по склянкам) нажимал на кнопку повтора. На вопрос (мой), не родственник ли он знаменитому исследователю волшебных сказок, был получен звучащий почти по-китайски ответ: “Сын сына дяди”, а на льстивый заезд Исмулика по поводу хорошего знания русского языка сын сына дяди профессора Проппа сообщил только, что вырос в Баку.
Зойка унесла второго опустелого гетмана и вновь принесла его полным, налила третью тарелку борща и нарезала третью буханку черного хлеба, а человеческое общение с нечеловеческим лейтенантом никак не сдвигалось с мертвой точки. Он еще даже не откинулся на спинку стула и не расстегнул кителя. Некоторое потепление наступило примерно с середины четвертой поллитры. Не дожидаясь расспросов, гость внезапно приступил к изложению своей биографии. Акцент при этом варьировал в зависимости от степени взволнованности (от эстонского при нулевой до чисто ма-асковского при крайней) и иногда места действия, а биография сводилась вкратце к следующему.
Юный Пропп действительно вырос в Баку, где его папа, сын дяди автора “Морфологии волшебной сказки”, служил начальником Первого отдела особого погранотряда сторожевых катеров им. 26 бакинских комиссаров, “ты слюшаешь, да?”. Демобилизовавшись по состоянию здоровья (рискуя в интересах дела собственной жизнью, добровольно принял участие в следственном эксперименте — конфискованная у контрабандистов паюсная икра оказалась испорченной, если не отравленной, и в сочетании с левым азербайджанским коньяком три звездочки привела к обострению язвы двенадцатиперстной кишки), был назначен третьим секретарем горкома в номерной городок под Челябинском, где Вальдемар и закончил среднюю школу. Там же он впервые посмотрел двенадцатисерийный телевизионный художественный фильм “Семнадцать мгновений весны” и навеки влюбился в эсэсовскую форму и прочую мужественную красоту Третьего рейха, особенно же почему-то в одноглазого гестаповца Айсманна в исполнении артиста Куравлева. Учиться поехал в Таллин, на юридический факультет, но больше играл в баскетбол — сначала в университетской команде, потом в дубле “Калева”.
— Как там, не нашли еще остальные пять серий, не знаете?
— Какие пять серий? — изумились мы с Исмуликом.
— Мгновений же семнадцать, а серий же двенадцать! Пять великодержавные шовинисты из Отдела культуры ЦК наверняка — моментально еще тогда еще! — запретили и спрятали. В подземельях Старой площади. А в этих сериях вся правда о Бормане и Мюллере, и что Штирлиц на самом деле был германский разведчик Штирлиц, перед Первой мировой заброшенный в Россию под именем Максима Исаева. Теперь всё, не найдут. Если при Ельцине не нашли, то теперь, при этом вашем ихнем новом, как его? — уже никогда не найдут! Пропала правда, бляха-муха! Смыли иваны!
В дубле “Калева” его не любили, хотя он и возвышался надо всеми, — то ли за плохое эстонское произношение, то ли за папу, третьего секретаря с-под Челябинска: в основу не ставили и в загран не брали. Поэтому в середине восьмидесятых годов пришлось (не без папиной помощи по линии МВД) перейти в московское “Динамо”, где, впрочем, дальше дубля дело тоже не пошло — больно уж неповоротлив был под кольцом и нерасторопен на передачу, за что одноклубники по-дружески и попросту прозвали его Стоеросом. В восемьдесят восьмом году неудавшийся центровой расстался с большим спортом и вернулся на родину предков — младшим следователем прокуратуры города Кохтла-Ярве. В багаже у него были шесть видеокассет с “Семнадцатью мгновеньями весны” и купленная за пятнадцать рублей у метро “Таганская” ксерокопия книги Адольфа Гитлера “Моя борьба” (Шанхай, г.). С той поры делом его жизни стал перевод “Майн Кампфа” на эстонский язык — с русского, поскольку на языке Гете и Геббельса (ї Ю. Гольдштейн) ему были знакомы только “хенде хох”, “динг ан зихь” и мучительно прекрасное слово “штурмбанфюрер”.
— Что имеется, пожалуйста, в виду: “Как известно, евреи отнюдь не являются друзьями воды”? Шесть лет мучаюсь, не умею понять. Потому что еврейский элемент глина, так? А арийский — вода?
Исмулик молчал и поглядывал на меня полусмущенно-полуязвительно. Я осторожно положил на тарелку вилку с наколотым на нее вареником, похожим на сырой глаз с кровавым зрачком, и объяснил, что автор намекает на распространенный в средневековье предрассудок, касающийся еврейской якобы нечистоплотности. В то время как в то время европейцы не мылись практически никогда, а евреи как минимум раз в неделю.
Из нагрудного кармана явилась маленькая желтая книжечка в переплете ветхой узорчатой кожи с вытисненными в ней двумя когда-то черными, а теперь бурыми молниями, из петельки на книжечке — серебряный карандашик, и вторым (голова наклонилась зрячим боком вперед) было микроскопически записано в первую.
При учреждении в году пограничной службы Эстонской республики троюродный племянник морфолога был зачислен в ее штат и по собственной просьбе послан на остров Сааремаа, на самый отдаленный пост — в помещении бетонного маяка, построенного в сорок втором году немцами, а с середины семидесятых заброшенного Дважды Краснознаменным Балтфлотом с целью лишения ориентира подлодок и разведкатеров потенциального противника. Первые полгода в подчинении у него находился пограничный солдат, потом солдата отозвали (шведы перепрофилировали финансирование), и лейтенант остался один. Приказов не поступало, жалованье шло на счет, продовольствие и боезапас к финскому пистолету Л “Лахти” скидывали сначала один раз в два месяца с мимолетного геликоптера, затем перестали. До ближайшей деревни ходу на лыжах (или езды на велосипеде) было часов пять, и лейтенант постепенно перешел на самообеспечение — ловил рыбу, ходил по грибы, развел огород с картошкой и помидорами и даже построил из советских патронных ящиков курятню. Лет через семь такой жизни почти новое когда-то датского пошива обмундирование растаскалось до ветоши, пришлось строить новое — действительно, перерисовал силуэты с “Семнадцати мгновений весны” и отвез зарисовки в деревню, где один ветеран слегка портняжил на дому. Зря перерисовывал, у ветерана нашлись на чердаке выкройки. Пуговицы, кокарды, погоны и нагрудные знаки легко сыскались в лесу между костей, а вот пышного лиса на воротник добыл сам: повадился курат за курями — ни в петлю не лез и ни яду не ел, пришлось в приборе ночного видения залечь за помидорным кустом.
Рассказ тек, прерываемый только регулярными склянками и нерегулярными вторжениями Зойки с яростным вопросом: “Еще чего не желаете? Макарончиков, может, по-флотски тарелочку?” (на любой вопрос такого рода изголодавшийся отшельник отвечал: “Большое спасибо, пожалуйста. Если не затруднит” — Зойка разъяренно хлопала дверью).
Со стола зазвонило — резкой трелью. Мы с Исмуликом одновременно вздрогнули и выпрямились. “Пропп”, — сказал Пропп и встал в сумерках темной громадой. Исмулик вскочил тоже и прошелся тудою-сюдою, потом придумал зачем — включил верхний свет. В ответ на краткое изложение проблемы в телефоне отдаленно и длинно заклокотал женский голос, лейтенанту лишь очень изредка удавалось вставить “jaa, jaa” или “ei, vabandage, palun”. Один раз он назвал по имени корабль, другой раз меня. Возмущение в трубке нарастало, пока на самой высокой ноте не оборвалось тишиной. Лейтенант нажал кнопку отбоя и вытер лоб рукавом.
— Секретарша. Господин Уутис все знает. Просит забыть этот номер навсегда.
— Вы его лучше сотрите на всякий случай. А то еще неприятности будут, — посоветовал я. — Разжалуют, это как минимум. Но могут и под лед спустить, организация-то, сами понимаете, серьезная. Орден Меченосцев!
Лейтенант послушно защелкал по телефону плоским, молочно-белым в трещинках ногтем большого пальца. И не глядя на нас, заговорил наизусть, практически вдруг безо всяких акцентов, особенно хорошо, утроенно жужжаще, произнося почему-то слово “жопа”:
— И обратно вы неслабо устроились, пацаны, русские — в жжжопе узкие! Обратно вас туда берут! В Германию, то есть. Хотите едете, хотите нет, хоть живые, хоть мертвые. Всем вы нужны, все вас боятся! А мы, чудь — в жжжопе чуть-чуть, мы бы все враз отъехали,— весь миллион как один человек, у каждого алая роза в жжжопе — да если б нас только брали! Живому человеку в этих песках, известняках и болотах, короче, в жжжопе этой! — делать нечего, а мертвому незачем лежать — тоска страшная и скука смертная. Десять тысяч лет воем, в жжжопу. Но еще страшнее жить в чужих городах, построенных чужими людьми — для себя построенных, не для нас. Пришлось заселиться хочешь не хочешь, когда нас немцы окончательно в жжжопу послали. Это вы в каких угодно можете жить городах, вам одна хрен. А мы просыпаемся ночью хмурые и боимся, что кто-то поднимается по лестнице Но кто нас отсюда выпустит, мы здесь нужны, на границе с вами. Мы — больверк. А хотите знать, за что мы вас, русских, действительно ненавидим? Нет, хотите?
— У нас судно под украинским флагом, — обиженно вмешался Исмулик. — Лично я, между прочим, татарин, а товарищ, извините, еврей!
Но лейтенанта, который уже облекся в пальто из черного материала типа блескучего брезента и завязывал на груди лисьи лапки, такими пустяками было не остановить:
— А что есть такое русский? Смесь татарина с евреем и есть. Не зря же говорят: поскреби татарина, а под ним русский
Я хотел было уточнить, что-де не так говорят, а ровно наоборот, но в глазах у меня медленно плыли радужные круги и квадраты, надо было их сначала остановить и оттеснить из поля зрения, поэтому Исмулик оказался расторопнее:
— А если эстонца поскрести? Что под ним будет?
— Не надо, не надо скрести эстонца, — грустно сказал лейтенант и сел в пальто (глухо хрустнувшем) и фуражке (съехавшей козырьком на нос) к столу. — Под ним ничего нет. Вот за это мы, эстонцы, вас и ненавидим, да и латыши — в жжжопе голыши — тоже, по-своему, но так же сильно. Не вы бы с вашим Петром и вашей горе-империей, так мы бы уже были настоящие стопроцентные немцы — все, до последнего хуторского дурачка! В начале восемнадцатого века всего уже лет двести оставалось, не больше. В Померании западным славянам, разным там лютичам и ободритам, пяти веков хватило, пруссам в Пруссии — и того меньше, ну, они и были кротче. А вы заявились — шведов побили с грехом пополам, с баронами нашими сторговались, гарнизоны расставили — как же! новые господа на Балтийском море! А какие из вас господа?! Это во-вторых, почему мы вас ненавидим. Потому что когда немцы ушли насовсем, вы не на ихнее место пришли, а на наше. Мы же после войны, которую вы якобы выиграли, скоро богаче вас жили — на чистых работах наши, на грязных ваши. У нас в домах “Жигули” и яблоневый садик, а у вас в лучшем случае мопед и лопухи под забором. Всё через жжжопу! Разве под немцами так было? На гнилой соломе спали, со свиньями из одного корыта кушали. Вот были хозяева! А вы нам эстонские театры в каждом райцентре понаоткрывали, киностудию в Таллинне завели — на миллион-то человек, смех! Книжки по тридцать тысяч экземпляров тиражом — всё, лишь бы мы не забыли свое кюлле-мюлле с четырнадцатью падежами! А может, мы его девятый век мечтаем забыть?! Коллективно-бессознательно! Ну как вас не ненавидеть, лопухов?! А теперь поздно уже, кранты: целыми народами в немцы больше не принимают! А знаете, почему? Зачем, думаете, им ваши покойники? Я только сейчас догадался! Я, простой чухонский курат из Баку, догадался: немцы нашли секрет вечной жизни и стали бессмертные все, и не умирают совсем никогда, но пока что скрывают это от остального Евросоюза, по бюджетно-финансовым соображениям. Кого-то им для виду хоронить нужно, — вот и покупают! А живой им никто не нужен!
Лейтенант сосредоточенно растряс по стопкам остатки и убежденно добавил: “Все одно вам тут не быть, на Немецком Восточном море! И Кенигсберг отнимут, и Санкт-Петербургу вашему проклятому тоже не вечно стоять — покроют его балтийские волны, только шпицы торчать будут! Затопления план уже есть готовый, еще с прошлой войны утвержден фюрером. В архивах лежит — дожидается будущей!”.
Неудержимые слезы потекли у меня из глаз. Икая, задыхаясь и всхлипывая, я закричал: “Винета! Город великий, больше и прекраснее всех городов в Европе! На острове, омываемом тремя видами вод! Где Одер втекает в Скифское море! За землей лютичей, называемых также виличи! Двенадцать ворот и гавань! Пряжу пряли на золотых веретенах! Колокола были из чистого серебра! Детям жопу вытирали буквально булочками! Потопили, блин! Датчане, поляки и немцы, козлы, потопили! Позавидовали! Козлы!”.
Били склянки.
Когда я открыл глаза, в кают-компании никого не было, кроме Зойки Щекатурко, сидевшей вполоборота у стола — в одной руке пустая стопка, другая рука, на стол облокоченная, подпирает скулу. Били склянки, а когда они отбили, я не считал сколько, из-под них выплыло и отчасти членоразделилось Зойкино шелестение: “а я ему: да нет же, ни с кем, я еще девочка а он: девочка, блядь, а пузо что, ветром надуло? а может, ты богородица, еж твою мать?.. а я ему: папа, а пошли вы в жопу!.. а врач в консультации, армянин такой старый с холодными пальцами, говорит: извиняюсь, мамаша, но точно сказать не могу; девственная плева, конечно, отчасти наблюдается; может, вы отцовским полотенцем случайно между ног вытерлись, а он туда перед тем наспускал?.. у нас, говорю, папаня полковник, и мыться ходит в баню с курсантами; по средам ну, тогда, извините, не знаю. Родила Яшу и Венечку в Снегиревской больнице и в Выборг переехала, к бабушке, а мама за нами потом следом; они и сейчас там, в школу ходят, в шестой класс, в гимназию самую лучшую-дорогую, а мама за ними смотрит Они сейчас или в Выборге, или — если выходные или каникулы — недалеко, на перешейке, где старая Балтфлота была база, а мы у цыган домик купили и утеплили Вот сделаем рейс, пойдем обратно прямым ходом в Выборг, Ахов обещал, и я сойду повидаться. А батя мой в Ленинграде остался и совсем в училище переселился, а потом его вообще грохнули, курсант Фишман на стрельбище, полмагазина в него, пол в себя”
Прислонясь к двери, вошел Исмулик.
— Все, братва, живем! И сестр-ва! Короче, была радиограмма: ледокол вышел. С Готланда. Вводится план “Б”: мы исследовательское судно Академии наук, ты, Венька, — научный руководитель. Готовься, старик. Со шведами шутки плохи, въедливый такой народ, себе на уме! Знаешь, чем швед отличается от белки? Но вообще ты мастер, ей-богу, я торчу, зеленый! Сделал чухну, как ребенка на раз! Мне бы в жизни Пашка Утис в голову не пришел! Класс! Но и Кристинка нехило выступила, точно?! Я всегда удивлялся, чего он ее держит, если она клиентам хамит и чашки роняет, пялит он ее, что ли?.. а она вон оно что! Лихая девка! А так не скажешь — вобла в очочках такая белесенькая, ни кожи, ни рожи
Зойка поставила рюмку на стол, встала, обдернула юбку и пошла вокруг меня. Запах сирени и водки за спиной, сильные руки под мышками.
— Чем трындеть, помог бы лучше. Не видишь, зайчик наш совсем косой, надо его в койку срочно, не то соображать завтра не будет, даже не надейся. Сам будешь со своими шведами разговаривать. И с белками.
Исмулик готовно двинулся от двери, но по дороге присел на корточки и с остановленным взглядом замер. Зойка махнула рукой, снова наклонилась и потянула меня кверху: “Венька, гондон донный, ну пошли же! Чего ты, как этот?!”.
И мы пошли. В качающихся темносверкающих коридорах хрустел, хохотал и пел Ахов: “И в бидэ, и в бою напевал он тихо песенку свою: капитан, капитан, улыбнитесь”. Зойка закинула мою руку себе за шею: вела, как раненого с передовой на полутора ногах бойца. “Ничего, миленький, сейчас Сейчас скоро дойдем уже Ты только не падай, я тебя как человека прошу”.
— Капитан, капитан, улыбнитесь — задыхался капитан, — Мурзоянц-Улугбекова, где мое кофе?
— Вам чего, Абрам Яклич? Чего-нибудь надо? Валокордину?
— Он рыдал, он страдал, но никто ему по-дружески не дал!
— Венчик, ты посиди пока, вон на стульчике на этом, ладно? Я быстренько гляну, чего он там, и мигом назад. Только не засыпай, я сейчас. Вот ведь — все теляти да на одну сиську!
* * *
Я сидел в боковом кармане коридора, образованном, по всей очевидности, изъятой или непостроенной каютой: в красном ледериновом кресле без ручек, у столика с нарисованной красно-белой шахматной доской и перед выключенным телевизором “Радуга”, сидел-сидел и вдруг понял, что хочу на воздух, и чем скорее, тем лучше. Медленно встал, протерся по стенке в коридор, прочел по дороге застекленные “Правила пользования телевизором и настольными играми для личного состава судна” и “Страницу биографии П. С. Атенова — первая Звезда Героя” (Павел Стефанович, с легендой флотского лейтенанта из остзейских немцев в отпуске по ранению, был в январе года заброшен на остров Сааремаа и занимался подготовкой знаменитого десанта сорок четвертого года. Разоблаченный гарнизонным портным по ошибкам в крое парадной морской формы, надеть которую пришлось в связи с днем рожденья фюрера, бежал в леса, долго там скрывался, питаясь ежами и белками, в конце концов подобрался к одному из отдаленных прибрежных маяков, уничтожил охрану, подал условленные сигналы и в июньской десятиградусной воде пять часов плыл к поджидавшему его катеру. С планами немецких укреплений в зубах).
Коридор завернул и уперся в дверь — как всегда, на замке и без ручки. Но и отомкнутая универсальным ключом, она не открывалась ни от себя, ни на. “Тьфу, зараза чухонская”, — сказал я двери укоризненно и несправедливо. “Вениамин, как вам не стыдно? Вы же русский интеллигент!” — прозвучало еще укоризненней из-за двери, и она, длинно прогрохотав, ушла по рельсе внутрь стены.
— Простите, Александра Яковлевна, я нечаянно.
— Знаете, что бывает за “нечаянно”? — строго смеясь, спросила Александра Яковлевна Каракоз, заведующая Балто-финским отделом Этнографического музея и по совместительству руководительница моей дипломной работы “Дело капитана Возницына и балто-русско-еврейские контакты в Санкт-Петербурге XVIII в.” на заочном истфаке. “Александра Освободительница”, шутили научные сотрудники, легко отпускаемые постоять за гуманитарными крыльями. Я тогда работал в музее каждый день “бабушкой”, а ночью через две — “дедушкой”. Днем я забегал к ней в кабинет выпить кофе и обсудить диплом, а по ночам она спускалась ко мне в вахтерку на чай с сушками и разговоры о текущей политике (“Хасбулатов — это такой ужас! Бедная наша сакля!”), Чехове и фортепьянном романтизме XIX века. С девяностого года по девяносто примерно восьмой она почти не уходила из музея, поскольку опасалась, что в ее отсутствие начальство продаст части коллекции за границу. Александра Яковлевна была крымчачка или, как она, избегая неблагозвучия, предпочитала выражаться, “по происхожьжению крымчак”, и всегда проповедовала осторожность в этнографических формулировках. Крымчаков по переписи года насчитывалось человек, из них в Крыму Еще перед войной их было раза в два больше, но с 11 по 13 декабря года всех, кто остался в Крыму и был найден гестапо, немецкими колонистами и татарскими добровольцами, собрали в балке Дубки на м километре шоссе Симферополь—Феодосия якобы для отправки на работы в Молдавию и расстреляли. У Александры Яковлевны остался из родственников только племянник Боря, живший в Одессе на Молдаванке. Жена Рая, урожденная Блюменшпек, иногда его била — тогда он запивал, забирался на башенку кукольного театра, где работал столяром в буратинном цеху, и показывал оттуда прохожим различные телодвижения. В конце восьмидесятых годов он дал жене сдачи, переехал в Ленинград, прописался к Александре Яковлевне и открыл кооператив по изготовлению плексигласовых брелоков со вставленными в них баковскими презервативами.
— Александра Яковлевна, вы-то почему здесь?
— Венечка, ну вы же знаете мою историю с квартирой Или не знаете? Но как я рада вас видеть! Первый живой человек за три месяца! Проходите, проходите же, не стесняйтесь. Только здесь очень холодно, я как раз хотела выйти наверх, погреться.
Помещение было узенький сводчатый гардероб с тусклыми рожками над зеркалами, негладкими колоннами и крашенными под дуб загородками, за которыми в два ряда стояли пустые вешалки с жестяными номерками. Только на одном крючке висело драповое полупальто Александры Яковлевны. Холодно было действительно страшно, вспомнился бушлат, оставленный в кают-компании. Я перевесился через загородку, снял с крючка пальто и подал его растопыренным. Александра Яковлевна подтянула и зажала пальцами рукава синего полушерстяного балахона, в котором всегда ходила на работу, закалывая его на горле камеей с оленем, затем выставила кулачки за спину. Я осторожно вдел и отпустил над плечами. Она взяла меня под руку: “Спасибо, дорогой! Ну, пойдемте же скорее!”.
Племянник Боря крутился и даже поднимался, но в конце концов кончилось это, как и должно было кончиться, — его развели на большие бабки и потребовали квартиру. Квартира была на канале Грибоедова, прямо у Спаса на Крови, где — история любит шутки такого рода — Каракозов убивал Александра Освободителя. “Ну что же мне было делать, Венечка, они же его убили бы! Выписываться мне, конечно, было некуда, так они все организовали, как будто я померла — немножко толкнули машиной, а из больницы забрали сюда”. Ее туго натянутое желтоватое лицо с полуприкрытыми голубиными веками повернулось ко мне и виновато засмеялось. Провисшее узкое горло заколыхалось и задрожало. Мы поднялись по четырем протоптанным посередине ступенькам, отдыхая на каждой, и я нажал ручку в форме бронзового знака приблизительности. Дверь распахнулась.
Судя по отвердевшему, но ясному золотому свету, прекраснее которого нет нигде на земле, было часов семь вечера. Площадь Искусств оказалась на удивление тиха и пустынна, только от Русского музея осторожно выворачивал финский автобус с трафаретной картинкой по борту: в бульке из наклоненной бутылки надпись “White Nights in Pietari!”.
— В Михайловский? — спросил я и начал заворачивать налево, но Александра Яковлевна сжала на моем предплечье маленькие острые пальцы: — Нет-нет, я вот тут в скверике у памятника посижу. Минуточек десять, не больше, у меня еще прорва работы с каталогом русских погостов Чудского озера.
Отпустила мою руку и мелко, но неожиданно быстро переставляя маленькие светлые туфли без каблуков и пряжек, перебежала перед носом удивленно встряхнувшегося автобуса. А я не успел, остался на тротуаре. Когда автобус проехал и облако от него улетело, Александры Яковлевны нигде не было видно — ни на той стороне на поребрике, ни за деревьями, ни у Пушкина с его привинченным к затылку бронзовым голубем. Но и Русского музея никакого не было, прямо за оградой начинались молочного отлива луга и кустарники — сколько глаза хватало, до самой Невы. Я оглянулся: на месте Этнографического и дальше, к Фонтанке — тесные ряды обгорелых сосен на жирной черной земле. Но Большой зал Филармонии еще стоял, и на фронтоне Театра музкомедии медленно выпрямлялась из провиса клеенчатая полоса с надписью “ЦЫГАНСКИЙ БАРОН”.
— Средиземное море — гладкое, шелковое, в лагунах батистовое, а колер у него — от жидко-зеленого до остро-голубого. На взвихрениях — белое, скомканно-кружевное. Балтийское — оно тебе или бархатное, или замшевое с ворсом на ту или на эту сторону. Темно-зеленое, темно-синее или темно-стальное. Волна с рыжеватым начесом. Изредка угольно-черное — и тогда кожаное. Нева тоже такая бывает — но никогда не зеленая.
— А Черное? — спросил я, не поднимая век.
— А Черное — сатин, поплин, в бухтах х/б и марля. И ни при какой погоде не черное, даже ночью. Ночью его сливают, а взамен напускают — на Кавказе ткемального соуса, а в Крыму говна.
— Да вы, Абрам Яковлевич, просто поэт! — двумя пальцами я поднял за бровь левое веко и обнаружил себя сидящим на стальном унитазе — трусы спущены, локти уперты в коленки, щеки в ладони. Дверца в адмиральскую каюту распахнута — в сизое, хмурое утро третьего дня. Капитанский голос польщенно покхекал снаружи:
— Кх, кх. Таки самую малость. В газету “Измаильский водник”, было дело, писал юморески о замусоренной акватории. Ко Дню работников водного транспорта. А хочешь, сынок, я тебе из своего прочту? — и, не дожидаясь согласия, завел мужественно-глуховатым голосом, насколько старческий тенор может быть мужественно-глуховат: — Подведи. Меня к карте. Моей. Страны. Дай коснуться. Чуткой. Рукой. Мест, на которые. Нанесены. Сталинград. Каховка. Джанкой.
— Абрам Яковлевич, это Алексей Сурков. От имени слепого ветерана Гражданской войны. Из антологии “Путешествие в страну Поэзия”, — заметил я и отпустил веко, зажегшееся на исподе неизвестными звездочетам созвездьями. Ахов обиженно дунул через нос.
— А я думал, Симонов Нет, ты посмотри, какой у нас товарищ образованный, знаешь-понимаешь! Страшно даже с такими пассажирами на одном пароходе находиться! Знаешь-понимаешь! Ладно, хорош травить, образованный товарищ. Зоя Валерьевна просила передать, что завтрак на столе, а она на берегу. Отбой.
— Подождите, Абрам Яковлевич! На каком берегу? А почему меня не разбудили?
Подтаскивая под живот желто-голубые трусы, я бурно выкарабкался из броневого санузла и, обжигаясь холодом, зашлепал по линолеуму. За окном действительно был берег: красно-бурые крыши из прорех черных корзин — запыленных дождем и небрежно переплетенных деревьев. Над крышами — коробчатый собор с заостренными башнями, одной носовой, толстой, и двумя тонкими хвостовыми. Маленький хмурый город над серой многоворотной стеной.
— А ты бы, юный перец, дрых еще больше. Ну чего непонятного? Берег шведский. Остров Готланд. Порт Висбю. Куда нас чиниться привел ледокольный буксир. У кого доку?менты позволяют, на берег отпущены — до ужина. Хочешь, тоже иди если, конечно, доку?менты позволяют. Саша, Саша, чего шведы говорят, справятся до ужина или как?
— “Шит” говорят и “окей” говорят, Абрам Яколич. Но должны справиться. Ничего такого страшного вроде в док вроде не надо. Да вроде у них и нету тут дока на нашу длину. Я их пока “Лотосом” угостил и “Беломором”. Сейчас перекурят это дело и парочку золотников поменяют. Клапанок, может, какой-никакой прохудился Но перо, я думаю, еще хорошее, не надо чинить.
В порядке иллюстрации один шведский голос удивленно сказал: “Шит”, а второй сглотнул, выдохнул и тоже сказал: “Шит”.
Абрам Яковлевич пробормотал что-то недоверчиво-успокоенное и затих. Слышно было, как легонько скрежещут и взвизгивают ролики его разъезжающего по рубке кресла.
Безо всякой надежды когда-либо понять расположение дверей и лестниц на этом хитроумном корабле типа “Улисс”, проект , спроектированном в Центральном конструкторском бюро “Ленинская кузница” (с г. – ЦКБ “Шхуна”) и перестроенном джурджуйскими румынами по указаниям хитрожопого капитана Ахова, я скользанул по сумеречно сверкающему коридору куда повело, толкнулся в первую же дверь, поднялся по первой же лестнице, и сейчас же, как ни странно, вышел на палубу — прямо к сходням.
С мягкой воздушной сырости стекали на лицо длинные капли, от неожиданного тепла я аж взмок под бушлатным суровым суконцем. Набережная была отгорожена сдвинутыми бетонными панелями на ножках, по панелям шла изнутри надпись: “ХАЙ ЖИВЕ ВЫПРОБУВАННА У БОЯХ ДРУЖБА ДВОХ ЖОВТО-БЛАКИТНИХ НАРОДIВ — ШВЕДСЬКОГО ТА УКРАПНСЬКОГО!” — синими наклонно-хвостатыми буквами на порыжевшем за почти триста лет транспаранте. С той стороны забора по дымящейся мостовой, свисая полами, ехали набыченные велосипедисты. По следующей полосе осторожно катились машины, наливая перед собой пустые смутные сети. Еще дальше, за обратными машинами и велосипедистами, по тротуару, втиснувши руки в карманы тесных коротких плащиков, бежали мокрые шведские девушки — как будто в разноцветных смирительных рубашках. За тротуаром начиналась обложенная хворостом и прослоенная капельным туманом гора.
А по эту сторону забора под плексигласовым козырьком стоял, заложивши руки за спину, полицейский в матовой темно-синей куртке с выпуклыми нашивками на толстых рукавах, плечах и груди — загораживал выход.
Полицейский повернул ко мне тугую круглую щеку и пригласительно шевельнул из-за спины дубинкой — вроде как хвостом. В ответ я три раза протер воздух ладонью и притворился, что вышел покурить под дождем. Для этого пришлось харкающей за борт матросской походкой двинуться к носу, всасывая и выплевывая мокрый со стружками дым реликтовых сигарет “Астра” — овальных без фильтра производства фабрики им. Урицкого, г. Ленинград, нашедшихся в кармане бушлата. Сразу засаднило в гортани. Иногда я приостанавливался глянуть на остров (в окуляры перли непривычно разлапистые сосны с высоко подбритыми ногами и серые плиты каких-то аккуратных руин), но пробегал и по ближнему берегу — мимо полицейского путей не находилось, забор был на всю длину корабля и замыкался с боков решетками в человеческий рост. Да и что бы я там делал, в мышеловке этой сущей, со всех сторон окруженной застывшей ртутной водой и смерзшимся ватным небом, пускай и с поддельным паспортом, доставшимся вчера от эстонского лейтенанта, но без шведской визы? Я проверил в брючном кармане бумажник и стал мучительно припоминать, входит ли Швеция в Шенгенское соглашение. “Земляк, — сказали снизу, — закурить не найдется?”
— Алле, земляк, закурить не найдется?! Слышишь, нет?
Я свесился с носа и, полный признательности, метнул вниз проклятую “Астру”, из которой на лету стали выскакивать белые черточки, мгновенно намокая и кувырком падая. Одну из них, побежав по короткому пирсу под носом “Атенова”, поймал белобрысый парень в ватнике и резиновых сапогах. Штаны у него, впрочем, тоже были — заправленные в сапоги. За парнем, с той стороны пирса, стоял высокобедрый — как вырезанный из половины ореха — одномачтовый парусник. Над его зубчатым деревянным ютом обвис свернутый, как салфетка, бело-сине-красный флажок.
— Спасибо, земляк! — крикнул парень чуть потише. — А я думал, хохлы жадные!
Пирс был уже за карантинной загородкой, на свободе. Боковое ограждение было украшено маленькой квадратной рекламой водки “Горбачев”, вырывающейся, как стратегическая ракета, из-под арктических льдов.
— Вы куда идете? — заорал я, перегибаясь.
— На Рюген, потом в Любек.
Я так разволновался, что вковырнулся носками ботинок в канатную бухту и еще дальше высунулся с носа. В сущности, мне недалеко уже оставалось до положения бушпритной фигуры, если бы у рефрижераторов проекта были предусмотрены бушпритные фигуры. Побрить меня на лице и грудях, был бы похож на прищуренную пожилую русалку, наевшуюся ветром.
— А когда?
Парень показал указательный палец. Тут я стал кричать шепотом:
— А меня не возьмете? А то мне в Германию срочно надо, а мы тут застряли. Я заплачу?.
Парень брызнул изо рта в море между пирсом и носом “Атенова” и подгреб в воздухе рукой.
— А как? — я потыкал в водку “Горбачев” и несколько раз развел руками.
Он понимающе кивнул и небрежно потыкал в сторону своего кораблика извлеченным из–за пазухи пультом, наподобие как у телевизора. Над бортом кораблика поднялось устройство, смахивающее на небольшую ракетную установку, и повернулось туда и сюда, как бы оглядываясь. Парень промерил направление рукой и снова тряхнул пультом. Из устройства споро поперла телескопическая лестница из белого металла и после нескольких пробных тычков уперлась в скулы “Атенова” прямо у меня перед носом. Из стоек, жужжа, вылезли насекомые лапки и с обеих сторон намертво присосались к бортам.
Парусник назывался “Морской царь” и был не бригантиной или каравеллой, как я сначала подумал, и даже не ушкуем морским с палубными площадками на носу и корме и проемом посередине в отличие от ушкуя речного, широкого и со сплошной палубой, как я подумал затем, а коггом — ганзейским судном двенадцатого века, исторически достоверно реконструированным Лодейнопольским яхт-клубом и сданным напрокат немецкому археологу-любителю г-ну Венделину Венде. “Сокровища Винеты ищем, — подмигнул парень, при ближайшем рассмотрении оказавшийся маленьким жилистым мужиком, белоголовым и краснолицым. — Слыхал про такие?” — и, умело поджав губы, впалил в себя за раз добрую половину “астрины”. Оставшаяся половина, впрочем отвалилась с отвисшей губы, когда я сообщил, что про сокровища Винеты не только слышал, но даже писал диссертацию на соискание степени кандидата исторических наук.
— Только можно я у вас тут внутри посижу где-нибудь, ну, пока не отчалим, в закутке каком-нибудь на сундучке, то есть на рундучке. А то я себя не очень хорошо чувствую. Немец-то-перец ваш согласится меня взять? Как он вообще, ничего? Не залупнется?
— На рундучке можно, чего же нет. Я малёхо и сам с тобой посижу. А немец-перец это я, — сказал парень и протянул йодную клешню без двух средних пальцев. — Венделин. Можно Веня. Я вообще-то ничего. Не залупнусь.
Археолог-любитель оказался немецким шпионом. “Не ссы, на пенсии”, — как он подчеркнул, особо обернувшись со скрипучего трапа. В марте года, будучи гэдээровским студентом-дипломником Кораблестроительного института и еще в родном Ростоке завербован западногерманской разведкой БНД (дядя, но не родной дядя, а мамин знакомый дядя Гюнтер приехал из Гамбурга с джинсами, фирменными дисками и мешком растворимого кофе), Веня-Венделин был задержан на улице Петра Лаврова при передаче резиденту (успевшему скрыться в консульстве культур-атташе Францу-Йозефу фон Фрикенгаузену) сиреневого рулона с расплывчато отсиненными чертежами миноносца “Тридцатилетие Победы”, забытыми на подоконнике сортира Адмиралтейского завода, места преддипломной практики несостоявшегося кораблестроителя.
— Органы нарочно подбросили?
— Хвалились, конечно, но это вряд ли. С бумагой тогда нелады были, ну и снял кто-то из младших научных со шкафа. Не пальцем же подтираться, точно? Чифирять будешь?
И братский гражданин Венделин Венде по статье й УК РСФСР “шпионаж в пользу иностранного государства” загремел по шпалам, по шпалам, по спаленным дорогам — в Республику Коми. Поначалу пришлось туго, повальная норма ну никак не выполнялась, без посылок жилось впроголодь, и люди с наколками посматривали на губастого, местами еще пухлого немчика сладострастно, но “в России всегда добрый человек сыщется, точно я говорю, тезка?”
Добрым человеком оказался пожилой еврей из Ленинграда, “но не вирусный, под русака то есть не косил, и у блатных в авторитете”, поскольку через него шел на зону чай — индийский со слонами. Они его так и звали: “чифирный папа”. “Толстенный такой, прям гора-человек, как раз за спекуляцию чаем и сидел. Мы в лазарете познакомились — мне пилой два пальца снесло, почти случайно, а папа наш просто так отдыхал, с сердечной недостаточностью. Он и правда мне как второй отец стал, и даже лучше — первый-то, когда я сопля еще был, пристроил пропеллер к советской бензопиле “Дружба” и улетел на Запад, как Карлсон гребаный. А папу-Яшу-чифирного век не забуду — спас меня буквально, молодого неопытного немчуринского дурака!”.
Авторитетный и невирусный еврей заведовал на зоне художественной самодеятельностью и вообще культмассовым сектором, куда неизвестно из какого сантимента пристроил и немецкого Веню — красивым чертежным почерком писать стенгазеты, плакаты и лозунги, а также выходить на первомайских и ноябрьских концертах с чтением стихотворения, в России ни одной свинье не известного, зато — по урокам русского языка — знакомого наизусть любому гэдээровскому школьнику: “Нина, Нина, вот картина, это трактор и мотор”. Номер этот особенно любило лагерное начальство во главе с кумом Перебийносом, слезно и сопливо вспоминавшим свое освобождение частями наступающей Красной армии из свинарника под Ауэрбахом, куда его пацаненком угнали с Полтавщины (официальная версия; неофициальная: “Сам сдуру законтракчился, думал, у их там в Эвропах hовно шоколадой пахнет! Только ты.. того-самого цыц!”).
Наверху зашумели неразборчивые голоса, заскрипела и загудела под тяжелыми шагами сначала палуба, потом лесенка в трюм. “Веня, ты где? У себя? Мы уже всё, закупились типа. Можем отчаливать. “Честерфильд” твой без фильтра еле нашли, три лавки перерыли. В Европах такого говна уже и не курит никто. На, держи Ой, Венька, здоро?во!” — в каморку “на полтора гроба”, по аттестации хозяина, всунулась кудлатая со всех сторон голова, оседланная на вдавленном чухонском носу гигантскими роговыми очками. — “Здорово, коли не шутишь”, — сказали мы с Венделином Венде одновременно. Археолог Юра Замуревич, про которого я думал, что он на кафедре военно-морской археологии имени барона Маннергейма разливает на четырнадцатерых водку “Еврейская”, от изумления встряхнулся, как мокрая собака, и заорал за себя и наверх: “Ребя, там наш Венька-Винетчик у Венделина сидит, чай жрет!” Археологи Здоровляк, Выдро, Веразуб, Цытрик, Скорбник и Товстопал, ангажированные богатым иностранцем в качестве научных матросов, ринулись вниз и, радостно тряся бородами и стуча по мне лопатными археологическими руками, понабились в каюту, в результате чего “Морской царь” заметно накренился. Но, когда обнаружили, что попали в середину хорошо им известного сказания о жизни работодателя, потихонечку ретировались — отшвартовываться, поднимать амортизирующие покрышки и парус и что там еще нужно было сделать, чтобы отплыть с дождливого Готланда в пасмурное Балтийское море.
В конце восемьдесят восьмого года Венделина Венде по перестроечному расслаблению государственного организма досрочно освободили, выдали лагерную зарплату в остмарках по тогдашнему щедрому курсу и аэрофлотовским рейсом отправили из Пулкова в Дрезден. Всю дорогу Венделин сосал “Взлетные”, закуривая их “Беломором”, глядел в иллюминатор на розово-голубые надоблачные поля и печально думал, что никогда больше не увидит России, особенно Республики Коми. И на щеках его шевелились небритые желваки. Откуда ему было знать, что через двенадцать лет он будет законным совладельцем закрытого акционерного общества “Мебельэкспорт-Транзит” по производству удвоенных парт для немецких пивных садов в населенном пункте Ыд Сыктывдинского района этого лесного, болотного, озерного, грибами и комарами обильного субъекта Федерации, заселенного заключенными, геологами и маленькими белобровыми коми, похожими на братьев Чубайса.
В дрезденском аэропорту, против всяких ожиданий (“маманя, сука такая, уже к пильщику своему перебралася, на Запад!”), его встречали — два исключительно корректных молодых человека с незначительным русским акцентом и на двадцать четвертой “Волге”. “Не черной, а бежевой!” — особо подчеркнул Венделин. Молодые люди привезли его к незаметному зданию, своими ключами отомкнули незаметную дверь и ввели в незаметную комнату. Из-за стола навстречу встал человек с незаметным голым лицом, с печально поджатым под нижнюю губу подбородком, с костяными залысинами под начесанными на них пепельными волосами и с глазами, чуть ближе, чем надо, составленными — неподвижными и иногда загорающимися непонятными огоньками. “Wie kцnnen wir Ihnen helfen, Genosse Wende? — спросил человек. — Чем мы вам можем помочь, товарищ Венде?”
Кораблик скрипуче задвигался, берег начал медленно поворачиваться в иллюминаторе, а желудок в животе. “Лево, лево руля, бога-душу-мать”, — кричал наверху Цытрик Здоровляку или Выдро Товстопалу, уж кто там у них был на руле.
— А настоящие моряки у вас это есть? Или только археологи? — спросил я осторожно.
— А что, братишка, заменжевался малёхо, так? — обрадовался Венделин. — Кептэн у нас — не ссы! — самый настоящий, с учебного парусника “Крузенштерн” бывший третий помощник, я его сманил за нефуфловые пенёнзы. Дай-ка я тебя в судовую роль, что ли, запишу, нам добро на выход вчера еще дали, но пока в шведских водах, всяко могут зашмонать, такой они народ, шведы эти. Знаешь, чем швед отличается от белки?
Я сказал, что знаю, и протянул паспорт. Хозяин раскрыл на колене (столик был залит моим чаем) амбарную книгу и стал туда списывать мои данные почерком, который я бы назвал плавающим, если бы он не был ныряющим. Впрочем, продолжению рассказа это никак не препятствовало.
Добрый человек из Дрездена Венделину Венде ничем особо путевым не помог. Ну разве что на работу пристроил, подсобным рабочим в Общество садоводов, дачевладельцев и любителей разведения мелких домашних животных. И в резидентуру его больше не приглашали. Иногда Венделин пытался ее отыскать и дотемна бродил по пустынным дрезденским улицам, но все здания были незаметные, большинство с обветшалой штукатуркой в паутинных трещинах под слоями смальца и сажи, во многих за незаметными пыльными шторами сидели под неразборчивыми портретами незаметные пыльные люди, а у некоторых по левую руку на липовых столах стоял еще и чай в оловянном подстаканнике с тускло-выпуклым крейсером “Аврора”. Скучно было Венделину среди ставшего ему чужим народа. Но тут как раз и начались другие времена, “die Wende” — “поворот”, как это у них называлось. И, оказавшись его однофамильцем, Венделин неожиданно “нехило приподнялся”. Опять же благодаря “чифирному Яше”, тут же приехавшему проведать кента и заодно подсдать дрезденским табуреточным торгашам на продажу три баула, забитых милицейскими фуражками, флотскими пуговицами, танковыми кокардами, пехотными погонами, летными нагрудными знаками и прочим ходким военторговским товаром тех лет. “Что ж ты, говорит, так и будешь на этих дачников в майках корячиться? Чего они там у тебя разводят? Небось, гладиолухи какие-нибудь хреновы? А давай мы эти гладиолухи перетюхаем в город Ярославль, на базар. Тут у меня одна знакомая летная часть образовалась, ее как раз, в порядке вывода Группы войск, передислоцируют в Ярославскую область, на раз всё перетараним на стратегических бомбардировщиках” Но вышло еще затейливее. Члены венделиновского Общества садоводов, кроме гладиолусов, чахлых яблонек и болезненного вида пчел, занимались, с семидесятых годов еще разведением белых болонок (Bolonka Franzuska, в отличие от болонки цветной, Bolonka Zwetna, им, этим Обществом, не признанной и разводившейся в ГДР индивидуально, неофициально и тайно). Западногерманский Союз любителей карликовых собачек, захвативший территорию бывшей ГДР, вообще запретил болонок, хоть белых, хоть цветных, и повелел именовать их “Bologneser”, “болонцы”. Венделин Венде возглавил возмущенных любителей русских болонок и организовал с ними некоммерческое общество “Bolonkas Deutscher Freund E.V.” — “Немецкий друг болонки”, завязавшее тесные связи с руководимым папой-Яшей кооперативом “Транзит”. Из Петербурга в Дрезден покатили сначала испуганно и тупо глядящие сквозь перепутанные пряди болонки, декларируемые в качестве карликовых японских овец, потом чай женьшеневый в цибиках, потом мумиё насыпью, а там уже и мездра курильского хонорика кипами.
Когда в ход пошли красная ртуть, самонаводящиеся абордажные лестницы с магнитными присосками и бронетанковый лом, аккуратно обернутый промасленной бумагой и заколоченный в ящики с надписью “Не кантовать!”, Венделин уступил папе-Яше паи в совместных предприятиях (за исключением дорогих его сердцу мебельных мастерских в Коми), чтобы вложить очистившийся капитал в спекуляции с восточногерманской недвижимостью и в парочку компьютерных фирм, как раз тогда начинавших свой головокружительный, но сравнительно недолгий полет на Франкфуртской бирже. Но и там очень своевременно соскочил (с наваром в совершенно легальных миллионах) и делил теперь заслуженный “до?суг” между Республикой Коми и морскими путешествиями в поисках неизвестно где и когда затонувшей златокровельной и изумрудобулыжной Винеты, о которой мечтал с детства, начитавшись привозимых дядей Гюнтером из Гамбурга приключенческих романов в пестрых обложках.
Задремывая, полусидя на медленно поднимавшейся и опускавшейся койке, я задал единственный мне еще не ясный вопрос, ответ на который получить не особо и рассчитывал: “А этого ну, резидента не видал больше?”.
— Культур-мультур этого из ленинградского консульства? А как же, видались. Посидели от души, приговорили “Абсолюта” литровочку. Этой весной в Копенгагене. У него там мужской стриптиз из кавказских беженцев. Страшное дело — все голые, с головы до ног бритые, но вот с такими бородами, прямо звери какие-то! Или ты кого имеешь в виду?..
Мы говорили о Винете.
— Винета! Город великий, больше и прекраснее всех городов в Европе! На острове, омываемом тремя видами вод! Где Одер втекает в Скифское море! За землей лютичей, называемых также виличи! Двенадцать ворот и гавань! Пряжу пряли на золотых веретенах! Колокола были из чистого серебра!
От маленького темного стекла отскакивали светлые куски воды, за ними и между ними медленно поднималось зеркало моря — наклоненное, наклоняющееся. Над этим зеркалом, почти выпавшим из рамы, стоял перевернутый готландский берег — косое скалистое небо. “Как плавали по морю наши предки-славяне” — брошюру с таким названием выпустил в Лендетгизе Яков Николаевич Гольдштейн, когда еще был начинающим кондотьером научпопа. Вот так вот и плавали они — с убегающим желудком, одной рукой уцепясь за-под койку, а второй волоча в бороду ковш с пенным. С ужасом глядя в иллюминатор и крича сквозь грохот воды о борта: “Винета! Город великий, больше и прекраснее всех городов в Европе! Винета! Мы плывем к тебе, Винета, с рухлядью мягкой, желтой костью подземной и белым северным серебром!”
Венделин Венде внимательно слушал, наклонив набок помятую голову, и все подливал и подливал деготный чай в жестяные кружки с выбитыми на боку номерами. Иногда доставал из-под полы пиджака плоскую фляжку и не глядя, не сводя с меня пристальных складчатых глаз, приплескивал оттуда чего-то, что никак не отражалось на байховой горечи и вяжущей вязкости в онемевшем рту. Я рассказывал ему о великом союзе западнославянских торговых городов — от Винеты до Новгорода. “Кстати, вы никогда не задумывались, Венделин, почему Новгород? Ведь если есть Новгород, то где-то должен и Старгород быть! так ведь? ведь так?”
— Старгород? — Венделин поскреб тупым концом карандаша шершавую щеку.
— Да, Старгород! А город, например, Ольденбург знаете?
— Знаю, — серьезно ответил Венделин. — Там тетя Берта жила, моя но как это скажу?.. двоюродная бабушка с отцовой стороны. Беспонтовый совершенно городёнко, два оврага, три продмага, а что? А-а Старгород — это он у тебя?! Ну, лихо!
Дело было, конечно, не в Старгороде. По моей (разработанной под руководством Якова Николаевича Гольдштейна) теории, союз западнославянских и балтских городов существовал еще в раннем Средневековье — по принципу Ганзейского союза, но задолго до его основания в XIII веке. И, вероятно, действительно под главенством Винеты, раз именно она осталась в памяти у немцев и скандинавов, ее уничтоживших. Хотя Винетой сам город, скорее всего, не назывался — скорее всего, на него было перенесено название всего городского союза (Ганзейский союз — Ганза, Вендский, Венедский, Винетский — т. е. славянский — Союз — Винета). Город, скорее всего, назывался Волынью, вольным городом (другое его известное из хроник немецкое название: Воллин, Vollin; см. также напр. “Онежские былины” Гильфердинга (№ библиографии): “Да из тою ли со Галичи со проклятоей, / Да и с той ли славноя с Индеи со богатоей, / А с того славного богата с Волынь-города, / С Волынь-города да со индейского и т.д.”. Теперь мы знаем, где размещается гумилевская Индия духа и клюевская Белая Индия, — на южном побережье Балтийского моря!
Именно постепенное подчинение, а затем и уничтожение Волыни-города открыло немецкому Любеку (давно уже онемеченному Любичу) путь к полной гегемонии на Балтийском море и созданию знаменитой Ганзы. “Вы, молодой человек, доказательства какие-никакие имеете или это у вас очередная попытка насосать в историческую науку пальцевого молочка и намешать потолочных пенок?” — поинтересовался профессор Палачинкер, знаменитый образностью своих выражений.
“Доказательства реконструируются по данным лингвистики и фольклористики, поскольку письменные источники были уничтожены немцами, поляками и датчанами при захвате и ликвидации факторий Винетского союза. Саму же Винету-Волынь мгновенно смело или смыло с лица земли, когда датчане открыли верхние шлюзы. Гигантский водяной вал прокатился по острову, или, точнее, по системе островов, образованных рукавами и каналами Одера, и не оставил по себе ничего. Это мгновенное исчезновение произвело на современников ошеломляющее впечатление! — твердо ответил я, будучи подготовлен к такому обороту защиты. — Но вы же сами, Захар Моисеевич, писали в “Петербургской бесплатной газете”, что скандинавы называли Русь “Гардарьика”, страна городов. А какие-такие, собственно, уж такие многочисленные города имелись в виду?! Ну Новгород, ну Старая Русса, ну Лодейное Поле какое-нибудь Не особо-то и много, ведь так же? Так вот, Гардарьика — это и есть весь Винетский городской союз!”
“А Русь? — мрачно спросил профессор Хухлович. — А Русь вы куда подевали, господин аспирант? Небось и не было у вас Руси никакой? Одни варяги да хазаре?”
Таким образом я восстановил против себя и славянофилов, и западников, и патриотов, и демократов — судьба моей диссертации была окончательно решена. Особенно же вскипятились ученые чайники, когда дело дошло до происхождения Руси и — жемчужина моей диссертации! — до генеалогии сказания о граде Китеже. Аж пар пошел из носиков, загнутых как книзу, так и кверху.
Не удивительно ли, вопрошал я ученый совет, молча раскатывающий по столу карандаши (им специально кладут безгранные негремучие) и неподвижно глядящий мимо меня — через косо сияющую и дышащую сияющим паром Неву — одни прямо перед собой на домик Петра, другие в невидимую за сияющей дымкой балтийскую даль. Не удивительно ли, что в русском народе не осталось даже малейших воспоминаний о великом славянском городе, так трагически погибшем? И это при том, что сохранившиеся хронографические источники единогласно свидетельствуют (см. №№ 2, 17 библиографии) об устойчивых и тесных связях Винеты с Новгородом. Новгород, собственно, и был колонией Винеты, торговой факторией — не самой восточной, поскольку торговые пути вели дальше в Биармию, на Великую Пермь — за мехами, серебром и мамонтовой костью, но одной из самых важных. Основали же его руссы, балтское племя, жившее на побережье между пруссами и мазурами. Пруссы и означает “поруссы”, “живущие”, глядя из Винеты, “за руссами”, то есть восточнее. Руссы постоянно упоминаются в раннепрусских хрониках (см. №№ 5, 8 и 76 библиографии) как союзники пруссов в войнах с немцами и поляками. Будучи вытесняемы набирающими силу поляками со своих земель, прежде всего из портов, руссы были переселены на винетских кораблях в район Старой Руссы, а затем основали и Новгород.
— Так это Старая Русса — Старгород? — спросил внимательный Венделин, расправил горизонтальные морщины на лбу и стеснил на щеках вертикальные. — А необязательно Ольденбург?
— Может, и Старая Русса. А может, и сама Винета. Но это неважно. Важно, что новгородами называют только колонии.
Нет, господа ученый совет, не забыл русский народ трагическую участь Винеты! Она сохранилась в легендах о небесном граде Китеже и была впоследствии воспета оперой Римского-Корсакова. Подлинные обстоятельства времени и места — да, они позабылись, и уничтожение, точнее, внезапное исчезновение знаменитого города было связано с затмившей все и вся главной катастрофой древнерусской истории — с Батыевым нашествием. Подумайте сами, ну кого могла заинтересовать судьба городка Кидекша в четырех километрах от Суздаля и кто вообще бы заметил озеро Светлояр Воскресенского района Нижегородской области, если бы не наложение древнего сказания на малоизвестный локальный миф?!
Основные мотивы легенды о Китеже — колокольный звон из-под воды, очертания подводного города, в первую очередь золотые купола, совершеннейшим образом совпадают с мотивами немецких и скандинавских сказаний о Винете (см. №№ 43, 44 и библиографии). Для этих легенд, обобщенная сводка которых дается в соответствующей главе “Чудесного путешествия Нильса с дикими гусями” Сельмы Лагерлеф (упомянутый № библиографии, глава “Подводный город”, стр. 92), характерен, однако же, взгляд с другой стороны, взгляд, я бы сказал, чужого, врага. Всегда подчеркиваются чрезмерные — вероятно, по сравнению с довольно примитивными укладом и культурой современных германцев — богатство и красота города, а также жадность, высокомерие и заносчивость жителей — обычные претензии бедных и диких к богатым и цивилизованным. Гибель Винеты была, с точки зрения немцев и скандинавов, совершенно заслуженной — Божьим наказанием, а не делом человеческих рук. Их рук. ““Это что ж такое! Кто здесь настоящий хозяин?!” — разбушевался морской царь. <> И вот море двинулось на приступ — конец цитаты”. Интересно при этом, что практически никогда не упоминается о славянской принадлежности города — тем самым как бы сохраняются права немцев на сокровища Винеты, потому что речь-то идет прежде всего о них — о золотых куполах и серебряных колоколах
— Булыжники изумрудные, — напомнил Венделин. — Изумрудные булыжники меня особенно интересуют.
и об изумрудных булыжниках!
Добило же ученый совет рассуждение, что память о Винете передавалась как родовое предание в династии Рюриковичей, русских, то есть руссобалтских князей, служивших в городской республике Волынь-города в качестве приглашенных военачальников (по схеме, принятой позже в Новгороде) и после ее исчезновения окончательно переселившихся со своими скандинавскими, балтскими и западнославянскими наемниками на новгородские земли. Именно поэтому у скандинавов возникло отождествление “Винета — Гардарьика — Русь”; Винетский союз и был Первой Русью — Перворусью! Неслучайно, что согласно летописанию (см. № 11 библиографии) Большой Китеж был основан Юрием Всеволодовичем, сыном Всеволода Большое Гнездо. Как долго сохранялась память о Винете, свидетельствует собственноручная закладка и спуск на воду Петром Великим “фрегатной корабели” — “двадцать восемь пушек, три мачты, а имя ей будет “От немцы и ляхы потопленный достославный святый град Винета”” (№ библиографии).
“Вы, я вижу, ммм Вениамин Яковлевич, становитесь на позиции, изложенные небезызвестным писателем Чивилихиным в его небезызвестном романе-эссе “Память”, положившем основание ряду симпатичных культурно-исторических обществ? — напряженно поинтересовался профессор Палачинкер, а профессор Хухлович в свою очередь заметил: — Кораблями, молодой человек, в петровском флоте называли только линкоры, и никоим образом не фрегаты. Странно, руководитель-то ваш — профессор! Гольдштейн! — и обратить бы мог ваше внимание И почему вдруг “корабель” женского рода? Потому что “Табель о рангах” — она?”
А когда заведующий кафедрой организации клубной работы на селе Герман Григорьевич Кутырьмин переломил со страшным хрустом карандаш в желтых пальцах и очень тихо спросил: “С каких это пор у вас Романовы стали Рюриковичами, молодой человек?” — я понял, что всё, праздник не состоялся, но пробормотал все же, что де каждый новый Российского государства правитель вместе с государственными регалиями получал — а думаю, что и сейчас получает! вместе с атомным чемоданчиком! да! — книгу тайных знаний о прошлом и будущем России, и в ней-де содержится
— И новый ваш тоже? Президент, в смысле! — неожиданно очень заинтересовался Венделин Венде, даже красные пятна загорелись у него на скулах. — Das ist interessant. Das ist aber sehr, sehr interessant! И повторил, переводя как бы не мне, а себе: — Это интересно. Это, однако же, весьма и весьма интересно!
— да-да, в ней содержится история сокрытия Первой Руси — Винеты — и пророчество о явлении ее в конце времен. О содержании этого пророчества можно судить по исследованным нами фольклорным отражениям: Китеж подымется со дна озера Светлояр, то есть Винета, город-кит, — со дна Балтийского моря, или же Небесная Винета, невидимо странствующая над Балтикой (под Платом Пречистой, согласно оправославленному преданию) вынырнет из облаков и опустится на острова Дельты. Наденется на нее, как перчатка на руку! Вот тогда мы и узнаем, где она располагалась на самом деле, — на полуострове Барт, на острове Рюген или же в районе Свинемюнде, сегодняшнего польского Свиноустья? А может, и так: Винета странствует под землею, по тайным подземным рекам и озерам, как хрустальный, горящий тысячью огней тысячемачтовый и тысячепалубный корабль, и однажды встанет из-под разомкнувшейся земли, звеня колоколами и сияя куполами! — в совершенно неожиданном месте, где ее застигнет час — может быть, даже на островах Курильской гряды, где хонорика разводят! но скорее, конечно, поближе к нашему побережью. Горячо повеет свежевыпеченным хлебом — мотив хлеба постоянно возникает и в русских, и в германских преданиях, — запахнет соленым ветром и йодом. Сгорбленно покачиваясь на толстобоких конях, по мосту на материк съедет дружина в золотых кольчугах и серебряных шлемах-луковках, а впереди под знаменем с рюриковским соколом — Юрий Всеволодович
— Андропов?
— Почему Андропов? Разве он Всеволодович?
— Ничо-ничо Это я так шутканул малёхо. Да ты в голову не бери — такая шутка юмора. Владимирыч он
Наверху вдруг забегали, застучали, затопали. Белые брызги в окне остановились и опали, как выключенный фонтан. Стеклянно-зеленое море слегка шевелилось под стеклянно-синим небом в странном — одновременно сильном и темном свете. По трапу шумно зашуршало и забухало, в каюту всунулась кудлатая голова археолога Замуревича: “Рейнгольдыч, кептэн говорит: никак ветра не поймаем, крутимся на месте волчком! Чего делать?” — “Это моя проблема? — холодно спросил Венделин. — Я вам за что плачу? Чтобы оно ехало. А как оно едет, оно мне до Феньки дверки! Знаешь, где у Феньки дверка?”
В иллюминаторе осталось одно небо, никакого моря. И по этому небу косо надвигалась белая стена, усеянная позолоченными и зачерненными кнопочками — бесконечными рядами окошек. — Это там чего на нас наезжает такое? — спросил и попытался привстать.
Венделин Венде вынул из-под полы сотовый телефон старого американского образца — похожий на гигантский железный пенал со скошенным верхом и полувыдвинутой антенной.
— Кептэн, это чего у тебя там? Не сомнет нас? Ага. Ага. Понял. Но ветер чтоб был. Иначе я из Калининграда буксир вызову — поволочет тебя курам на смех. Вымерли? Кто вымер? Куры? Какие куры? Ах эти куры, курляндские? Ну, смотри, ты у меня дошутишься, блин Тоже юморист хренов!
Венделин задвинул антенну и сказал, скосясь в иллюминатор: “Кептэн говорит, это такой старческий дом плавучий. Переделан из круизного лайнера “Королева Бельгии”. Там богатые старики со всего Евросоюза живут. Захотят — в Средиземное море поплывут, а захотят — и в Карибское. Но они почему-то в последнее время все тут кружатся, в наших широтах — надоели им жаркие страны. А слушай, братуха, ты вот что скажешь как спец? — тут бородачи мои нарыли на Готланде, на южной стороне. Ваза какая-то — медная с ручками, сейчас покажу”, — и потянул из-под стола деревянный ящик типа патронного с надписью “Не кантовать” на крышке.
Археолог Юра Замуревич, изымавший уже из дверного проема голову (довольно медленно и неохотно — кому охота обдирать руки шкотом на скользкой палубе, да еще и под Евроклидоном, штормовым ветром с востока?), немедленно всунулся обратно и сообщил:
— Сосуд медный широкогорлый с ручками, по боку руническая надпись “ВИНЕТА”. Судя по всему, ритуального назначения. Или же использовался для хранения сыпких веществ — зерна, муки, золотого песка.
— Это вы, товарищи археологи, ночной горшок нашли, — сказал я вяло. — Это такая фирма была немецкая в тридцатые годы — “Винета” называлась, производила арийски выдержанную домашнюю утварь по ганзейским образцам. У немцев вообще много чего тогда называлось “Винета” — особенно военные корабли и предметы утвари А на Готланде надо было на восточной стороне искать, а также в районе штаб-квартиры витальеров, пиратского братства, образовавшегося из остатков винетских флотов и существовавшего не меньше трех веков, и вокруг новгородских торговых миссий. Готланд был одним из — я мучительно зевнул и окончательно улегся на койку, — одним из главных перевалочных пунктов в двухнедельном пути из Винеты до Новгорода
— Сам ты ночной горшок, — сказал Замуревич, но было слышно, что засомневался. — Ладно, вы как хотите, а я работать пошел — будем ветер ловить! — и его сапоги загрохотали наверх.
— А ты спи, спи, братишечка. Прокемаришься когда — мы в Любеке уже будем, а может, не в Любеке, а поближе — там и побазарим обо всем хорошенечко на воле на покое. И про Винету, и про Шминету, и про то, где она, падла такая, всплывет и когда И про книжечку про эту про секретную А может, ее уже и почитать нам подошлют, а? Есть тут у меня один человечек знакомый, надо ему звякнуть А ты спи, спи пока
— спи, спи пока — лицо Венделина Венде наклоняется надо мною, приближаясь, крупнея и темнея морщинами. Кожистые, йодные его клешни подтыкают мне под голову подушку, а я и ни выдохнуть не в силах, и ни вдохнуть сиплый табачный воздух, что шел из его глядящих кверху курляндских ноздрей и ни закрыть, и ни открыть глаза тогда он становится на край койки коленками и совсем перегибается через меня — одною рукою перетаскивая на плечи укрывавший ноги бушлат, а другою, круглой и влажной и белеющей в полутьме рукой упираясь мне в грудь и при этом водя указательным пальцем, влажным и острым, под горлом у меня, будто пытаясь сквозь мокрую шерсть нащупать яремную выемку — закрытую лишь кожей ямку, образованную недосошедшимися ключицами. Я цепенею, пытаюсь отодвинуться, но пошевелиться не могу, закрыть даже или открыть глаза не могу — и, видимо, лицо мое изображает такой ужас, что Зойка Щекатурко обиженно выпрямилась и слезла с койки. — Какой ты, Венька, болван, хотя, конечно, и Герой Советского Союза. Съем я тебя, что ли?
Щелкнул выключатель, я сожмурился и подглядел в потихоньку расщуриваемый левый глаз: ох-ты-боже-ты-мой! так это же я в каюте у себя на “Атенове” — лежу на кровати; тишина поскрипывает изо всех углов; на лакированном потолке связываются и развязываются слабые узелки света; Зойка обиженно стоит у стола — кулаки в карманах передника; и какое же это счастье, какое же это счастье, что я дома!
И я сажусь на кровати, подхватывая соскальзывающий с плеча бушлатик: “Зоинька, сердце мое! Так что же, я, получается, так и продрых целый день до вечера? А мы что, починились уже, дальше плывем?” — и весело посмотрел в потолок, ожидая аховской поправки: “Плавает говно, а суда ходят”. Но потолок молчал.
— Ты чего это, Венька? Заболел? — спросила Щекатурко недоверчиво и даже отступила на шаг. Пробили склянки.
— С каких это щей? Самочувствие отличное. А ужинать когда будем? Который вообще час?
— Полвосьмого — теперь уже Зойка глядела на меня с некоторым ужасом. — Венчик, ты себя правда хорошо чувствуешь?
— Правда! — мне становилось все веселее и веселее.
— И ничего не вспоминаешь?
—
Вспоминаю, что мне снилось. Будто плыву я на паруснике дурацком каком-то, каких не бывает Немцы к чему снятся, не знаешь? К дождю?Видеть во сне немца сулило столкновение со сложным делом, имеющим привести в недоумение. А голый негр обещал бы печаль и переживание. Турок же — неприятности в сердечных делах. Зойка знала наизусть сонник. “А сон, в котором фигурирует лицо иностранного происхождения, предвещает вам здоровое и многочисленное потомство! Но все это фигня, рыбка! Не снилось тебе ничего! Все было насамделе!”
“Насамделе”, оказалось, “Дважды Герой Атенов” успешно починился и, получив от Западно-Восточного банка авизо на оплату буксира и ремонта, вышел в море. Меня, конечно, Исмулик хватился еще до того, но решил, что каким-то я образом пробрался на Готланд и хрена меня теперь там разыщешь. Шли медленно из-за плохой видимости, но тем не менее чуть не вплющились в “Королеву Бельгии”, плавучий дом престарелых
— Знаю, снилась
который загораживал выход из пролива между Готландом и шведским побережьем. Стали с трудом отходить против ветра и сильного течения, и тут на “Атенов” напали.
— Ты, Щекатура, совсем спятила, да? Кто на вас напал? Витальеры?
— Виталики или Валеры — откуда нам было знать? Напали какие-то. Небольшой такой кораблик. Типа парусник. Выстрелил длинной белой лестницей, она к борту к нашему присосалась на присосках, а по ней, как тараканы какие, один за одним, один за одним страшные, бородатые поползли, в ватниках и тельняшках Валеры эти Ой, Венькин, я чуть вся не обсикалась!..
Короче говоря, “Атенова” взял на абордаж ганзейский когг Венделина Венде, медленно, но неуклонно сносимый со сломанной Евроклидоном мачтой на скалы следующего за Готландом шведского острова Оланд. Прохождение “Атенова” на расстоянии абордажной лестницы с лазерным наведением “Лестница абордажная с лазерным наведением АЛ” было единственным и неповторимым шансом “Морского царя” на спасение. При полном невмешательстве, чтобы не сказать попустительстве, со стороны молдавских моряков Шишкина-Мышкина, Зулупени, Шекеляну и Гвоздина, под издевательский регот русского матроса Матросова и возмущенное фырканье абхазского боцмана Пыхвы боевые археологи Венделина скрутили Исмулика, выкрикивающего непонятные угрозы, и поставили его перед хозяином. Некоторое время искоса послушав про Марата Спартаковича, имеющего-де обыкновение натягивать обидчикам глаз на жопу, Венделин коротко, но искренне рассмеялся, сплюнул честерфильдину на сиящую Пыхвину палубу и, взад-вперед затирая ее ржавой резиной древнего скороходовского ботфорта, заметил тихо, но очень убедительно, что в самом ближайшем будущем, вот как только подзарядится аккумулятор его сотового телефона, Марат Спартакович будет замочен в сортире ресторана “Зурбаган”, улица Челюскинцев, дом 17, строение 1. Поэтому Исмулику не следует ни о чем беспокоиться, а предлагается сдать личное оружие, мобильные телефоны, документы, в том числе денежные, и спокойно дожидаться у себя в каюте прибытия “Атенова” в город Калининград, куда Венделин очень торопится, поскольку у него там забита чрезвычайно важная стрелка с одним его старинным закадыкой и давнишним агентом. Торговым, то есть, агентом, специально вызванным для получения новейших коммерческих инструкций.
“Слыхали, Абрам Яковлевич? — крикнул Венделин Венде в стальное балтийское небо. В громкоговорителе над рубкой что-то зашуршало, чпокнуло и щелкнуло. — Теперь я ваш фрахтователь. Оплата — та же. Курс — Кенигсберг”. Перегнулся через борт, махнул рукой и крикнул уже вниз, в стальное Балтийское море: “Ну чё, пацаны — давайте, цепляйте!”. Обернулся: “А вы бережнее ведите, бережнее. Чтобы плавненько так! Не дрова же! Ну, вира!”. И в проволочной сетке, прицепленной к крюку среднего атеновского крана, с палубы парусника начал плавно и бережно подниматься я — недвижный, бесчувственный, за-руки-за-ноги прибинтованный к венделиновской койке без ножек, оставшихся на манер Парфенона стоять в каюте “Морского царя”.
— Ой, Венечка, я уж подумала, ты, прости господи, мертвый Бегу, кричу: Венечка, Венечка! что они, суки-бляти, с тобой сделали?! А этот, ну старшой ихний, под локоток меня клешней своей цоп и шипит так по-блатному и типа по-ментовски пришепетывает: а вы, гражданочка, не стойте под стрелой крана и, главное, под руку крановщику не орите! Ничего ему не сделалось, хахелю вашему — дрыхнет, как цуцик, набегавшись по морям нынче здесь завтра там. Никак было на пересадку не растолкать. Валиума небось лишнюю на ночь выпил таблетку
Под Зойкины крики “НЕ КАНТОВАТЬ” археологи из абордажной команды уложили на палубу “Атенова” безногое ложе и отцепили крюк. Зойка бросилась слушать мое сердцебиение, выпутывать меня из сетки и отбинтовывать от койки. И тут я поднял правую руку и положил “мне ее вот сюда” (Зойка показала на треугольник, образованный двумя полушариями — странная вещь женская геометрия). Потом поднял вторую, оперся ею о Зойкины двуствольные коленки и медленно встал. Дико огляделся — всклокоченный, толстый, гололобый — и, обращаясь к матросам “Атенова” и венделиновским археологам, произнес: “Дружина и братие! Оглянулся я окрест меня — и душа моя страданиями уязвлена стала! Почто вспомоществуете вы делу неправому и набегу разбойному? Почто служите немецкому идолу и басурману? Волите, может, остаться в людской памяти как Кутерьма Гришка, выдавший град Китеж собаке Батыю?..” И так далее, и тому подобное, и в этом же самом духе — минут сорок, не меньше. Матросы и археологи слушали как завороженные — вытянув жилистые шеи и раскосив потускнелые глаза. Венделин Венде нервно тыкал мизинцем и указательным в кнопки мобильного телефона и отходил задом вдоль борта подальше от группы. “Атенов” шел курсом на Калининград.
— И тут ты вдруг как заорешь, как будто режут тебя: вяжите его, детушки. Вяжите его! Я хочу видеть этого человека!
И все они — и матросики наши, партизанцы-молдованцы, и бородатые эти в очечках Виталики, которые с моря пришли, они все к старшому тому, ну, к тому блатному менточку, все как повернутся и ручонки свои как протянут к нему и вместе все да как топнут шаг! Чисто зомби какие, как в кино, ей-богу!..
Венделин Венде шагнул назад и оглянулся. Проходы за надстройку закрывали матрос Матросов и боцман Пыхва. Объединенные силы добра шагнули еще раз. И Венделин — в одной руке телефон, а в другой “круглая такая коробка, как шляпная” — отодвинулся снова. Некоторое время так они и ходили по палубе, вокруг и между кранов. Шаг за шагом, спотык за спотыком, все быстрее и быстрее. Венделин при этом постоянно пытался поговорить по телефону — “и по-нерусски тоже”, как выразилась Зойка Щекатурко, не только рассказывавшая мне всю эту эпопею, но и показывавшая ее в лицах и телодвиженьях: округляла глаза, вытягивала руки и топала, отступала задом, сметая по Ленинской комнате стулья, и, наконец, сунула себе руку под мышку и выдернула ее оттуда с выставленным из кулака указательным пальцем, сыро-малиново блеснувшим на конце:
— А он как запрыгнет на ящики из-под “Лотоса” принайтовленные, да как выхватит пистолет — большой, черный и с набалдашником. Стой, говорит, стрелять буду! Ни шагу вперед! Они все дёрг, дёрг — и стоят как окаменелости. Но откуда ни возьмись появился — честно, не знаю, откуда он взялся, не зафиксировала как-то словом, откуда ни возьмись появляется — ну, ты держись, Венька, за койку, не то хлопнешься сейчас мордой об пол! — отчим твой как его звали-то, школьным еще хором у нас руководил на общественных началах, “У дороги чибис, у дороги чибис” — а, вспомнила: папа-Яша ты его звал. Весь бледный, огромный, пузатый, в джинса?x и в кофте мохнатой! Шагнул на полукруглых ногах, рванул на себе кофту за ворот и тоненько так говорит: “Ну, шмаляй, Венделинушка, шмаляй! Что же ты не шмаляешь из позорной волыны своей — прямо в старую грудь твоего чифирного папы?!”. Тот чуть с ящика не упал, но удержался.
И тут как все загрохочет, и сверху пошел страшный ветер, чуть бо?шки не сносит. Матросики за зюйдвестки хватаются, а эти, бородатые-нервные Виталики и Валеры, держатся за головы. Глядим — белый вертолет маленький с красным крестом от плавучего дома престарелых подлетает и зависает над нами, лестницу скинул. Этот их, он пистолет под мышку сунул, папу-Яшу по плечику хлоп, одной рукой за лестницу хвать и полез. А ты бегом за ним, а я за тобой, а ты бежишь, бежишь и кричишь: “Скажи, дескать, своему кенту дрозденьскому, что если он Винету продаст, то мы ему этого никогда не простим — во веки веков будет проклят, как Гришка Кутерьма!”. А он обернулся, засмеялся так криво и проорал: “Если я ему это скажу, то век тебе дома не бывать, Веня! А может, и два! Будешь по морям по волнам вечным маланцем манаться!” — бросил в тебя коробкой круглой своей и на всех четырех тыр-тыр-тыр в вертушку! А ты коробку-то словил, а сам течешь ногами. Еле подперла тебя, а то бы навернулся затылком о борт, как пить дать, не дай бог А тут еще люди какие-то подвалили и тебя понесли на руках И откуда их столько?..
— И долго я спал?
— Сейчас? Минут двадцать. Ну, полчаса. Не больше часа. Видишь — “Королева Бельгии” видна еще. Вон там.
Я глянул в иллюминатор: по темнеющему морю медленно катился шар света. Перистый, мерцающий, качающийся. В нем — белая продолгая пирамида.
— А когда ты вчера лег, того я не знаю. Меня с тобой не лежало Мы в четырнадцать ноль-ноль вышли сегодня с Готланда, а эти Валеры из вольеры полезли на нас часа где-то в четыре, а
— погоди ты, Щека, погоди Значит, не среда сегодня?
— Тю, среда! Мы всю среду чинилися, как сумасшедшие Золотники какие-то меняли, клапана еще. А главное, перо у нас прохудилося, пришлось ремонтировать. Я думала, вот уж по магазинам по шведским похожу-попрыгаю, а у них все, оказывается, в шесть часов закрывается — и хоть трава не расти. Знаешь, чем швед отличается от белки?
Страстно хрустнул динамик и деловитый тенорок капитана Ахова сообщил:
— Двадцать восьмое у нас, Вениамин Яковлевич. Месяц — декабрь. День недели — четверг. Согласно вашего приказания следуем в польские территориальные воды курсом на Гданьск, где выгружаем всех желающих пассажиров без шенгенских виз. А дальше — куда скажете! Мы с вами хоть в Пизу, хоть в Познань, хоть в Красную Армию. Все оплачено золотой кредитной картой Западно-Восточного банка. Спите спокойно!
И капитан звучно отключился.
Я смотрел с кровати на Зойку, Зойка смотрела в иллюминатор на укатывающуюся в световом еже “Королеву Бельгии”, с вечными европейскими стариками и Венделином Венде на борту, и почесывала мизинцем локоть, отчего там оставались сначала белые, потом краснеющие, потом исчезающие полоски.
Попробовал спустить ноги на пол и встать, но попал босыми на что-то обжигающе холодное, круглое, гремяще-укатывающееся
— Поосторожнее, — бросилась Зойка. — Ну куда ты? Нельзя тебе ходить! Как медчасть тебе говорю!
— А это что еще такое?
— Что-что. Вот как раз: хочешь если по-маленькому — ночной горшок тебе достался — трофейный. Этот в тебя кинулся, с вертолета. Как знал.
— Какой же это ночной горшок, Щекатурка?! Это же уникальная вещь, девятый век, не позже. Миллионы уёв стоит! Единственный артефакт определенно винетского происхождения. Походная курильница или типа того. Куда она укатилась? Давай ее скорее сюда!
Зойка пожала плечами и полезла под койку, стуча окованными носками туфель об пол, приподымая меня спиной и задницей и глухо матюкаясь. Наконец из-под кровати высунулась красноперая рука с темномедномерцающей винетской курильницей. Мне стало одновременно и потно, и холодно. В курильнице что-то лежало, какая-то бумажная трубочка, приклеенная жевательной резинкой. На страничке из немецкого календаря-ежедневника ( Donnerstag) было наискосок нацарапано: “VINETA BLEIBT DEUTSCH!!!” — Винета была и будет немецкой. Чувствуя щекой прохладную медную щеку винетской чаши, я скомкал бумажку, спустил ее сквозь пальцы на пол и с наслаждением закрыл глаза.
от автобусной остановки по проспекту Александровской фермы мимо цыганок с цветами (ну, это не нам, на еврейские могилы цветы кладут только русские вдовы, говорят Бешменчики) налево под арку
— Вы куда, Юлий? На кладбище сюда же!
— А мы сначала к бабе Кате, царство ей небесное, к няньке моей. Немножко еще дальше по проспекту — на русское Преображенское. А к деду на обратном пути Эй, цыцалы, почем веник? С ума сдалась — за эти сине-зеленые водоросли пятьсот рублей? Думаешь, если человек негр, так он уже и не еврей? На вот тебе стоху — купи себе на нее триста грамм консервированной волынской ежатины. В супермаркете “Шумною толпою” в Новой Деревне, — и Юлик Гольдштейн, в белом балахоне с голубыми треугольниками по воскрылию и на вороту, взбиваемом его огромными шагами, как золотом горящее белое облако, протянул перед собой охапку каких-то жестких и мокрых растений и рванул дальше, в ослепительное сияние утра над проспектом Александровской фермы, а его американо-эфиопская жена Шекля с волосами, как горящее золотом черное облачко, и просто рыжий сын Яша, колеся по-семито-хамитски узкими ногами, — вприпрыжку за ним, а двое до баклажанной синевы черных телохранителей с руками внутри дорогих пиджаков — у одного под левой мышкой, а у другого под правой — с оглядкой поверх солнцезащитных очков следом, а мы с сестрой Лилькой и мужем ее Перманентом сворачиваем под арку, огибаем справа синагогу (Перманент посмотрел на нее покровительственно и причесал пальцами рыжеватые виски) и, минуя памятник скульптора Антокольского (богатый! — всегда отмечали Бешменчики), идем в сторону Герценовской аллеи. И деревья над нами звенели и тяжело двигали ветками, и крупнозернистый песок хрустел и шуршал под нашими подошвами, а из-под подошв наших вилась тонкая светлая персть; по золотой и зеленой пятнистой тени шли мы. Но одновременно — и как бы поверх этого — я знал, что лежу на “Атенове” в Ленинской комнате на правой стороне живота и вижу сон, как мы с сестрой Лилькой и мужем ее Перманентом заворачиваем на Герценовскую аллею и идем по ней направо (собственно, пока еще мимо могилы — к ней потом, а сначала за водичкой и за песочком) — туда, к конторе.
На кладбище никого, ни одной живой души, как любит шутить Юлик Гольдштейн. Между сосен, тонко сверкая, летит паутина. Видно, — нет, слышно! — как ее несут на носах комары. На перекрестках вода из колонок снизу доверху натянута перекрученными и посеребренными струнами. Слышно, — нет, видно! — как воробьи с нестройным блямсом задевают ее короткими крыльями. Камни и ограды стоят зачехленные златой пылью — похоже, давно уже здесь не было никого с мылом и губкой. Ни одной живой души.
От запертой конторы налево — неимоверная куча песка, почти до неба; перед ней маленький грузовик с дощатым кузовом, в кузове длинные какие-то рулоны типа ковровых. Лилька вынимает из кошелки полиэтиленовый пакет и совок: “На, солнышко, песочку нароешь нам? — вот досюдочки примерно”. Перманент покорно принимает пакет и садится на корточки. Перманентовская голова наклоняется, спина закругляется еще пуще, полы его старой дачной, “жидятинской” куртки обминаются об песок и закрывают подошвы “жидятинских” кедов — он становится как бы шаром. Неровным, тускло-малиновым, нейлоновым шаром. “А сейчас как покатится с кучи — коленками назад”, — думаю я во сне и понимаю: ну и пусть катится, все равно это сон, сон. Вместе с рукописью женского романа “Эсперанца умирает последней”, который привез предлагать издательству “Москва — Воронеж ХД” (ХД — “христианское движение”). Это сон. Это только снится.
— Эй, граждане! Граждане! — Сверху откуда-то. Сипло и весело.
Мы с Лилькой поднимаем глаза (и из перманентовского шара выворачивается треугольная голова в вельветовой кепке) — с самого верха кучи здоровенный мужик в болотных победерных сапогах с отворотами. Солнце горит вокруг его расхристанной головы. Мы жмуримся.
— Не видите, что ль, господа эвреи? Сворачиваемся.
— Закрывается кладбище? — несколько обиженно спросил Перманент.
— Сворачиваемся, — еще раз повторяет мужик, с костным хрустом и подошвенным чавком соскакивает на дорожку — огромный, лупоглазый, с кошачьими худыми усами врастопыр и собачьими толстыми волосами, зачесанными назад, за уши. В замурзанном тельнике и расстегнутом черном бушлате. Всея Великия, Малыя, Белыя и Червонныя Руси Император и Бомбардир Петр Великий, называемый также Первым или Алексеевичем.
Наклонился — и как дёрг на себя! С краем дорожки в руках выпрямляется и начинает ее сворачивать в рулон типа коврового. Дорожка тянется, затягивает и обочины. Деревья ложатся и утягиваются к мужику в рулон, а за ними складываются оградами и ложатся могилы, за ними другие могилы и другие деревья. Перманент скатывается коленками назад по куче песка — и его тоже чуть не затягивает в рулон. Но лежа увернулся, вскочил на ноги — и ну давай деру! Он не знает, кто? мужик, — только я знаю. Мужик бросает рулон в грузовик и берется за следующую дорожку, а на ней стоим мы с Лилькой. “Ноги, ноги!” — почему-то по-блатному кричит Перманент спереди, и вот уже мы с Лилькой бежим тоже (она волочет меня за руку) — по Герценовской аллее, вытаскиваемой из-под нас вместе со всеми другими дорожками, канавками, оградами, могильными камнями и деревьями, и налево бежим, к синагоге, и мимо памятника скульптора Антокольского бежим — под арку и на проспект Александровской фермы. Там уже, отдыхиваясь так глубоко, что кажется, будто он кланяется, ожидает нас Перманент.
Оглядываемся — а сзади-то и нет ничего, ни стены с аркой, ни синагоги, ни могилы скульптора Антокольского — пустое ровное место. Далеко в отдалении куча песка, а рядом с ней — грузовик с рулонами Только где тот веселый мужик?
Тут почему-то впервые становится страшно. Кажется, сейчас я обсикаюсь, и стыдно Лильки, и стыдно Зои Щекатурко, если она явится меня сейчас будить, и я подтягиваю ноги к животу и зажимаю там всё, и понимаю, что это не обсикаюсь я сейчас, а хуже того, обспускаюсь — долго, тяжело и почти болезненно, и тут снова: “Сворачиваемся, сворачиваемся!” — и проспект Александровской фермы начинает выползать у нас из-под ног в сторону солнца, откуда, топча свои тени, выбегают телохранители Юлика Гольдштейна с руками под мышкой, а за ними в просвеченном сиянием балахоне он сам, а следом и жена его эфиопская Шекля, и сын полуэфиоп Яша — пробегают мимо нас. “Бегом, бегом, детушки! Сворачиваемся в Бога душу мать!” — мужик оглушительно-сипло кричит сверху из контражура, и мы с Лилькой и Перманентом тоже начинаем бежать по проспекту Александровской фермы в сторону Александровской фермы.
* * *
— Плещут холодные волны, бьются о берег морской, носятся чайки над морем, крики их полны тоской!..
Несмотря на грустные слова песни, голос аховский звенел какой-то нездешней бодростью. Особенно его почему-то вдохновляли слова “Свету всему передайте, чайки, печальную весть: в битве с врагом не сдались мы, пали за русскую честь!” — их он выпевал уже в одиннадцатый раз — я считал — и с каждым разом всё заливистее и заливистее.
— Абрам Яковлевич, ну сколько же можно, богу же ей?! — на двенадцатый я не выдержал и высунул бороду из-под одеяла. — Ну Мы-пред-врагом-не-спустили-славный-Андреевский-стяг-сами-взорвали-“Корейца”-нами-потоплен-“Варяг”!
— Проснулся? — обрадовался капитан Ахов и наконец-то перескочил на последний куплет, он же, как это бывает у грустных морских песен, и первый. — Плещут холодные волны, бьются о берег морской, носятся чайки над морем, крики их полны тоской! Каково почивали? Разрешите доложить: на вверенном моему командованию корабле “Дважды Герой Советского Союза Атенов” нештатных происшествий замечено не было. Судно следует назначенным вами курсом на Гданьск. Погодные условия не способствуют быстрому ходу. Носятся чайки над морем, крики их полны тоской! Не по мнозе же возвея противен ему ветр бурен, нарицаемый евроклидон! Какие будут приказания?
— Чего-чего?
— Але незабаром ударив на них рвачкий в?тер, що зветься еврокл?дон, — перевел Абрам Яковлевич, и мне ничего не оставалось, как ответить на это: “А вы ему скажите: “Ветер-ветрило, не дуй мне в рыло, а дуй мне в зад, я буду очень рад!” Мой дедушка покойный всегда так делал, когда ему ветер не нравился. Помогало!”.
— Будет исполнено! — отвечал капитан. — Еще распоряжения?
Кажется, он не шутил и не шутя ожидал из потрескивающей тишины каких-то моих еще распоряжений. Я потрогал себе под животом мокрое, липкое и холодное в волосах, вздохнул и спросил, осторожно спуская ноги с кровати:
— А Исмулик-то где?
— Господин Мухаметзянов, до ваших дальнейших распоряжений в каюте у себя, под домашним арестом.
— Отлично! — Это была и в самом деле хорошая новость. Покачиваясь, я переступил через посиневшие и побуревшие трусы “Карл Двенадцатый”, что звякнули об пол коронками, и звучно двинулся к стенному шкафу, прямо к ящику с Исмуликовой коллекцией. Такие там были типа боксерских где-то, я видел
Боже, во что превратилась некогда пустынная палуба рефрижератора “Атенов”! На ней сидели, на ней лежали, по ней прогуливались люди в шершавой и скользкой зимней одежде. У многих были откуда-то знакомые лица.
Под вторым краном какие-то четверо в лысых искусственных шубах писали пулю на мрамористом чемодане с окованными уголками. Кажется, их всех звали Сережа Варшавский, и я с ними ходил в Эрмитаж на занятия по художественному развитию детской личности. Вместе мы убегали от руководительницы нашей группы Эры Борисовны Коробовой и пробирались к картине Рубенса “Отцелюбие римлянки” (дочка дает титьку папаше, если кто не знает), так и оставшейся моей самой любимой на свете картиной. Потом все они поступили в Кораблестроительный институт на экономический факультет А кто говорил, что в девяносто первом году они поплыли в Варшаву челноками и без вести пропали где-то в районе впадения Одера в Балтийское море? Эра Борисовна, когда я звонил поздравлять ее с днем рождения Бродского?
Под третьим краном внутри стоящего тулупа сидел на корточках Пуся-Пустынников из нашего класса, руки его — красные во вздувшихся цыпках и царапинах — вздрагивали, свисая с коленей. Увидев меня, он кивнул, и в маленьких круглых глазах его впервые в жизни я увидел уваженье и страх.
Какие-то еще девки валялись в польтах на брезенте, как сырые русалки (с абонемента “Фортепьянный романтизм второй половины XIX в.” в Малом зале Филармонии), какие-то тетки курили, свесясь за борт (из Этнографического музея). Крымчачка Александра Яковлевна Каракоз на раскладном стульчике внимательно перебирала погостные книги Почудья. Между кранами бегала очумелая Зойка с подносом и обносила горячим оранжадом. А на меня даже не посмотрела — разозлилась, видать, что ей теперь надо кормить-поить всю эту ораву, человек семьдесят, включая переметнувшихся венделиновских археологов — а я-то чем виноват?!
Далеко-далеко, у самой у надстройки, серошерстяной горою двигался и колыхался отчим (помахал рукой) — наверняка ему смертельно хотелось пробраться в рубку и порулить, но с палубы туда входа не было. Вообще неизвестно, откуда он был. Никому кроме Зойки, питающей капитана “кофем”. И рулевых, заводимых с завязанными глазами.
А вдоль борта, степенно беседуя, прогуливались Бешменчики Эвелина Жаковна и Яков Матвеевич, бывшие соседи покойной двоюродной бабушки Фиры по Дому ветеранов хлебобулочной промышленности, где сейчас под названием “Liberty Live“ открыто, конечно, казино с голландским стриптизом. “Веня, — сказала Эвелина Жаковна и звонко постукала палочкой по релингу. — Веня, ну вот ты где. Ну же, поди-ка сюда, мальчик. Что это там такое виднеется, какой еще корабль? Круизный? Нельзя на него пересесть?”.
— А это, Вениамин Яковлевич и вы, уважаемые товарищи пассажиры, — сказал за спиной у меня старший помощник Синцов, — обратно, hрубо hоворя, та же самая “Королева Бельгии” вчерашняя. И всю ночь за нами тащилась, подлюка, как будто ей и делать больше нечего!
— Та самая? — спросил Яков Матвеевич и сглотнул всем своим длинным жатым горлом. — Плавучий Дом ветеранов Евросоюза? Где живут вечно? Помнишь, Вивочка, в “Петербургской бесплатной газете” писали? — И, позабыв про меня, Бешменчики сквозь почти полушарые линзы очков вонзились ястребиными взорами в “Королеву Бельгии”, белеющую в сизой дымке на фоне какой-то пещеристо-темной скалы.
— Она, понимаете-честное-слово, шла еще так — крадучись — продолжал бубнить Синцов, сопровождая меня (с отставаньем на шаг) вдоль борта. — Буквально, hрубо hоворя, короткими перебежками. Пряталась за островами, как будто такая громадная дура действительно может спрятаться. Думает: мы и понятия не имели, что она тут, из ума удивляемся сейчас, дураки русские. А у нас, может, матрос Матросов по военной специальности, hрубо hоворя, радист-перехватчик, и оборудование нам самое прекрасное поставили румыны, с личной яхты Чаушеску. Мы, может, всю ночь этого вашего немца переговоры с Калининградской базой Балтфлота слушали Всё, понимаете-честное-слово, минно-торпедные катера прислать требовал, и вертушку — чтоб нас, значит, ловить. Не пришлете, грозился, я весь ваш гребаный Балтийский флот в Грозный отправлю, на антитеррористическую операцию. А они ему: не, братан, невозможная вещь. Евроклидон, hоворят. Ну не ходят, hоворят, катера, понимаете-честное-слово, — когда Евроклидон то есть. И вертолеты не летают. А он еще сердится так смешно, падла: какой, hоворит, к свиньям клидон, нету у нас в Европе никакого клидона! Европарламент есть. Евроремонт есть. А Евроклидона нету!
При оценке того буйного ветра, что носит наименование Евроклидон, огромная разница проистекает из того, рассматриваешь ли ты его сквозь оконные стекла, ограждающие тебя от холода, царящего по ту сторону, или же ты глядишь на него из того окна, в котором нет переплетов, из окна, по обе стороны которого царит холод,
— пока, содрогаясь под бушлатом, я карабкался по узкому трапу на компасную палубу, то есть на крышу рулевой рубки, куда все равно ход был заказан, вспомнились мне вдруг слова одного старинного морского романа. И еще: “Ветр бурен, нарицаемый Евроклидон!” — кричал, убегая, Перманент у меня во сне. А это уже, кажется, из “Деяний апостолов”.— Вот, Вениамин Яковлевич. Велел вам кептэн передать потихонечку Такое дело — в Гданьск мы, понимаете-честное-слово, сейчас никак не можем. Видите, там польский БПК “Варшава” выдвинулся. Вон он стоит. У него приказ — теснить нас в российские воды. Или в шведские, если не получится.
Я поднял бинокль по направлению старпомовой руки, едва вылезающей из рукава щепотью аккуратно обкусанных пальцев.
— На нем и ракеты есть, и торпеды, и даже вертолет. Строили, между прочим, в Николаеве у нас. Сам я с Николаева. Батька мой строил, был сменный мастер. В шестьдесят восьмом году спускали. Большой противолодочный корабль “Смелый” типа “Сдержанный” — я его с закрытыми глазами узна?ю. А в восемьдесят восьмом — полонезам пере?дали. Тоже, моряки Вон он у них сейчас опрокинется на первой же волне, — и Синцов презрительно сплюнул в море. Хотел, точнее, сплюнуть, но плевок не улетел, а запутался в синцовской бородке и частично повис на поднятом вороту пальтешона — Евроклидон, даже утихающий, не переплюнешь. Синцов смущенно закашлялся и утерся обшлагом. — Ах да, чуть не забыл — вот вам, Вениамин Яковлевич, наушнички. Прямая радиосвязь с рубкой.
В Гданьск, таким образом, было нельзя, его прикрывал большой противолодочный корабль “Варшава”, бывший “Смелый” типа “Сдержанный”.
С северо-запада выдвигался датский фрегат “Тетис”, а из-за Готланда, следом за нами, выходил самый новый, спущенный в июне этого года шведский корвет-невидимка “Висбю”, которого румынские наши радары не видели, но мы-то с Синцовым разглядели с компасной палубы даже очень, грубо говоря, хорошо — на старую советскую треугольную упаковку кефира был он похож, с зализанными углами.
А на юго-востоке покачивался малый ракетный корабль “Гейзер”, под воздействием угроз и посулов Венделина Венде присланный-таки из Балтийска, с Калининградской базы Балтфлота. Как Венделин Венде воздействовал на поляков, датчан и нейтральных шведов, Матросов не понял по незнанию иностранных языков, но переговоры шли на самых секретных частотах.
— Четыре — серых! — зловеще сказал у меня в наушниках капитан Ахов. — И вопросы!..
— У матросов нет вопросов, — машинально ответил я.
— Так это если нет других матросов, — немедленно отозвался Ахов (пароль — отзыв). — А они есть. Там, там, там и там. Мы пока что в нейтральных водах, но ходу нам — никуда.
— А зачем это, Абрам Яковлевич? Вы не поняли? Чего он вообще от нас хочет?
— Да вот и я что-то не размозгую никак Яхту мы его отшвартовали сразу же — оставили, где была, шкипер на ней остался — бухой в кильку. Мог яхту забрать и идти куда душа пожелает Нет же, понимаешь, яхта ему и не нужна уже вроде. Вызвал латвийскую береговую охрану, велел отбуксировать в Лиепаю. Теперь ему только “Атенова” вынь да положь. Я его, говорит, практически уже у Западно-Восточного банка купил Как же он мог нас купить? Мы же не продавались! Так может быть, как вы думаете, Вениамин? — голос капитана слегка задрожал и потянулся тянучкой.
— Ничего он не мог, Абрам Яковлевич! На понт берет! Не бойтесь, прорвемся, — ответил я весело, с неизвестно откуда взявшейся веселостью. — Где наша не пропадала! — и снова поднял знаменитый гольдштейновский бинокль “Карл-Цейс-Йена” со шкалой расстояний в виде перевернутой буквы Т из мельчайшей цифири, про который покойная нянька Гольдштейнова говорила Гольдштейну, что там вот, где-то под колесиком резкости, есть такая немецкая кнопочка — на ее де нажмешь, и все, что насеклось на прицел, вдруг задымится, кратко вспыхнет и навеки исчезнет.
Море, как будто “Атенов” шел по надрезу в нем или даже сам его, проходя, надрезал, надломилось, разламываясь на две плоскости (не только по обе стороны от нашего корпуса, но и дальше, по воображаемой линии от носа до быстро матовеющего в дымке солнца) — похоже, под небольшим углом одна к другой. Налево от “Атенова” и слегка вниз, к материку, — плоскость темно-зеленая, мелкоямчатая и мелкопупырчатая, словно стоящая в розоватом блеске. Направо и заметно вверх, к небу — ровная, матово-блистающе-светлая, словно скользящая под синеватой дымкой.
— Ну, товарищ капитан, давайте, что ли? с Богом ура? Мимо шляхты голоштанной полный вперед? — и я нажал (со слегка заваливающимся на нос БПК “Варшава” над перекладиной буквы Т) на крохотную немецкую пупочку под колесиком резкости. Из моря стеной вырос серо-серебристый туман и скрыл в себе “Варшаву”. “Атенов” задрожал, закряхтел, прибавил ходу и тоже начал вдвигаться в туманную стену. Уже нос в ней исчез, уже и палуба с лежащими, сидящими и гуляющими пассажирами закурилась “Саша, а ну стоп-машина”, — сказал капитан. Машина встала, но “Атенов” продолжал скольжение. Сделалась полная тишина, даже море перестало шуметь и биться о борт корабля — только Зойкины каблуки стучали по палубе и звякали чашки у нее на подносе. Я повернулся к датчанину и шведу, к лежащей под сияюще-вырезными облаками невидимой Скандинавии за ними, и нажал дважды. Облака стали темнеть, сливаться и отекать шероховатой мглой, корабли — в этой мгле исчезать. МРК “Гейзер” я не тронул (и что еще за имя такое для военного корабля странное, надо будет спросить Синцова потом как-нибудь — адмирал, может, какой был? неужели еврей?) — все равно он за нами в туман не пойдет, топлива у него — было доложено — ровно до базы, только домой дойти, в город Балтийск.
“Атенов” стал казаться стоящим, а туман надвигающимся на него. В наушниках доверчиво-радостно придыхал капитан Ахов: “Как мало в жизни этой надо нам, детям, — и тебе, и мне. Ведь сердце радоваться радо и самой малой новизне. Случайно на ноже карманном найди пылинку дальних стран, и мир опять предстанет странным, закутанным в цветной туман!”.
Не знаю, сколько времени я ходил по затуманенной палубе — курил, не видя своего дыма. Все фонари были включены, все прожектора повернуты вовнутрь корабля, но видимости это не прибавляло: каждая частичка по отдельности светила внутрь себя, а всё вместе — горело золотым и серебряным паром и ничего не освещало.
казино с бесплатным фрибетом Игровой автомат Won Won Rich играть бесплатно ᐈ Игровой Автомат Big Panda Играть Онлайн Бесплатно Amatic™ играть онлайн бесплатно 3 лет Игровой автомат Yamato играть бесплатно рекламе казино vulkan игровые автоматы бесплатно игры онлайн казино на деньги Treasure Island игровой автомат Quickspin казино калигула гта са фото вабанк казино отзывы казино фрэнк синатра slottica казино бездепозитный бонус отзывы мопс казино большое казино монтекарло вкладка с реклама казино вулкан в хроме биткоин казино 999 вулкан россия казино гаминатор игровые автоматы бесплатно лицензионное казино как проверить подлинность CandyLicious игровой автомат Gameplay Interactive Безкоштовний ігровий автомат Just Jewels Deluxe как использовать на 888 poker ставку на казино почему закрывают онлайн казино Игровой автомат Prohibition играть бесплатно