Казино Рояль На Самом Деле Разрушение Дома В Венеции

Памяти Зои Александровны Карповой

Уистлер "Пьяцетта",

Тем, кто любит параллели (и меридианы)

Non e vero che tutto e gia stato scritto.

Не верьте, что всё написано

Рассказать тебе, деточка, сказку про белого бычка? Рассказать про Веденец славный, синим морем опоясанный? Ох, не новые это сказки!

Ставлю на стол самовар электрический, высыпаю гору баранок на камчатную скатерть, раздаю чашки со сладким чаем, и начинается весёлый гомон. Тянутся к угощению Франциск де Коммин, Джон Рёскин, Джан Моррис, Жан-Жак Руссо, Анри де Ренье, Карло Гольдони, Иоганн Гёте, Джудит Мартин, Пётр Перцов, Иосиф Бродский и рассказывают-пересказывают то, что тысячу раз уже написано и переписано. Всё вроде уже сказано, но не удержаться. Венеция – это ведь не город, а свод легенд и мнений.

Так рассказать тебе, деточка, сказку про Веденец? 

Написано в –

Переписано в г.

Свет

Прекрасные и ужасные приключения, которыми наполнены эти страницы, начинаются в октябре года в аэропорту Марко Поло. Не следует думать, что Марко Поло его построил, или хотя бы воспользовался им для ввоза макарон из Китая: и аэропорт, и железная дорога, и мост, переброшенный с материка, появились много позже дней и странствий знаменитого путешественника. А во времена Марко Поло или около того, французский посланник Филипп де Коммин, которого Карл Восьмой в году удостоил чести вести переговоры с Венецианской Республикой, в мемуарах, переведённых в серии «Литературные памятники» для пользы и удовольствия русского читателя, так описывает свои первые впечатления:

«В тот день, когда мне предстояло приехать в Венецию, меня встретили в Фузине, в пяти милях от Венеции; там с судна, приходящего по реке из Падуи, пересаживаются на маленькие барки, очень чистые и с обитыми красивыми бархатными коврами сидениями. Оттуда плывут морем, ибо добраться до Венеции по суше нельзя; но море очень спокойное, не волнуемое ветром, и по этой причине в нем вылавливают множество рыбы разных сортов.

Я был поражён видом этого города со множеством колоколен и монастырей, с обилием домов, построенных на воде, где люди иначе и не передвигаются, как на этих лодках, очень маленьких, но способных, думаю, покрывать и 30 миль.» (Пер. Ю. П. Малинина).

Паутину современности следует отмести в сторону веничком воображения и представить, будто моря царица до сих пор плавает в лагуне Адриатического моря незаякоренной, непривязанной, неприрученной. Зачем же добровольно плюхаться в грязную лужу модернизации? Забудем о железной дороге, автобусе и автомобиле. В Венецию нужно приплыть, так же, как котлеты следует есть вилкой, а не ложкой – тут вам не детский сад. Плывите, и вы увидите Помните великолепные кадры, которыми открывается фильм Висконти «Смерть в Венеции»: масса воды и купола базилики Сан-Марко? Этого уже и достаточно, можно прямо тут и утопить Дирка Богарда, чтобы зря не мучить старичка и не тратить недешёвую плёнку.

Лагуна простирается прямо у ног аэропорта, до пристани всего пять минут, и эта прогулка легка для чемоданных колёс. Ну вот, я пришла на берег. Но где же эти маленькие и чистые барки, обитые коврами? И не спрашивайте, их давно нет, а вместо них катера: водные автобусы и такси. Но и катеров не видно, и даже самой Венеции – её засосал туман: неброский, незаметный, ненавязчиво съевший и город, и саму линию горизонта. У причала разлёгся жёлто-бурый Солярис; дышит, вздрагивает шкурой, стучит о сваи, как будто бормоча по-итальянски: «НоНо Но» И пахнет, по-особому, пресно, чуть-чуть присоленно, – пахнет моим прошлым. Так пахла и постукивала о лодку Маркизова лужа.

Память сохраняет всё, до распоследнего трамвайного билетика, но прячет от нас по чердакам и закоулкам, – поди-ка вытащи! Есть память ума и память тела. У ума не допросишься; если и даст, так расплывчатую мелочь, смысл которой потерян. Тело копит образы прошлого во всей их цельности, и неожиданно, неспросясь, в ответ на малюсенькое ощущеньице подносит кусок жизни, как был: цветной и узорчатый. Вопьёшься в пирожное «картошка», и примерещится тётя Мотя из Комбрэ. Пахнёт полупресной водой, и привидится свод небес зелёно-бледный, залива креп-жоржет жемчужно-серый, папа, мама, защищённость. Хотя уже и детства нет, и мамы с папой, и морщинистого креп-жоржета не найдёшь, а петербургская лагуна подванивает отходами, – куда же без того современному городу?

Долго я простояла в молочном тумане в ожидании водо-автобуса; такси, сами понимаете, порядочному человеку не по карману. Публика прибывала, и я побаивалась, как бы не оттёрли, не оттеснили от катера. Вроде не так часто меня обманывали, но нет у меня детского доверия; жду, что наврут, изменят и украдут чемодан. Нарочно стала поближе к выходу, на прыгучем понтоне, хотя качка была дай Боже, как на «Надежде Крупской» октябрьской ночью посреди Ладоги; бр-р, сколько лет прошло, а до сих пор неприятно! Почему-то в этот раз не укачало; желудок мой то ли окреп, то ли обалдел от перелёта.

К отплытию накопилось порядочно пассажиров; у входа на катер началась нервная свалка, но со временем все желающие попали внутрь и разместились там на удивление свободно. Я прорвалась на переднее сидение, рядом со сваленными в кучу чемоданами. Мы ещё постояли у пристани, и я успела прочитать висящее в рамке руководство по гудению: при большом пожаре на борту надлежит издавать длинные гудки, а при мелком пожаре – короткие. Мы отчалили под короткие гудки.

Вода изменила цвет, теперь она была светло-зелёная, как бутылка из-под кефира, и по ней бежали и лопались пузырьки пены, рождённые нашим судном. Вокруг было пусто и гладко; вода, нумерованные столбики фарватера, и на каждом чайка. Без столбиков на этой равнине пропадёшь и потеряешься.

Плакал ребёнок, исступлённо и истово. Обнималась в щенячьем восторге парочка; хотелось бы видеть Кларка Гейбла и Клодетту Кольбер, но это были обыкновенные американцы, одетые, как им положено, в шорты и футболки: не замечают, что всего пять градусов Цельсия. Лет им не меньше сорока, но они явно задумали утопить груз прожитых лет в венецианской лагуне. А я? Сумею ли я смыть усталость и дурные предчувствия, вину от того, что я одна там, где мы могли бы быть вдвоём? Я натягиваю вязаную шапку и обкручиваюсь шарфом.

Тут у меня как завопят над ухом! «Но, но!» – взревел итальянец, так исступлённо, как будто его несмышлёный наследник надкусил немытый фрукт: оказывается, американка, раскиснув от впечатлений, села на его чемодан. И вот причуды заграничного воспитания: американка не сказала, что он жлоб, не пнула в досаде дорогую жёлтую кожу, а вскочила и извинилась.

Это путешествие и в подмётки не годится плаванию на подводных крыльях из Петергофа в устье Невы, где круговое обозрение причалов и златоглавых соборов заслонено только счастливчиками первого ряда кресел, ставшими в полный рост в великолепном презрении к позадисидящим. Катера «Алилагуны» устроены самым дурацким образом. Впереди вверх и вниз ходит высоченная рубка, из-за которой ничего не видно, а вбок смотреть не на что: вот промелькнул остров, застроенный кирпичными бастионами, за ним другой Я жадно смотрела в окно – где же обещанный Рёскиным в «Камнях Венеции» «призрак над морскими песчаными отмелями», от которого ничего не осталось, кроме очарования:  «такая она тихая, слабая, что сомнение берет, где же тут сам город, а где его отражение»? Нету призрака. Вот сейчас из-за горизонта появятся золотые купола Сан-Марко и задрожит в воде его волшебное отражение, как Исаакий в Неве! И вдруг крупным планом наплывает набережная, но не та, знаменитая, а другая, и два матроса – мне: «Выходи, билет кончился!» Билет только до Новой набережной, Фондамента Нуова, откуда ближе идти к моей гостинице. Я сама себя высекла (фигурально, визуально). Купи я билет до площади Сан-Марко, я бы, изогнувшись, из-за рубки, увидела знаменитый силуэт, были бы мне и дворец дожей, и золочёные купола. А тут – Фондамента Нуова. Оглянувшись с Фондаменты, я быть может увидала бы Альпы и превратилась в соляной столб от блеска их сахарных вершин. Но мне не до них, я всматривалась в камни Венеции. Новая фондамента – чёрный ход с венецианского двора; видок тот ещё, вроде набережной Обводного канала: кирпичные сараи и бараки, не хватает только алкашей у костра из деревянных ящиков.

Ну да, так Почему я жду другого?  Получилось, как и должно было получиться: всю жизнь надеясь, что попаду в Италию, я наконец пережила желание. Я должна понять – мечты состарились и умерли. Нельзя стоять враскорячку, как поучал наш премьер-президент; зачем я всё стою и стою, раскорячившись между зрелостью и старостью? Я всё ещё вымученно волоку себя в те места, где я мечтала побывать в юности, щупаю пульс и допрашиваю себя: «Ну что ты чувствуешь? А? Чувствуешь упоение и радость от того, что ты наконец видишь всё воочию?» Где юные восторги, где смех от показанного пальчика? Беден тот, кто в дни ненастья все надежды испытав, наконец находит счастье, чувство счастья потеряв (это не я, я не умею в рифму).

Ждать и надеяться не на что. Сойдя с набережной, ступаю на булыжную мостовую, прохожу по вытянутой площади, замечаю узкий канал, горбатый мостик со ступеньками, и бегущие по стенам домов блики света. Стрелка внутреннего барометра вдруг вздрагивает, поднимается к «переменно». В голове мутится, реальность подёрнулась трещинами, осыпается. В ушах зазвенело. Завихрились, как листья, ворохом, странные ощущения – будто уже не раз была в Венеции, будто я дома, будто здесь, за углом да-да Аура?

Я не верю феномену «дежа вю», я знаю его физиологическую подоплёку: пробило изоляцию между двумя цепочками нейронов, а на складе старого мозга уже не осталось миэлина для ремонта. Но теперешний дурман – не «deja vue», я и вправду где-то видела что-то подобное, только вот где и что? А-а, вот что – блики. Помните ли вы, как по бурой воде канала бегут блики, серебряные в пасмурную погоду и золотые в солнечную? Помните внезапное удовольствие от зигзагов света, дрожащих на стенах Зимней канавки?

Мы, петербуржцы, вскормлены отражённым от воды сиянием; это белый шум для зрения, это фон, который исподтишка формует душу. Многие описывали странность петербургского освещения, для кого-то радостную (пишу, читаю без лампады), а для кого-то сводящую с ума – вспомним хотя бы «Белые ночи» Достоевского, или блестящего «Крысолова» Грина: голова, звонкая от недосыпа и голода, одурманенная белыми ночами. Свет этот в сочетании с жёлто-зелёным барокко образует крепкий настой, чифирь, которого нигде больше не напьёшься. В Южной Венеции нет белых ночей, но есть подсветка от каналов, восхищавшая поколения художников. И если прищуриться, кажется, будто ты и не уезжал, будто ты всё ещё на Крюковом канале Круштейна.

Утомительно волочь чемодан вверх и вниз по лестницам мостов, но такси по Венеции не ходят. Я не потерялась, хотя мне рассказывали (путеводители рассказывали) всякие ужасы про нумерацию домов в Венеции. У нас не так, у нас в Петербурге аккуратность немецкая; если по правую руку нечётный номер дома, можешь быть уверен, что номера увеличиваются в ту сторону, в которую ты смотришь. В других русских городах этот приём не всегда срабатывает, но всё же дома обозначены в порядке очерёдности с первого по необходимый. А в Венеции дома нумеровали по мере строительства, независимо от их порядка, и даже от улицы. Эта система поощряет интенсивное общение со многими людьми, потому что опрашивать прохожих придётся долго; почти любой здесь – турист, который тоже ни фига не знает, и может только посочувствовать. Но проклятую систему можно обмануть: вынуть план, пометить нужный дом, провести путь карандашиком. И вот я уже иду по узкой улочке от площади Санти Апостоли; вот я вхожу в длинное фойе гостиницы, волнуясь при первой встрече с этой прекрасной незнакомкой – не шумно ли будет, не душно ли?

Лицо дежурной по гостинице никогда не запоминается, она выдаёт ключ, и проваливается в чёрную дыру памяти. Если честно, я не запомнила лица и этой дежурной. Помню только, что блондинка. Помню, что, увидев мой паспорт, заговорила о том, что много раз бывала в России, учила русский язык. Приезжала с приятелем, русским студентом, приезжала без, когда расстались, приезжала, возвращалась снова и снова. Как там красиво; как жаль, что сейчас в Москве и Петербурге многое разрушают, но Бог даст, обойдется.

Она обрадовалась русской, как молодости, ей хотелось поговорить, вспомнить, как тогда всё было хорошо, хотя.., но не в этом дело.., да в общем просто замечательно. Но мне уже бросились в голову и стук воды, и блики света, и всё казалось неспроста, всё превращалось в символ, и мнилось, что она величает во мне редкого гостя, настоящего знатока, достойного Венеции. Как ювелир – ценитель алмазов, а лингвист – диалектов, так житель Петербурга – непререкаемый авторитет по части по пояс в воду погружённых городов. Мне поручено подвести итоги спора Южной и Северной Венеции по самому жёсткому, гамбургскому счёту. Страшно не оправдать такого доверия, хочется быть достойной такой любви. Справлюсь ли? Подошли французы, жаловались на жизнь и гостиничный номер; разделавшись с ними, она всё не отпускала меня и всё вспоминала о России Петербургская аура сжимала мне виски.

Площадь

В каждом городе есть правильные маршруты, которые позволяют осмотреть максимум в минимум времени, и под нужным углом. Первая встреча – всё, и поэтому лучше начинать знакомство с самого выгодного впечатления. В Петербурге ступайте на Невский, в нём суть Петербурга, и если кроме Невского ничего не будет, нестрашно. А вот если кроме Международного-Московского ничего не увидел, это уже похуже. Что касается Венеции, то первая встреча с ней должна произойти на Большом канале.

Но не вышло. Почему-то, и не только в Венеции, но и вообще в жизни мне редко удаётся поступить правильно. Рациональное мышление –  лучший друг путешественника, но рациональность всё время выскальзывает из рук, как свежая корюшка. Наползает странная нерешительность, стынешь аморфным студнем, полная сомнений – а надо ли, а может, лучше не так? По непонятной причине меняешь продуманный план, а лучше-то не получается. Вместо приятного и познавательного маршрута тычешься в ненужные закоулки. Это издержки путешествия без тургруппы: лишние движения, повторяющиеся траектории; там где не надо, был три раза, там, где надо, не побывал.

Но предположим, в первый день я не проехалась по Большому каналу, что из того? Что нам мешает пост фактум сделать это путешествие идеальным? Представим, что я вдоволь покаталась по Большому каналу в ландо, запряжённом морскими коньками (описание далее, когда-нибудь). Засим переходим к следующему необходимому пункту обозрения – Пьяцце Сан-Марко. Вот туда-то я дошлёпала в первый же день.

«А нуте-с, опишите нам Пьяццу Сан-Марко, не показывая фотографий и рисунков!» Задача невозможная. Может быть, воспользоваться полуфабрикатами из всем знакомых образов? Тогда вот: пьяцца Сан-Марко поменьше Красной площади, но если Дворцовую вытянуть в длину, от чего она непременно сузится,  оттащить большую гранитную колонну к набережной и подложить под ангела змеюку с памятника Петру, или заменить его на льва с набережной, отобрав у того шар Но это бредятина какая-то. Лучше просто спереть описание у кого-нибудь поталантливее. Вот что написал в году Петр Петрович Перцов («Венеция»): «Едва приехав в город, где бы путешественник не остановился, он идёт на Пьяццу, как, войдя в дом, попадаешь прежде всего в приёмные комнаты. Пиацца Сан Марко и есть приемный зал Венецианской республики».

Фу, не то я украла; сравнение Пьяццы с гостиной уже давно обросло бородой и усами, им воспользовался ещё Наполеон.  Меня удивляет, что оно не попало в список венецианских штампов из книги Джудит Мартин «Не пошлый отель». (Кому, как не Джудит Мартин, составлять такие списки – под псевдонимом Мисс Маннерс она уже полвека объясняет Америке, почему нужно утираться скатертью, а не рукавом). И действительно, мы в большинстве мыслим одинаково, и многим приходит в голову одно и то же: например, заглядишься в лужу в дождливый день, и подумаешь, что Венеций две, одна из камня, а другая – отражение, и неясно, какая из них иллюзорна; увидишь маску в киоске и припомнишь, что все мы носим маски в этой жизни; но писать такое всё равно, что икать в общественном месте. (Я не стану перечислять другие  клише, дабы читатель не отыскал их в моём очерке, хотя до некоторых из них я просто бы не додумалась, не того полёта я рассказчица.)

Так что бедный Пётр Петрович пал жертвой литературного шаблона, но пал красиво, во весь рост своего великолепного красноречия. Послушаем ещё, продолжение нас не разочарует: «Конечно, другой такой площади не существует. Мраморный пол; три мраморных дворца вместо трёх стен; вместо четвертой – та смесь мрамора, гранита, яшмы, порфира, бронзы, мозаики, скульптуры, резьбы, которая называется собором Сан Марко». Хорошо, подлец, пишет, мне так не сочинить.

И всё же добавлю отсебятинки к этому описанию: подновляя перцовскую картину столетней давности, пририсую её нимфам усы. Три мраморных дворца и сейчас имеются в наличии. Один из них замыкает площадь. Оборотясь к нему спиной и лицом к смеси гранита и резьбы, ошую увидишь Старую Прокурацию, а одесную найдешь Новую Прокурацию, –  дворцы, где жили и работали когда-то прокураторы (завхозы) Венеции. Старая Прокурация упирается в Часовую башню. а Новая – в Кампаниллу. Особенно эффектно Прокурации с тремя рядами арок, один над другим, выглядят, когда Пьяццу заливает водой, и впридачу к каменной Венеции появляется её отражение: теряешься в догадках, какая Венеция реальна, а какая да, хм.

В прокурации напихано множество учреждений, включая полицию и старинные кафе Флориан и Квадри, где бывал Хемингуэй, но мне не довелось, уж больно там дорого. Кафе знамениты тем, что в них по вечерам играют оркестры. Стулья кафе в рабочее время выползают на Пьяццу и мешают передвигаться, так же, как и туристы, которые стоят на ней столбом и всё вокруг фотографируют. А уж когда приходят в движение гигантские часы на Часовой башне, где время отбивают два гигантских бронзовых молотобойца по прозванию «мавры», такой затор возникает, что береги карманы. Когда толпа разбегается, на мостовой остаются распотрошённые бумажники. Я один такой подобрала и отнесла в полицию, тут же, в Прокурациях, но выяснилось, что вот-вот обед, составлять протокол недосуг, оставить бумажник в полиции без протокола невозможно, и вообще мне надо немедленно очистить помещение и не перекрывать директриссу между полицией и пищей. Я так и сделала, незаметно уронив бумажник на полицейский пол: пускай потом на сытый желудок составят протоколы друг на друга.

Если всмотреться, то перед фасадом базилики заметишь три флагштока почти с неё ростом, на которых гордо реют полотнища. То есть реяли, когда я появилась на Пьяцце в первый день. Но на следующий день флагштоки уже были на ремонте. Каждый раз, когда я куда-нибудь приезжаю, всем становится стыдно за неряшество, и начинают ремонт, обстраивают фасады и флагштоки лесами, окутывают сетками, для утешения вывешивают снаружи идеальную картинку – вот как будет всё выглядеть, если его основательно почистить.

Если всмотреться ещё внимательнее, то увидишь рядом с Новой прокурацией (музеем Коррер) колокольню. Она такая здоровая, что практически незаметна, только досадуешь, что вид на Большой канал загораживает какое-то кирпичное здание с гладкими стенами.  Разве что захочешь увидеть, какая у помехи крыша, заскользишь взглядом вверх, и тут обнаружится, что скользить-то надо долго, а там наверху галерея, на которую уже забралось множество туристов, чтобы рассмотреть Венецию с самой высокой её точки: трудно ведь не вскарабкаться на колокольню, особенно если ты в отпуске.

Поддался этому соблазну и Гёте. «Вчера я тщательно изучил карту», – написал он мне в году, – «и влез на Кампаниллу Сан Марко. Был почти полдень, и солнце светило так ярко, что я мог различить и близкие и дальние места без помощи телескопа.» (Повезло ему, за погляд в казённые телескопы дерут большие деньги.) «Лагуны залиты водой в прилив, и когда я посмотрел в сторону Лидо, узкой полоски песка, которая отгораживает лагуны, я впервые увидел море. На нём были видны какие-то паруса, а в самой лагуне стояли на якоре галеры и фрегаты. Они должны были присоединиться к адмиралу Эмо, который сражается с алжирцами, но их задержали неблагоприятные ветры» (странно, я не слыхала о проблемах с алжирцами; может он имеет в виду сомалийских пиратов?). «К северу и западу холмы Падуи и Виченцы и Тирольские Альпы составляли красивую раму ко всей картине».

Я повторила подвиг Гёте. Адмирал Эмо к этому времени уже успел уплыть в Алжир, или там в Сомали, лодок под парусами было мало, царило засилье пароходов и катеров. Из воды торчали всякие острова,  думаю, Котлин, Мурано и Бурано – с картой я, в отличие от Гёте, не сверялась, такой уж у меня характер. А вот Альп для меня не нашлось, и правильно, нет там никаких Альп – откуда в таком цивилизованном месте горы?  Впрочем, во многих пристойных городах нет-нет, да и проскользнёт некоторый идиотизм – если не Альпы, так холмы: я, когда попала в Москву впервые, просто не могла по ней ходить без смеха – улицы то вверх, то вниз; а настоящий город должен быть плоский, как тарелка для второго.

Взгляд с высоты помогает вспомнить, что город больше, чем сумма улиц. Как жаль, что я редко поднималась на Исаакий – всё дела, дела какие-то. И всё теперь, шанс упущен: пускают только на нижнюю галерею. А ведь раньше пускали на самую макушку, и сестра моя, поднимаясь по наружной винтовой лестнице, со страху разбила там банку вишнёвого варенья.

Гёте забыл упомянуть, как он забрался на Кампаниллу. Поднимаются туда на лифте, хотя Перцов придумал, что по спиральной рампе. Впрочем, может наши прославленные авторы и подымались по рампе для конников, но Кампаниллы Гёте и Перцова больше нет. В начале 20 века Кампанилла рухнула – аккуратно легла, никого не задела, – и венецианцы построили новую. Она треснула в 39 году, и сейчас её фундамент опутывают проволокой; надеются укрепить, чтобы не пришлось опять отстраивать.

Пьяцца Сан-Марко знаменита голубями, которых разрешается кормить. Если повезёт (а везет на Пьяцце Сан-Марко часто), то голуби сядут тебе на голову или другие выступающие части тела, и получится замечательная фотография. Подобные фотографии стали делать с момента изобретения этого вида искусства; есть даже фотография Моне среди тучи голубей. Голубки садятся не только на туристов, но и на менее подходящие для приземления предметы, как то памятники и дворцы, и удобряют венецианские карнизы. Сказка о Финисте ясном соколе явно зародилась в Венеции: здесь все здания по периметру утыканы гвоздями, как гусеницы шелкопряда щетиной, – но здешние Финисты садятся даже на гвозди. Голуби стали накапливаться в Венеции только в недавние времена. В Средние века их съедали по мере поступления. Интересно, что вместе с голубями на Сан-Марко теперь кормятся и чайки, но они ещё не научились садиться на посетителей.

Гули меня не умиляют. Я в детстве слушала радио и усвоила, что голубь это скопище микробов и чего-то там ещё. С голубями у нас вышло, как с Тито, который сначала считался любезным другом, а потом оказался наймитом капитализма: вот какой коварный и ненадёжный человек! Ленинградские голуби расплодились после какого-то фестиваля, на котором их провозгласили птицей мира. Когда народ понёс голубям семечки и булки во имя мира во всем мире, голубей тут же стало невпроворот, и началась новая кампания, теперь уже против птицы мира. Это единственная советская пропаганда, которая мне привилась. Парадоксально, что все другие птицы вызывают у меня симпатию, даже вороны, даже чайки, которые лет двадцать назад внезапно заместили голубей на улицах Петербурга, хотя объективно чайки – опасные бандиты:  я сама видела, как чаечка вырвала куриную ногу прямо из рук едока. И тем не менее, не чайки, а голуби с их широкими плечами и маленькими головками, переходящими в толстую шею, кажутся мне мафиозными новыми русскими. Всё дело в имидже, в том, как тебя отпиарили СМИ.

Наступая на туристов и голубей, я подошла к фасаду собора. Впускные часы уже кончились, и его паперть была забаррикадирована чем попало. Видно было, что там что-то очень хорошее, но подробностей в полутьме не разглядеть.

Базилика Сан-Марко кажется невысокой и вытянутой в ширину. Ритм фасаду задают пять порталов, обрамлённых арками, опирающимися на пучки колонн. В них, в противовес выверенной монотонности Ренессанса, есть едва приметная готическая неправильность – проёмы арок растут к центру, уменьшаются по краям, их череда кажется волной прибоя, гекзаметром с цезурой, музыкальной фразой: крещендо, диминуэндо. А вот по канонам эпохи Возрождения, в отличие от готики, шаг вправо, шаг влево приравнивается к побегу. За примером недалеко ходить, в двух шагах стоят, примкнув штыки, арки Новой прокурации и едят глазами начальство, как отборные гренадеры на смотру у императора Павла Петровича.

Над порталами Сан-Марко тянется терраса, над которой в центре, на одной вертикальной оси со входом, находится огромное окно, напоминающее главное окошко Витебского вокзала, и над окном виднеется барельеф: в синем небе звёзды блещут, и средь золотых звезд и днем и ночью лев ученый, балансируя золотыми крыльями, катает лапами евангелие от Марка.

Прямо перед окном на террасе стоят четыре могучих жеребца. Эта квадрига, так же, как и мраморная облицовка базилики, была похищена венецианцами при разграблении Константинополя во время четвёртого крестового похода. Чувствуется, что кони античные, а не какие-нибудь там готические или ампирные.  В наше время, к которому я причисляю и 19 век, таких сытых и спокойных коняг уже не делают, другие пошли вкусы, и наши кони вздыбливаются, машут копытами, грызут удила. Да и люди на памятниках суетятся, а если голые, то и играют мускулами. А римской квадриге подстать только статичный и античный курос со всепонимающей улыбкой на устах.

Вся кромка крыши пушится шпицами. Чтобы рассмотреть детали, современному человеку со зрением, испорченным компьютером и овощами без витаминов, понадобится бинокль. В бинокль видно, что по периметру на парапете крыши поставлены фигуры святых под балдахинами, а святые и ангелы побойчее карабкаются на клювы арок. Сам Св. Марк вознёсся над крышей собора на небольшом шпиле.

Базилика раскрашена на славу, не хуже сооружения Бармы и Постника: среди цветного мрамора облицовки посверкивают золотые мазки нимбов, в тимпанах арок искрятся смальты мозаик, на террасах золотятся кони. Смотришь и думаешь: и за что ты такая красивая? Некоторые классики американской литературы обошлись с базиликой немилосердно. Генри Джеймс сказал, что на базилику нахлобучены кастрюли, а Марк Твен сравнил её с бородавчатым жуком. Жуки, кастрюли, что за бред? Купола похожи не на кастрюли, а на шлемы древнерусских витязей, а бородавчатых жуков и вовсе нет в природе: жуки гладки и блестящи, их надкрылья сверкают, как ёлочные игрушки.  Ну хорошо, соглашусь сравнить базилику с жуком-бронзовкой, с надкрыльями из смальты зелёного золота. Но больше не уступлю ни пяди вышеназванным художникам слова.

Первые мозаики на фасаде были выложены в 13 веке. В отличие от фресок мозаики не тускнеют, они просто выкрашиваются, и приходится их реставрировать. Что было до реставрации, мы знаем по картине Джентиле Беллини «Процессия на площади Сан Марко», где тщательно выписаны первоначальные мозаики: совсем не те, что ныне. Оказывается, в 17 веке представления о реставрации были не такие, как теперь, в Италии, когда министерство культуры по полгода обсуждает аутентичность краски фасада, или у нас, в Царско-Детско-Пушкинском Селе, когда при восстановлении Янтарной комнаты снимали куски янтаря на чёрно-белую плёнку, чтобы определить, каким цветам соответствуют оттенки серого на довоенных фотографиях. В Венеции 17 века решили вместо старых мозаик сработать новые, еще лучше. Скомандуют: «На реставрацию, с вещами!» – и что ты будешь делать? Так что все мозаики, кроме двух, в 17 веке заменены. Я предпочитаю старые мозаики, они наряднее и сказочнее, хотя на них меньше народу и действия, и больше фона, чем на мозаиках 17 века. Ну, это дело вкуса, кому-то нравится «Семь самураев», а кому-то «Великолепная семёрка» ковбоев.

Мозаика над главным порталом сделана в 19 веке, и сразу видно, как она отличается от остальных своим сугубым реализмом. Единственная уцелевшая с 13 века мозаика (клей там, что ли, был неразбавленный?) тоже от всех отличается, и напомнила мне виденные в детстве книжные иллюстрации Билибина. Её сюжет – внесение в базилику мощей Св. Марка. Св. Марк, укутанный бордовым златотканым покрывалом, прекрасно выглядит, у него густая борода, пышные волосы и клёвый золотой нимб.

Базилика Сан-Марко окружена площадями с трёх сторон. Перед главным, западным фасадом, расстилается площадь Сан-Марко. Вдоль Северного фасада протянулась небольшая пьяццетта Леончини. Здесь я впервые увидела странные не то столы, не то скамьи, которые потом встречала на многих площадях. Назначения их мне узнать не удалось. А вдруг это знаменитые мостки на случай потопа? Скамьи эти с пластиковой столешницей и кривыми металлическими ногами сбиваются в кучи, иногда наползая друг на друга, и на них робко присаживаются усталые туристы. Больше сидеть негде, на скамейки в Венеции скупятся. Хочешь – садись за столик кафе, но к тебе тут же подскочит официантка.

На пьяццетте Леончини установлены два леончини работы Джованни Бонацци, г; скульптуры местного производства, не украдены. Леончини,  поразившие меня своими крупными сосками – может, это львицы, а не львы? – сделаны из веронского мрамора: в кисель налили молока и водили ложкой, но лениво и неохотно. «Эх, где теперь кисели?» – думала я, наблюдая, как очередного малыша сажают на розового льва, – «где горячая забава моего детства, непременная принадлежность домашнего меню и завидный десерт столовой, надёжный сменщик компота из сухофруктов?»

Всё в жизни исчезает, как столовский кисель, всему суждено пропасть или измениться. Вот например огромный колодец на Пьяццетте Леончини («верро ди подзо»), у подножия которого булькает крошечный фонтанчик (чтобы из него попить, придётся встать на четвереньки) – этот колодец давно уже не колодец. А когда-то, и долго, он служил по прямому назначению. В средневековой Венеции была устроена хитроумная система сбора дождевой воды. В это время в городе было около шести тысяч колодцев, устроенных над огромными резервуарами, куда вода просачивалась через песчаные фильтры. Колодцы эти были восхитительными произведениями искусства, по форме напоминавшими толстенные капители коринфских колонн.

Поскольку воду из каналов венецианцы не пили, они  не болели холерой, а только чумой. Не то у нас, – в Петербурге холерой часто прибаливали, но воду из Невы всё-таки пили, очистив, как получится. У меня в мозгу выгравировано «не пей сырой воды», привнесено из десятых годов двадцатого века бабушкой, и даже сейчас я кипячу воду для себя и гостей, хотя можно бы и из-под крана; вода в Америке чистая, и как мы недавно узнали, лечебная: и дитиазем в ней растворён (помогает от давления), и норфлюоксетин (поднимает настроение), и гидрокортизон (для борьбы со стрессом), и немного свинца и хрома для аппетита.

Если забыть о вибрионах и кокках, то какая всё-таки чудная вода в Петербурге – мягкая, как перина, – и какой вкусный заваривается на ней чай! Но воспоминанию этому лет тридцать, всё в прошлом. С тех пор водопроводы испортились. Первыми нам об этом поведали хламидомонады, маленькие одноклеточные водоросли с зелеными усами. Перестали они расти на средах, которые им любовно готовили в лаборатории генетики микроорганизмов, и пришлось сотрудникам бегать с ведром к колодцу.

В 19 веке в Венецию провели акведук, и теперь питьевая вода в венецианских домах течёт из крана. Говорят, то, что струится из немногочисленных фонтанов, тоже съедобно. В ресторанах поят бутылочной водой, не без выгоды для себя. Колодцев осталось не более Многие из них побиты долгой жизнью, твёрдые складки мраморной одежды смягчились, лица стёрлись. Из колодцев торчат цветы и небольшие деревья, или они просто заколочены. Над некоторыми до сих пор возвышается система блоков для подъема воды, изящная, как всё, что делали в старину, и даже иногда украшенная мраморной статуей.

Можно посидеть на ступеньках у колодца пьяццетты Леончини, любуясь Северным фасадом (ноги-то гудут!). На Северном фасаде нет мозаик, но зато на нём есть великолепый резной портал 13 века, Порта деи Фиор: над высокими дверьми в стену встроены барельеф с изображением Рождества и каменные ленты с узорами явно восточного извива, а свободное пространство между ними выложено зеленоватым мрамором.

Довольно сидеть у кисельных львов, обойдём базилику с другой стороны. Тут видишь Южный фасад, к которому пристроены сокровищница и переход во дворец дожей. На сокровищнице обнимаются четыре мужика из порфира, вывезенные венецианцами из-за границы. Обнимаются они то ли от ужаса перед незнакомой толпой, то ли с какой-то другой целью. Например, эта скульптура может символизировать мир и дружбу между римскими тетрархами: во время долгого и конвульсивного распада Римской империи был такой момент, когда каждой половинкой, Западной и Восточной,  правило сразу по два законных императора-тетрарха (система типа Путин-Медведев). Порфировых тетрархов в своё время так быстро эвакуировали из Константинополя, что потеряли одну ногу из восьми. Невероятно, но нога нашлась в 20 веке, при раскопках в Стамбуле.

Под переходом из сокровищницы во дворец дожей находится его главный вход – готическая Порта Делла Карта, или Дверь из Картонки, испещрённая барельефами. Над вратами Порты каменный дож преклоняет колени перед крылатым львом, символом Святого Марка и Венецианской республики. А если внимательно приглядеться, то найдёшь на Картонной двери ещё по крайней мере семьдесят четыре льва; ну пусть не целиком, но морды есть. Барельефы произвели на меня сильное впечатление, и ночью мне приснилось, будто Порта Делла Карта дрогнула и закачалась, как на верёвке. Я отскочила в сторону, она хлопнулась оземь и превратилась в великана, покрытого татуировкой. Бывают такие ребята: их мощные бицепсы и другие квадрицепсы покрыты цветными наколками, и гадаешь, а что ещё обнаружится, если задрать на ём майку? Каждый сантиметр использован с толком, ну чисто готический портал.

От Южного фасада, меж дворца дожей (слева) и библиотеки Св. Марка, построенной Сансовино (справа), тянется Пьяццетта, выходящая на набережную Большого канала.  У набережной Скъявони на ней стоят две колонны. Их должно было быть три, но одну утопили при выгрузке шестьсот лет назад и почему-то до сих пор так и не подняли. На первой колонне попирает крокодила изначальный покровитель Венеции Св. Теодор. Почему Св. Теодор балансирует на крокодиле, как на самокатной доске, никто не знает. Кто-то думает, что крокодил это действительно крокодил, а Св. Теодор совсем не Св. Теодор, а кто-то думает, что Св. Теодор это Св. Теодор, но под ним не крокодил, а кто-то более существенный, которому по невежеству придали вид крокодила, например дракон, которого Св. Теодор в своё время зарубил, или василиск, или верблюд, или Бегемот с большой буквы. Я думаю, что крокодила Св. Теодор завёл за тем же, зачем змея у Медного всадника: «У Петра Великого родных нету никого; только лошадь и змея – вот и вся его семья».

Св. Теодор вынужден стоять на колонне, потому что он лишенец, и деваться ему больше некуда. Венецианцы, которые решили, что евангелист Св. Марк покруче Св. Теодора, раскулачили прежнего покровителя  и сослали его на набережную, построив на месте церкви Св. Теодора базилику Св. Марка. Конечно, мощи Св. Теодора не выбросили, и желающие могут их посетить в соборе Спасителя (Эль Сальвадор), где можно подойти к раке Св. Теодора и увидеть записочку на русском: «здесь находятся мощи великомученика Фёдора Стратилата. Освящённые мощами иконки можно купить у смотрителя». Мы конечно цивилизованные люди, и мощи нас не колышут.

На второй колонне стоит заместитель Св. Марка – крылатый лев. Самому Св. Марку на колонну лезть нет нужды, потому что у него есть жилплощадь, отобранная у Фёдора Стратилата. Про Св. Марка рассказывают, что ангел пообещал ему упокоить его именно в Венеции (Paxtibi, Marco, упокойся с миром!), и лет через после окончания его земного пути венецианцы выполнили Господне обещание и привезли мощи Св. Марка в Венецию, закатав их в бочку из-под свинины, чтобы обмануть бдительность мусульманских таможенников. Маловеры, для которых Св. Теодор не Св. Теодор, считают что и Св. Марк не Св. Марк, а например Александр Великий, останки которого пропали примерно в то же время, но сейчас это уже не существенно, потому что мощи сгорели во время пожара, который сами же венецианцы и устроили, чтобы насолить какому-то дожу. Но собор был большой, капитальный, и нуждался в респектабельных мощах, да и вообще венецианцы сроднились со Св. Марком и поэтому после постпожарного ремонта попросили его найтись. Св. Марк любезно нашёлся, замурованный в одной из колонн. Было это давно, когда в нумерации лет еще отсутствовала тысяча.

Выходишь с Пьяццетты на широкую Славянскую набережную (набережная Скъявони). Вдоль неё среди щетины колков и свай для привязывания лодок устроены пристани для гондол и катеров-вапоретто. Видишь перед собой, на острове напротив губы Большого канала, красную кирпичную церковь Сан Джорджио Маджоре – её колокольня перекликается очертаниями с Кампаниллой. «Ну вот что это, что это за дрянь!» – причитал Джон Рёскин, которому её архитектура казалась верхом безвкусицы, но мы с тех пор видали такую безвкусицу, что по сравнению с ней Сан Джорджио Маджоре это Коко Шанель, Ив Сен-Лоран, Гуччи и Миуччи. Кроме того, возраст облагораживает церкви (и некоторых людей).

К Сан-Джорджио можно подъехать на вапоретто, – это самая живописная поездка Венеции, особенно на закате, когда солнце искоса освещает восток с запада.  Стоя на корме, спиной к Сан Джорджио, лицом ко дворцу дожей и куполам Сан Марко над Пиаццеттой, зришь трёхмерного Тёрнера: золотой купол в отсветах солнца, вода горчичного цвета, как в вечерней Неве, бурун вапоретто, суетня лодок и катеров, как на морском курорте. Но в этот раз у меня не было денег на вапоретто. То есть деньги-то были, но в кассе не было сдачи. От такого в Америке отвыкаешь, там всегда есть сдача, а в Европе приходится опять привыкать, что сдачи нету, и виноват в этом только ты.

Поэтому я прошлась пешком по Славянской набережной. Пошла налево, поднимаясь по ступеням мостов над впадающими в Большой боковыми каналами, вглядываясь в Сан Джорджио, и нашла памятник пьемонтскому королю Виктору-Эммануэлю, на постаменте которого изображена объединенная им Италия, до и после. Под хвостом у короля, то есть я хотела сказать у лошади, мы видим ещё не объединённую печальную женщину (Италию? Венецию?): древко знамени, клинок меча обломаны, крылатый лев грызет свои цепи. А под передними копытами женщина приободрилась, лев уже без цепей, готов к труду и обороне, и рычит на прохожих.

Пошла направо, минуя устье Пьяццетты, – солнце светит прямо в глаз, как при поездке на Кавказ, и разглядывать Догану и Церковь Спасения на той стороне канала ужас как неудобно. На нашей стороне канала выстроен длинный ряд лавок с сувенирами, в которых продают маски и шали, и копии первородных эстампов. За ними садик, пожухлый и некрасивый (говорят, частные садики в Венеции превосходны), и в нём общественная уборная, но и для неё у меня не было подходящих монет.

И пошла я с тоски в ресторан хлебнуть венецианского киселя и разменять деньги. Там мне предложили каракатицу в чернилах; если надумаете сами готовить, не покупайте фиолетовые – нужны чёрные. Кафе было не из лучших – ловчая яма для туристов. В каком-нибудь дальнем углу Венеции, в который никто не заходит, шеф-повар возможно и захочет со скуки угостить вкусно, но не здесь, на бойком месте, где каждый путешественник норовит поскорее заесть обилие культуры чем-нибудь питательным, и только ленивый его не обжулит.

Во время этого обеда сошлись вода и камень, лёд и пламень, схлестнулись их ресторанное желание сэкономить за счет туристов, и моя нелюбовь к макаронам. Я редко ем то, что в Венеции в изобилии и дёшево – пиццу и пасту, то есть булку с припёком и макароны. От таких закусментов возникает психологическое ощущение, что я себя в чём-то обделяю. У нас трубки из серого теста считались презренным блюдом, и горе и стыд тому, кто в припадке экономии накормит ими гостей. В столовых брежневской эпохи особое негодование вызывал хек с макаронами. А итальянцы считают, что рыбу, креветок, каракатиц и мидий нужно сыпать именно в спагетти, сдобрив их чесноком, и в некоторых ресторанах им удаётся сделать эту адскую смесь съедобной.

Я аккуратно подъела все кусочки каракатицы и оказалась лицом к лицу с макаронной основой блюда. Чёрные макароны лежали на тарелке, как горка извитых графитовых стержней. Есть длинные варёные стержни очень неудобно; не знаю, доводилось ли вам вылавливать рукой гуппи из аквариума – если доводилось, вы меня поймёте. Вот очередное доказательство превосходства русской расы над итальянской:  мы макароны ломаем, перед тем, как бросить их в кастрюлю – у нас на это ума хватает. Длинные макароны нравятся только детям. Им интересно подцепить такую макаронину, поднять её на вилке и смотреть, как она, извиваясь, уползает обратно на тарелку. Ещё интереснее с хлюпаньем всасывать в себя эти мягкие трубочки, надеясь, что взрослые прервут свои нудные разговоры и наконец-то обратят на тебя внимание.

Меня когда-то учили есть спагетти. Дело нехитрое, если знаешь приём: вилку нужно упереть в ложку и накрутить на неё копёнку макаронин по диаметру пасти. Раньше у меня это получалось неплохо, но я давно не практиковалась. Нельзя разучиться ездить на велосипеде, но можно разучиться есть макароны. Как я ни накручивала им хвосты, все мои мотки тут же слетали с вилки, как незакреплённый канат с бухты, и мне-таки пришлось засасывать макаронины, хлюпая и озираясь по сторонам в опасении, что взрослые за соседними столиками прервут свои нудные разговоры и посмотрят на меня с неодобрением. Вот как за границей глумятся над русским человеком!

Первая прогулка

В гостиницу я пошла пешком, растрясать макароны с чернилами, поскольку в кассе вапоретто опять не оказалось сдачи; гуд-бай мечта о Большом канале! Вам для сведения: районы Венеции, если по часовой стрелке от вокзала, суть Канареджио, Кастелло, Сан Марко, Дорсодуро, Сан Поло, Санта Кроче. Мне нужно было прорваться, желательно с минимальными потерями боеприпасов, из Сан-Марко в Канареджио. Я не торопилась, время у меня было, и решила пройтись не по карте, а наугад. Ух, и покрутило же меня! Ну и хорошо, – полезная прогулка, прогулка-рекогносцировка. Тут-то и составилось у меня представление о том, что можно, и чего нельзя рассмотреть в Венеции.

Я свернула в боковые улицы, и весёлый и любознательный народ, крутившийся на Сан Марко, поотстал; на квадратный метр приходилось теперь меньше трёх. Многие знают – читали, слышали, – что парадные фасады венецианских домов обращены к воде, поэтому здания толком можно разглядеть только с мостиков, глядя в просвет канала. Есть фасады, которые никто не увидит, кроме проезжающих на лодке, потому что набережные строить тут брезгуют. К улицам относятся, как к чёрному ходу – всё равно там мало что видно: нужно задирать голову. Шея у меня заболела быстро, ну и конечно, если не глядеть под ноги, зацепляешься за камни – не всё тут гладко с мостовой. Старательно выглядывала в щели между домами, если виднелась вода. Иногда проходила мимо какой-нибудь гостиницы, сквозь дверь которой просматривался роскошный вестибюль, и завидовала её жильцам. Но вот наконец тесная Венеция расступилась, выкроив площадь-кампо, и я набрела на первую свою венецианскую церковь.

Это была Санта Мария Формоза. К острову Формоза, на котором что-то взорвали, название отношения не имеет; в данном случае речь идёт о явлении Св. Магнусу девы Марии, которая оказалась очень даже Формоза. (Хорошо, что епископу грезились грудастые девушки, а не мальчики из церковного хора). Церковь выстроена в 16 веке по проекту Мауро Кодуччи. Рядом с нею позже была возведена колокольня, на которой налеплен один из самых выразительных венецианских маскаронов («антидьяволи» – талисман против сатаны).

Кампо Санта Мария Формоза расположено на слиянии нескольких каналов, среди горбатых мостиков. Это образцовая по живописности площадь – из-за таких-то и приезжают любители видов. Глаз мой отдыхал после многих лет, проведённых в уродливых городах Америки, и я наслаждалась тем, что я наконец-то нахожусь в родной и естественной для меня обстановке, среди старинных зданий. Но войдя в церковь, я оказалась в атмосфере ещё стариннее, я словно шагнула в другой мир, оставив за порогом и Северную, и Южную Венецию: всё непривычно, всё старше и чуднее знакомых петербургских храмов. Не скажу при этом, что красивее; красивой церковь мне не показалась: то ли слишком широка, то ли свод недостаточно высок.

Внутри Санта Мариа Формоза находится много интересных вещей (история и искусство подмигивают из каждого угла), но самое замечательное – благородный, драгоценный алтарный триптих Бартоломео Виварини в рамах из белого мрамора (конец 15 века). Триптих, на котором слева встреча Св. Анны со Св. Захарией, справа Рождество Богородицы, а в центре Богородица Милующая. Краски на нём наложены толстым слоем и блестят, как эмаль на стеклянном блюде, возможно потому, что художники Антонио, Бартоломео и Альвизе Виварини родом с острова Мурано, из семьи потомственных стеклодувов. Вспомнилось мне детство, проведённое на дачах под Сиверской, и отечественное Мурано, – староверческая деревня Лампово, жители которой все были стеклодувы на Орлинском заводе. Из этих семей тоже выходили замечательные нестеклодувы, но мне называли не художников, а физиков.

В знак уважения к гильдии сундучников (а как правильнее назвать артель, которая делает сундуки?), которой принадлежала Санта Мария Формоза, дож посещал эту церковь в праздник Девы Марии, и по традиции ему подносили соломенную шляпу (на случай дождя), бутыль вина и апельсинов на закуску.

М-м, мне бы кто поднёс апельсин – пить хотелось ужасно. Я зашла в бар в поисках какой-нибудь жидкости. На витрине лежали горкой овощи – помидоры и морковка. Я собралась было подивиться обычаям итальянцев, которые превращают бар в овощной ларёк,  но, поднявши глаза, увидела цилиндрическую, сверкающую никелем и стеклом машину, а над нею гору апельсинов, всё сплошь корольки. Прозрачные стенки машины ничего не скрывали. Увидев меня, два королька скатились в стеклянный цилиндр прямо на большие никелировнные ложки. Машина всплеснула ложками, плотоядно чавкнула, заурчала и исторгла из себя две апельсиновые шкурки, выжатые дочиста. В тонкостенный стакан полился едкий красно-розовый сок, такой свежий и вкусный, и такой вредный для желудка.

Поняв, что и морковь с помидорами тут неспроста, я приступила к делу; уничтожила пять апельсинов и две морковки, могла бы и ещё, но почувствовала, что утомила бармена. Публика, сидевшая за столиками, перестала разговаривать и с любопытством меня рассматривала, но не из-за того, что я запойно пила сок, а потому что я человек новый и тем интересный.

Лиха беда начало – после этого я каждый день выпивала стакана по три сока. Как увижу бар, так пью сок, вроде как герой мультфильма «Тайна третьей планеты»: «Сто планет пооткрывал он, и на каждой зашибал». Дешевле было бы купить плодов и овощей, но я так не люблю жевать

Уйдя с площади, я заблудилась. Сказать, что я потеряла дорогу, пожалуй нельзя, потому что я дороги не имела, и не стремилась к определённой цели. Просто мне перестали попадаться живописные мостики и интересные церкви.

Во времена Перцова очень легко было раздобыть проводника: «Беспрестанно подымаешься и спускаешься по ступеням дугообразных мостов, заходишь в тупик, проходишь в туннелях под домами. Наконец заплутаешься в этом каменном лесу, и первый встречный мальчишка с гиком и свистом выводит тебя на большую дорогу. За свою услугу он получает пять чентезими, но этого ему мало, и чтобы заслужить другое су, он шумит и кричит, зовёт ненужного гондольера, вызывается провести в запертую церковь, и когда всё это не помогает, начинает показывать чудеса гимнастики и бежит впереди, кувыркаясь через голову.» Но когда Перцов блуждал по лабиринту Венеции, капитализм всё ещё был загнивающим, умирающим и кануном социалистической революции, и можно было эксплуатировать социально необеспеченные слои населения. Мне гуттаперчевые мальчики уже не попадались. Особенно и спросить-то было не у кого, кругом туристы – наверняка ведь покажут не в ту сторону, а потом убегут от расправы. Меня обуяла нега человека без определённых занятий; ситуация меня даже развлекала. Складной план имелся, но только на крайность, вроде как запас шоколада на спасательной шлюпке, или рычаг в вагоне метро, который поворачивают в трудную минуту жизни (если удастся разбить стекло). На план смотреть – это всё равно, как в лабиринте из туи продраться напрямки через зелёную стенку; так славы для себя не сыщешь.

Поэтому шла я себе и шла, ничего ни у кого не выспрашивая, и вдруг остановила меня красивая высокая старуха, и так по-доброму, весело, говорит на смеси английского и итальянского: «Синьора, пройди-ка туда – там красивая церковь и больница. В ней меня когда-то лечили!»

И я пошла. И нашла Школу и больницу Сан-Марко и церковь Св. Иоанна и Павла. Вид на Школу Сан-Марко и стоящий к ней под углом собор Сан Джованни и Паоло знаменит до неприличия, художники всё рисуют его и рисуют, и не могут остановиться. Бывает же так, что приедешь в новое место, и где-нибудь вдруг, – за углом, или в подворотне – точно то, чего ты ожидал, ма-аленький такой пятачок, в котором сосредоточилась твоя идея города. Вот ты например читал и ждал в России достоевщины, все чтобы пьяные, и вдруг смотришь – лежит, и в луже. Ура! Мармеладов! А в Венеции есть целых восемь мест, где ну вот всё, как ты хотел, вплоть до белья на палке. Одно из них сейчас и предстало моему взору. И что же? Странное чувство. Когда своими глазами видишь пейзаж, который столько раз был тебе обещан на картинках, пробирает холодок разочарования, как у Амундсена, который наконец достиг Южного полюса, или как у аспиранта, который защитил диссертацию.

Фасад Школы Сан-Марко великолепен. Первым делом замечаешь обманки: кажется, что настоящий лев стоит на пороге трёхмерной колоннады, а на самом-то деле перед тобой плоская стена с таким же плоским львом. Над обманками и рядом с ними сверху донизу резьба по камню. Особенно заинтересовали меня грифоны с необыкновенно ветвистыми хвостами, покрытыми цветочками. Не ждите встретить в этой Школе розовощёких школьников – Школами называли в Венеции организации гильдий, в которых занимались богоугодными делами, и их клубы (вроде ДК Промкооперации), при которых строили церкви.

Перед Школой Сан-Марко стоит памятник генералу Коллеоне работы Вероккьо. Этот памятник, который считается одним из шедевров Возрождения, сделан непривычно для нас, петербуржцев. Наши памятники – это абстрактные фигуры, которые занимаются своими делами, и мы им не интересны. В отличие от Пушкина не могу себе представить, чтобы Медный Всадник за кем-то там гонялся – у него на челе такая дума, что ему не до евгениев; другое дело Коллеоне – Коллеоне приближен к действительности. С Коллеоне глазами лучше не встречаться, как с хулиганом на трамвайной остановке, а не то соскочит с коня и смажет по роже железной перчаткой. Позвольте мне, согласно вошедшему в моду выражению, назвать Коллеоне мужиком с яйцами, тем более яиц у него много: на одном только гербе их три пары. Перцов добродушно сравнил генерала с молодым щенком, который всё изгрызёт, чтобы почесать молодые зубки. Щенок в конце концов состарился и умер, отписав своё состояние Венеции с тем, чтобы ему поставили памятник у Сан-Марко. Венецианцам не хотелось портить большую голую Пьяццу, и памятник пристроили напротив Школы Сан-Марко. Занятно, что не просто отобрали деньги и сделали, что хотят, а постарались как-то юридически вывернуться и наврать поудачнее. Даже удивительно, сколько стыда и совести было у Светлейшей республики.

Церковь Сан Джованни и Паоло (или Сан Дзаниполо) рекомендую как один из самых больших соборов Венеции. По размерам и внутренней отделке он напоминает церковь Фрари, и немудрено – бенедиктинцы и францисканцы выстроили эти церкви в пику друг другу. Свод Сан Дзаниполо подпирают массивные колонны то ли из песчаника, то ли из поеденного временем мрамора, скреплённые наверху многопудовыми деревянными балками, расписанными по-старинному цветками. Пол выложен плитами красного и белого мрамора в банную клеточку. Стены с колоссальным терпением расписаны по штукатурке под кирпич. В них вделаны многочисленные надгробия дожей. Только два надгробия находятся на высоте человеческого роста, и посетители усердно хватают их за все выступающие части, отчего изваяния слегка замаслились. Более сметливые дожи устроили свои надгробия  на высоте не менее трёх метров.

Типичное надгробие представляет собой мраморную плиту высотой метра четыре и толщиной до метра.  В центре её высечен саркофаг с лежащим на нём дожем. Под саркофагом идёт фриз с барельефами пророков, евангелистов, библейскими сценами, или просто погребальными процессиями, а над саркофагом второй фриз, ещё шире и тоже с барельефами. Плита заканчивается искусным завершием, например аркой с гербом дожа.

Это в Сан Дзаниполо среди прочих находятся гробницы, которые послужили Рёскину примерами расцвета и упадка венецианского искусства: надгробия дожей Мочениго (исполнено неизвестным флорентинцем) и Вендрамина (скульптор Туллио Ломбардо). Перед тем, как сделать этот вывод, Рёскин тщательно обследовал надгробия, подобравшись к ним по приставной лестнице. Если бы я так проявила свою любознательность, меня бы вывели за ухо, но Рёскин не был наказан, он только перепачкался в паутине и обнаружил, что Мочениго целенький, а Вендрамин-то не доделан там, где его не видно; например, у него только полфизиономии, снаружи. По представлениям Рёскина, водоразделом между готикой и Возрождением явился переход от мастера, который творит ради Бога и себя, к мастеру, который творит для заказчика. Рёскин заключил, что флорентинец творил ещё по канонам готического искусства, а прославленный скульптор Туллио Ломбардо уже был халтурщиком эпохи Возрождения. Рёскину стало противно, и я его понимаю. Да, и мы бы расстроились, обняв гипсовый бюст Ленина или Дзержинского и нащупав у него за плечами промоину. Думалось, они люди как люди, но оказалось – пустота!

В том, что скульптор режет фигуру ровно на положенную сумму, безусловно есть моральная деградация: Туллио Ломбардо подходит к своей работе, как к ремеслу. С другой стороны, мы же всё равно не видим этих необработанных сторон венецианской жизни. Вторая половина Вендрамина видна только Богу, а важно Богу, что Вендрамин недоделанный? Что достойнее – это вопрос этики, а не искусствоведения. Я лично не берусь судить, надо ли заботиться об изнанке одежды, ко мне с этим вопросом не приставайте. В детстве я любила вышивать, и почему-то мне хотелось, чтобы и изнанка вышивки выглядела красиво, хотя никто меня об этом не просил. Средневековые гобелены с изнанки выглядят, как и с лицевой стороны, и даже лучше, потому что на изнанке не выцвели краски. А современную одежду, как мы все знаем, не стоит выворачивать, и вообще не стоит к ней присматриваться.

Эта моральная дилемма так меня доняла, что я решила пообедать и купила себе с лотка овощи во фритюре. Но позвольте, какой-такой фритюр после всего этого пафоса о каракатицах и итальянской кухне? Что же было на самом деле съедено в этот день – каракатица в чернилах, или овощи в хлебной корке? Ну что же, ведь и некоторые классические тексты дошли до нас в повреждённом виде, или в искажённом переводе с арамейского на латынь, и многие их куски навсегда останутся неясными. А может перевод-то точный, но налицо два варианта текста, как у Козьмы Пруткова: «Когда в толпе ты встретишь человека, который наг (вариант: «На коем фрак»)»

Постепенно конвульсиями броуновского движения меня прибило к площади Санти Апостоли, уже погруженной в сумерки. Чтобы добраться до гостиницы, нужно было войти в проулок, напоминающий щель между петербургскими домами, где, как известно, ничто хорошее тебя не ждет. Все в один голос твердят, что воров и бандитов в Венеции нет, потому что там трудно скрыться после злодейства. Но мне, как ветерану многих первомаев и дней Великой Октябрьской революции, не говоря уж о 23 февраля, не по себе при виде пьяного. Когда я увидела, что в проходе кто-то задумчиво раскачивается, я выхватила пистолет и ну, в общем, не важно.

Меланхолия

Самый противный день – второй, когда тело говорит: «Всё, дудки!» Когда тело говорит: «Ночь на дворе, а мы колобродим!». Когда тело говорит: «С таким здоровьем разве можно путешествовать?» Ночью просыпаешься и долго не спишь, и в голову лезут поганые мысли, потому что ничего хорошего в жизни не произошло, и испытания, в которые ты влипал, показали твою полную несостоятельность. Да и впереди не видишь ничего привлекательного – нельзя же всерьёз радоваться мосту Риалто? Все эти поездки недостойны взрослого человека, они свидетельствуют об отсутствии приличествующих возрасту забот и обязательств. Ты взвешен на весах и найден очень лёгким. Сам же себя и взвесил.

Потом наступает Утро-когда-невозможно-проснуться, потому что (а) незачем, (б) никак. В маленькой комнатке темно и тихо – она на первом этаже, окном в узкий переулок, в который никто не заглядывает. В этой коробочке, – я, кровать, стул, чемодан, – спасенья нет. Это чужая комната, и город посторонний, полярная противоположность Петербургу. Душа отторгает Венецию: людей, дома, набережные. Кто я ей? Никто, безымянная капля грусти.

Я валяюсь в кровати до часу дня, напугав горничную, которая никак не ожидала найти в номере что-то живое. Хемингуэй бы на моем месте принял на грудь – у него небось и графинчик стоял на ночном столике. А Байрон? Приехал, искупался в канале, и побежал за девушками ухаживать. Счастливцы. Приезжали один из Лондона, другой из Парижа; не чувствовали смены часового пояса. Если путешествовать на корабле, на лошадях, не будет сдвига времени, тупой башки и пустоты в сердце. Помогает и отсутствие земных привязанностей, а если есть, то пусть они будут без сложностей: простая пенька, а не шёлк.

Меланхолия пожирает жизнь, жадно, большими кусками, урча и давясь. Под её лапой всё тускнеет и сьёживается, целые годы истираются в труху, будто не было. Никто не спасёт. Только сам, все средства хороши – нож, верёвка, или прихлопнуть её неожиданно дверью, лапы ей оторвать; или осторожно, осторожно, цепляясь за верёвочку самообмана, сочинить себе надёжный и весёлый мир. Друзей нету, – придумать, насобирать из книг. Оживить фотографию Джона Рёскина, доброго дедушки, заросшего шерстью до глаз: пусть расскажет, – нет, пусть почитает, монотонно, баюкающим голосом, «Камни Венеции».

Все кричат: «Венеция? А вы читали Рёскина? А вы почитайте Рёскина!» А сами-то наверно не читали, что они – рыжие? Читать «Камни Венеции» – всё равно что скоблить два года не мытую ванну. Эссе о булыжниках, блоках, валунах и кирпичах. Камня, камню, камне, камнёю, о камне А ведь упивались когда-то его сочинениями! Был ведь властителем дум когда-то, Лихачёвым девятнадцатого века. Помните, как в начале девяностых все петербуржцы увлеклись академиком Лихачёвым? Период этот длился недолго и кончился с его смертью, хотя мне кажется, что даже и останься он жить, лихачёвствующая эпоха всё равно умерла бы в середине девяностых. Климат там, что ли, неподходящий? Блажен, кто вовремя умер. Джон Рёскин тоже всё сделал вовремя (–), не вышел за пределы 19 века, успел не погибнуть под обломками привычного, сумел не дожить до смены вех и парадигм.

У Рёскина, как у Лихачёва, были мнения обо всём на свете, вплоть до альпинизма. У меня положим, тоже, но меня никто не просит ими поделиться. Это я так, от щедрости душевной их вымётываю. А Рёскина просили, Рёскина умоляли. Рёскину доверяли. Благодаря Рёскину все университеты Англии и Америки, усыпанные химерами и стрельчатыми окнами, кажутся отлитыми в единой формочке – форме неоготики. Готику он любил безумно, готика была его идеалом, и «Камни» – книга не о Венеции, но о готике, и не той, которая выпирает из земли соборами, а той, что громоздится воздушными замками в возвышенном уме.

«Камни Венеции» – трёхтомный колосс, созданный на основе тщательных зарисовок, обмеров венецианских палаццо, ума холодных наблюдений и сердца горестных замет, и проиллюстрированный авторскими набросками и акварелями. Я воображаю первое издание, которого никогда не видела; мне грезятся тома, переплетённые в малиновую кожу, с золотым обрезом, с виньетками на титульном листе, с акварелями, переложенными папиросной бумагой. В полном своём виде «Камни Венеции» должны быть также прекрасны и причудливы, как «Война и Мир» Толстого. Жаль, что никто, кроме самых дотошных и въедливых профессионалов не сумеет прочитать эту книгу целиком; хотя бы потому, что нет легкодоступных переизданий. Всё, что издаётся сейчас, это обрезки книги, колбасные хвостики.

О «Камнях Венеции» я услышала от Пруста, в семидесятых годах прошлого, двадцатого столетия. Человеку свойственно построить храм и сотворить себе кумира. Кумиром Пруста была Венеция, серебряный арабеск на лимонно-жёлтой стене, квинтессенция артистизма, а абсолютным эстетическим аршином, которым его замеряли, были «Камни Венеции» Джона Рёскина. Конечно, камни Венеции в любой форме тогда нам были недоступны. Не видя ни Венеции, ни книги, начинаешь их придумывать, воображать в них средоточие европейской искушённости, и желать – если не каменной кладки, так карманной книжечки.

И вот однажды на Московском проспекте открыли магазин буржуазной литературы на иностранных языках. К открытию было припасено множество замечательных книжек. Сбежалась толпа, раздался треск, и после эдакого татаро-монгольского набега остались только ненужные опусы никому не известных авторов. После появилась я, подняла глаза и увидела «Камни Венеции». Они стоили чёрт знает сколько, пятьдесят шесть рублей ноль восемь копеек, и были мне, с моими ежемесячными ста тринадцатью рублями (бездетность не вычитали), не по карману. Пришлось подождать, написать диссертацию, и когда Юра Павлов отвёл меня в сторонку и спросил, по обычаю лаборатории, какой бы подарок я хотела на защиту, я твердо сказала «Камни Венеции».

Эти камни и сейчас со мной, они докатились даже до Вашингтона. Я их периодически грызла, и зубы себе об них попортила. Мечтала обладать, но не могу прочитать. Бралась три раза, и не кончила. «Камни Венеции» – для посвящённых. Рёскина я позову утешать меня в моих скорбях, кормить спокойной скукой – противоядием тревожной тоски. Но читаю другие книги. Их много, но лучше всех «Набережная неисцелимых» Бродского и  «Мир Венеции» Джеймса Морриса. Первая – поэтический портрет, вторая – энциклопедия Венеции, так же, как «Евгений Онегин»  – энциклопедия русской жизни, от А-гафона и Б-русничной воды до меланхолическогоЯ-кушкина. Тёплая, живая энциклопедия. Нужно очень любить Венецию, чтобы запихать в небольшую книжку столько подробностей и не сделать её при этом противной.

Поняв, что не получится провести поездку в комнате, тащу себя за шиворот в кафе. Сажусь за столик, смотрю по сторонам. Ничего особенного, дома вокруг неприметные, хотя и старые. Такие дома лучше всего выглядят не в жизни, а на картинах Каналетто, где каждая трещина приобретает романтическое значение.

Солнце. Идут люди, и туда, и сюда; кому-то захотелось сначала в Сан Марко, потом на вокзал, а кому-то наоборот. Вот славно, если бы все они утром ушли на площадь Сан Марко, и там бы и сидели, а к вечеру решили ехать, ну скажем, в Пизу, и перекочевали на вокзал. Интересно, как проводили время средневековые венецианцы; было ли это времяпрепровождение динамическим (беготня) или статическим (посиделки)? Даже если они всё время проводили на улице, такой толпы, как сейчас, тогда было не набрать. На картине го века (Джентиле Беллини) изображена внушительная процессия, но в ней, небось, участвовало всё целиком тогдашнее население Венеции, проходя по площади Сан-Марко несколько раз, для эмфазиса, как на московских парадах ко дню Победы.

Что мне подали, определить трудно, но впрочем никакой экзотики. Выбор рыб и каракатиц в ресторанах Венеции ограничен. Особого вкуса в них нет. Бродский где-то находил в Венеции хорошую жареную рыбу и даже ел её на завтрак, но разве он скажет, где! По-моему сегодня мне скормили толстую жареную сардину, из тех, которые не лезут в жестянку.

Мои попытки поговорить по-итальянски официант решительно пресёк. Интересно, за кого он меня принимает? Вероятно за американку – он предлагает показать мне, как нужно есть рыбу. Я соглашаюсь, – на тарелке всё-таки не банальная корюшка, может быть узнаю что-то новое, – и вижу, что он вынимает из животного хребет. Оригинально Но будь я настоящей американкой, я непременно сожрала бы рыбу с костями. Американцы так привыкли к полуфабрикатам, что у них затруднения с самыми простыми продуктами. В Бостоне рыбаки стали продавать свежую рыбу прямо покупателям, минуя магазины. Американцы сдрейфили, увидав чешую и хвост, и пришлось открыть курсы чистки и разделки.

Во время обеда нас развлекал аккордеонист. За что любят эти инструменты? Они по-моему так много весят. Разыгралась сценка, о которой мечтает любой турист. Три подруги, сидевшие за соседним столиком, немолодые, но ухоженные, как свойственно европеянкам, заказали «О Соле мио», и одна из дам запела. Аплодировали и подруги, и музыкант. Дама скромно призналась, что занималась оперным пением. Гармонист на радостях врезал «Санта Лючия».

Все эти песни я слышала в детстве, мне их пел Робертино Лоретти. Я даже помню день, когда мы – мать, сестра и я, – ходили за его пластинкой в музыкальный магазин у гостиницы «Россия», которая тогда ещё только строилась (гостиница, не Россия). Это была дорогая покупка. В эти годы у мамы полагалось в день только три рубля на расходы, и я помню, как она плакала, когда потеряла рубль. Но пластинку нам купила. У меня щемит сердце, когда я вспоминаю, что она для нас ничего не жалела. Даже странно, что кто-то может так меня любить.

Мне не хочется уходить, хотя рыба съедена, и кофе допит, и песни допеты. День всё равно уже пропал, тяжело на сердце, и я отвлекаю себя мыслями о том, как хочется, но как трудно написать собственную биографию; правду о себе говорить невыносимо, тянет умолчать о многом, а остальное объяснить в самом благоприятном для себя свете.

Сейчас много исповедальной прозы в самом кондовом значении слова. Почему пишут – понятно. Почему читают, тоже вроде бы ясно – из потребности прикоснуться к другому человеку. То ли жажда скандала мучит, то ли жажда откровенного разговора, редкого во времена всеобщей отчуждённости. Внешняя жизнь наша бедна событиями, и благословим небеса за буржуазное благополучие; да продлятся эти дни, полные довольства и покоя! Внутренней жизни тоже маловато. Чем же, чёрт возьми, порадовать взыскательного читателя? Хорошо, когда можно заполнить страницы инцестом, клептоманией, приступами маниакально-депрессивного психоза, или на худой конец алкоголизмом. Всё это в сущности враньё – человек неспособен рассказать о себе по-настоящему интимные вещи. Самое страшное – правда о себе. В нас много такого, с чем мы сами не можем смириться, и с чем другие в нас не могут смириться.

Я только пальцы омочила в чаше депрессии, той самой, из которой и мать моя, и сестра всю жизнь пили большими глотками. Но и того было достаточно, чтобы понять, как зыбка под нами почва, и какие под ней глубины жёлтой, застойной торфяной воды; как легко ухнуть в бездну от легчайшего прикосновения перста судьбы. Если добровольно туда залезть – поплатишься. Попытка заглянуть в себя оборачивается болезнью. Или захочется плакать и просить прощения у тех, кому ты дорог, за то, что ты не такой.

Но кроме уродливых кикимор подсознания, которые норовят тяпнуть за палец и наполнить реальность кошмарами, есть ещё и прозаические вещи, которые мы скрываем, а общество ужасно ими интересуется и пытается вырвать у нас эти тайны, растоптать их и дать нам за них по шее. Тайны есть у каждого, и лучезарные улыбки ложны. Пришла мода копаться в интимной жизни, и все оказались зоофилами, базофилами и эозинофилами. Наш век откровенный, пойдёшь за венецианскими камнями, наткнёшься на сексуальную жизнь автора, что со мной и произошло, когда я раскрыла предисловие к книге Рёскина, написанное Джан Моррис. Она и выложила, почему развалился брак Рёскина. Джан Моррис добрая, симпатичная, если не врёт фотография на суперобложке. Тут не злокозненность, а потребность эпохи. Подведена теоретическая база – дескать, мы лучше поймём творчество писателя, если узнаем подробности его интимной жизни. Но мне неясно, что мы поймём. Что собственно обьясняют внутренние демоны – всё, с легкой руки Фрейда, или ничего? Эти секреты объективно не стоят и ломаного гроша, и человека нисколько не роняют, но голым-то ходить не хочется. Это и стыдно, и опасно. Хорошо, если ты уже умер, а если ты ещё жив?

Жизнь трагична, не верите – спросите своих родителей. Не из-за землетрясений, нет; из-за притязаний общества на нашу личность. Чтобы избавиться от злобного и бессмысленного чужого интереса, мы вынуждены лгать. Почему в повседневности требуется столько мужественного вранья? Я имею в виду не банальное враньё о том «где вы были с 8 до 11», а ложь о том, кто ты есть на самом деле, чего ты хочешь, что ты любишь, во что ты веришь, необходимость объяснять необъяснимое, и правдоподобно Умолчание, хитрость, изгнание – как заметил ещё Стивен Дедалус, вот оружие, данное для того, чтобы сохранить и реализовать себя. Обидно.

Не лгут избранные. Может быть дело в цене, которую платит личность за необходимость жить в маске. Прожить без мелкого обмана невозможно – иначе каждый откусит от тебя по кусочку. Но крупный обман – это несвобода. Сколько несвободы ты можешь добровольно себе добавить? Есть предел вранья, за которым – самоаннигиляция.

Вот странная судьба автора «Мира Венеции», Джеймса Морриса, описанная им в книге «Головоломка», честно, просто, без мыльно-оперных пузырей. Автор – хороший, порядочный человек, трусом не был – воевал добровольцем во время второй мировой, в Африке. Счастливец? Да, господа: большая любовь и четверо детей; не всем бывает и то, и другое, чтоб сыр и колбаса на одном бутерброде. А как там на ниве рабочих успехов, чтоб полная чаша счастья каши? Ещё как! Журналист, и не какой-нибудь, а военный, где жареным пахнет, или вот на Эверест забраться, вернуться обросшим – во борода! Во мужик! Млея от восхищения, благодарю его за книгу о Венеции, заочно и напрасно, потому что он не прочтёт.

И тут можно было бы поставить точку. Но поставилась тильда, извилистая и растерянная. Сравните Джеймса Морриса, который пишет репортажи из зоны военного конфликта и поднимается на Эверест, и соседа Ивана Иваныча, который работает бухгалтером и сажает клубнику на даче. Кто из них соответствует идеалу, «настоящему мужчине», которого жёны, особенно молодые, ставят в пример мужьям? «Конечно, Джеймс Моррис!» Джеймс Моррис, мой идеал Но Джеймс Моррис полжизни мучился головоломкой природы, ощущая, что она ошиблась, дав ему тело мужчины. В 45 лет он исправил эту ошибку. Командор ордена Британской империи Джеймс Моррис превратился в Джан Моррис, и шустрая, должно быть бабулька: книги пишет, и предисловие к «Камням Венеции». Простим, что она разворошила давние рёскинские скандалы – имеет право, её тоже терзали проклятые вопросы. Почтим её мужество. Ей конечно повезло – с двадцатым веком. В шестнадцатом её бы сожгли на куче хвороста. А сейчас не сожгут, но можно разбить себе морду об общественное мнение. У общества строгие правила. Общество в своей совокупности очень морально. Я остаюсь в восхищении и недоумении от того, как это у него получается, при том, что каждый по отдельности чёрт знает что вытворяет. Снимаю шляпу, и стараюсь не путаться у общества под ногами.

Общество состоит из таких, как я. Допустим, я жена… – простила бы? Растерялась? Обрадовалась: «бери тряпку, твоя очередь мыть посуду; довольно я на тебя пласталась»? Пригорюнилась, что теперь придётся платить сантехнику и водопроводчику? А кто меня знает Мы палачи и чужие, и собственные. Мы сгоряча и в партию вступим, и наколку на заднице сделаем. Общество требует: «Если я тебя придумало, стань таким, как я хочу», даже если не можешь; и мы становимся. Слава Богу, есть люди, которых общественное мнение не ломает – Джон Рёскин, Джан Моррис. Без них нам было бы плохо. Но мы мы попроще, мы боимся общества и позволяем ему себя корёжить.

Общество хочет ясности: «Ты мальчик или девочка?», – хотя никому толком не ясно, что же в конце концов определяет пол, – что именно впридачу к гормонам и половым признакам. Но потребности в чётком определении так велики, что мы не только людей обрубаем по этому прокрустову ложу, но и неодушевлённые предметы награждаем полом, и тут уж точно наугад: диван – мужчина, пожилой, обрюзгший, козетка – женщина-кокетка, доска – честная усталая домохозяйка; отовсюду глядят на нас внимательные глаза одушевлённых нами вещей.

Да-а как тут не запутаться журналистам, если даже города андрогинны? Что больше подходит Венеции, кто она – вероломная интриганка, или беспощадный тиран, суровый полководец? Нам, русским, Париж представляется беспечным маркизом в кружевном жабо, Рим – воином в шлеме, панцире и наколенниках, но читая замечательный роман Бютора «Изменения», я поняла, что для француза Пари и Рома – женщины, которых автор отождествляет с живущими в Париже и Риме женой и любовницей. А Миннеаполис, – этот рабочий в промасленном комбинезоне, от которого нехорошо пахнет пивом и мазутом, кем-то зовется «моя возлюбленная» («miaadoratа»).

Кто для меня Венеция, я ещё не поняла. Мы с ней так мало знакомы. А Петербург с его женственными прозвищами и названиями (Северная Венеция, Пальмира), для меня неизменно мужчина: утончённый и сдержанный, благородный, всегда готовый придти на помощь. И всё же он носит золотые запонки и перстень с печаткой.

Главная улица

Есть города с нетрадиционным соотношением воды и суши: Петербург, Амстердам, Венеция. Реки пронизывают их тысячей жил, струясь и серебрясь, раздвигая дома, влажно дыша на прохожих.

Работая на Острове, я тем не менее редко видела Реку, только утром и вечером, из окна троллейбуса. Поэтому чла короткие свидания. Однажды зашла в административный корпус университета. Взглянула в окно, и холодок – штопором по хребту. Вода, – стальная равнина, по которой поспешали катера, – нависала над подоконником и грозила перелиться в комнату. Кроткие бухгалтеры поставили столы торцами к окну, боясь глядеть в глаза Малой Неве: заманит, обманет, и уплывут бумажонки в океан корабликами.

У воды много ипостасей, которые растормашивают разное: раздражение от струйки из прохудившегося крана, умиротворение от бульканья ручейка, страх перед ходящим ходуном океаном. Царственный простор реки или озера томит желанием видеть его ежечасно. Вода, когда её много, очищает душу. Вода опьяняет. Мы – дети воды.

Венеция выпихивает в воду. Коммина первым делом «усадили между двумя послами и провезли вдоль большой и широкой улицы, которая называется Большим каналом. По нему туда и сюда ходят галеры, и возле домов я видел суда водоизмещением в бочек и больше. Думаю, что это самая прекрасная улица в мире, и с самыми красивыми домами; она проходит через весь город» (Пер. Ю. П. Малинина).

Да, по этой улице нельзя иначе как на лодке – набережных с гулькин нос, а из тупиков ничего не видно. Беда принципиальному и злостному пешеходу, ищет и не обрящет выход из положения. Дома стоят плотно, сомкнутым строем, иногда только натыкаешься на узкие щёлочки. Одну я отыскала рядом с Ка д’Оро, в ней, как в колодце, всегда тень и лёгкая сырца. Можно в неё просочиться и рассматривать все фасады Большого Канала, до которых дотянешься взглядом. Но щели – не самое лучшее решение. Их мало, о них надо знать заранее, иначе полжизни растратишь впустую и красивого не увидишь, блуждания по слепым закоулкам хороши, только если ты готовишь фельетон «Венеция с изнанки»; «Вот тебе и царица Адриатики!»

Вот если бы каждый город высылал мне навстречу чичероне, и не какого-нибудь, а как я люблю Но этого не случается. Придётся не выпендриваться и удовольствоваться, как Коммин, водным маршрутом. Ездить по Большому каналу можно на вапоретто, на катере или на гондоле; кто-то и водными такси балуется (говорят, волны от них разрушают фундамент). А можно на частной моторке, если подружился с местным жителем: у уважающего себя венецианца непременно есть лодка. Проблема только в парковке – все столбики застолблены, как драгоценные гаражи в Петербурге. Всяк сверчок знает свой шесток: или облезлую сваю, или красивый полосатый кол, увенчанный крышкой вроде как от кастрюли, с золотой бомбошкой вместо ручки.

На Большом канале самая гладкая в мире мостовая, она же и зеркало, направляющее свет на палаццо. Вапоретто ходят зигзагами, как пьяные; то к одному берегу пристанут, то к другому. И никуда мы не торопимся – как на катере-то можно приторопиться? На вапоретто толкучка, и посадка в них не простая. Всё нормально! Я оттренировала посадку в набитые автобусы на Невском, я стажировалась в американском метро, и  вашингтонцы говорят мне, что я влезаю в вагон, как настоящий нью-йоркер. Без меня вапоретто не уйдёт, и даже иногда удаётся усесться, хотя большей частью я стою, прижатая к перилам или верёвкам: один глаз сканирует особняки, другой ищет свободное место. Как-то я решила занять хорошее место на конечной станции и досидеть до следующей поездки, но не тут-то было, меня выперли. Каждая поездка должна начинаться с чистого листа.

Вам уже понятно, что я – завсегдатай вапоретто, что я много раз проезжала по Большому каналу. Так и есть. Запомнить и даже насладиться видами с первого раза невозможно. Вначале получаешь только общее впечатление, да и оно ошибочно, фасады тысячи палаццо сливаются в протяжный вой, и у визитёра, который любит всё эдак неторопливо обсмотреть и обдумать, идёт голова кругом. Вначале ничего не запоминается, да и потом тоже. Даже от родного города, в котором прожито много лет, остаются только обрывочки – шершавый гранит парапета, петербургская «аква альта», заливающая ступеньки Стрелки – и никак из кусочков не сложить, не восстановить  целый портрет города, бывшего столько лет твоим спутником. Что же можно сказать о Большом канале, по которому ты проехал два-три раза? Всё навру. Всё будет только попыткой реконструкции из обрывков, случайно застрявших в памяти.

Канал изящно выписывает рукописную «М»; нет в нём прямолинейной унылости; то одним бочком повернётся, то другим; кажется, едешь прямо на стену из домов, но она вдруг раздаётся, даёт дорогу, показывает себя с неожиданной стороны. Никогда нет прямой перспективы, просветов спереди и сзади, всегда перед тобой очередная порция фасадов, как на выставке. Сосед мой начинает мне по-итальянски называть палаццо; видать, туристы ещё не всем венецианцам опротивели.

Хочется снова и снова плыть по каналу, смотря на извивающуюся киноленту с кадриками дворцов. Слава Богу, мостов почти нет, перспективу ничто не загораживает, а если и попадётся мост, то и сам он как палаццо. Мосты ведь здесь престранные, выпирают из канала, как тесто из квашни; это у нас мосты повисли над водами, потому что их разводят,  а здесь другое инженерное решение: при строительстве берут за шкирку и тянут вверх, насколько смогут, чтобы под их брюхом проходили суда бочек по четыреста.

Мосты потихоньку множатся. Долгое время их было три – Риалто, мост у Академии и мост у железнодорожного вокзала. Я удостоилась чести видеть строительство четвёртого моста у автобусного вокзала. Называют его «мост Калатрава», но не в честь испанского ордена, как вы решили, а по фамилии строителя. Он странноват, как и все современные сооружения, и напоминает выкрашенный в красный цвет хребет селёдки. Поскольку решёток венецианцы не любят (мешают кулачным боям между микрорайонами?), перила сделаны прозрачными, не сразу их и заметишь.

Канал по ширине большей частью с Фонтанку. Представим, что вдруг цоколи домов на Фонтанке стали вровень с водой (не дай Бог!): всё равно не то впечатление – не та эпоха, не тот архитектурный стиль, и не то цветовое ощущение. Может, лучше аналогия с катанием по Неве вдоль Английской и Дворцовой набережной, где воды так много, что дома тоже кажутся плывущими по реке. Лучше, но не совсем, нет на петербургских фасадах готических кружев и инкрустаций, а есть упорядоченный ритм белых колонн, выстроившихся, как клавиши рояля. Потрясает сама идея канала, как улицы. К Большому каналу, домам, уходящим корнями в воду, надо привыкнуть, убедить себя, что всё хорошо и вода мирная, это не наводнение;  привыкнуть к тому, что можно подплыть к парадному подъезду и войти в особняк прямо с лодки (если тебя пригласили).

Как эти дома дошли до жизни такой, и как выживают? Они возведены на сотнях свай. На сваи и галеры были изведены все окрестные леса. (Дерево, которое росло несколько сотен лет, можно убить за несколько минут и сделать из него отличную подпорку). Фасад не прикреплён к основному зданию, так что если он рухнет в воду, он весь дом за собой не потянет. И говорят, что некоторые фасады уползают-таки в канал.

Строить в луже – меньший идиотизм, чем кажется с первого взгляда. Раньше, когда вода в лагуне стояла ниже, дома были непромокаемые – они покоились на фундаментах из водонепроницаемого истрийского камня. Цитирую путеводитель, как попугай, не понимая. Что такое непромокаемый фундамент? Ясно, что камень не промокает, и если в саду забыть пепельницу из чароита, она не растворится за ночь от росы, но фундамент-то не цельный, он из кусочков, – не будут ли капиллярить зацементированные швы? Хотя смею ли спорить с авторитетами?

Жилища венецианцев сильно отличаются от домов прочих итальянских городов – нет в них ни укреплённых первых этажей, ни башен, в которых можно отсидеться при осаде. Зачем? Ведь Венеция – естественная крепость, ров лагуны никто не успеет преодолеть с враждебными целями, его расколошматит знаменитый флот Венецианской республики. Отсутствие разрушений, вызванных войнами, сохранило Венеции облик нарядного и богатого средневекового города. Особняки в ней хорошие, добротные, во Флоренции их бы называли палаццо, но в Венеции палаццо только один – Дворец дожей, а остальные – просто дома, «Каса», – слово, которое сокращают по-большевицки до «Ка» и нижут к нему бусинами фамилии владельцев: Морозини-Брандолин, Корнер-Лоредан-Пископия и т.п. (типа «Дека имени Крупской»). О-о, эти длинные имена: Вен-дра-мин, Бар-ба-ри-го, Мо-че-ни-го, – слоги покачиваются, как заворожённая кобра. В иностранных именах есть притягательная сила – вспомним, как поразили воображение товарищей Венички Ерофеева Абба Эбан и Моше Даян. Мои Даян-Эбан это два камбоджийских политических деятеля: Сувана Фума и Фума Насувана. Теперь все отрицают: «Не было Суваны Фумы и особенно Фумы Насуваны», – но я точно помню, что были.

Венецианские Ка – трёх-четырёхэтажные. На первом этаже у самых старых зданий находился док, в который заплывали барки с товарами, но впоследствии вместо дока стали ставить парадные двери с лестницей, к которой причаливали лодки с гостями. Первый этаж отводится для складов; жить в нём всё равно нельзя, и если сейчас живут, так дураки – сыро ведь, в старое время на первом этаже жили только в домишках для нищих при монастырях. Над складами расположены один-два «пиано нобиле» с парадными залами и жилыми комнатами. Иногда между первым этажом и пиано нобиле есть полуэтаж-мезонин, и в нём устроена кухня и спальни для избыточных домочадцев. На пиано нобиле через всю длину проходит характерный для венецианского дома холл-портего. Портего использовали как парадную залу для приёмов, в нём в случае надобности расставляли складные столы.

Отделка палаццо поразила даже Коммина, который жил отнюдь не в эпоху минимализма и повидал богатые города и в Нидерландах, и в Италии: «Дома там очень большие и высокие, построенные из хорошего камня и красиво расписанные, они стоят уже давно (некоторые возведены лет назад); все фасады из белого мрамора, который привозится из Истрии, в милях оттуда; но много также на фасадах и порфира, и серпентинного мрамора.»

Как именно расписывали фасады времён Коммина, мы знаем по картинам Джентиле Беллини. Скажешь «роспись», и представляются нимфы и кентавры, пышные узоры и гирлянды цветов. Так и было в Германии. Было такое и в Венеции, но позже, а в 14–15 веке  на фасадах была странная роспись вроде обоев: белые ромбы на кирпично-красной краске. Рёскин подметил этот приём и посчитал его гениальным. Гениальный там, не гениальный, – но смотрится приятно. Представьте комнату с терракотовыми стенами, пустую: какое гнетущее, тяжёлое впечатление! Другое дело, если повесить картины и фотографии – давящая монотонность будет разбавлена. (Вместо картин можно наклеить обои с рисунком. Помните, у нас в Петербурге всегда были обои с рисунком? Теперь вот их нет, так и стен больших и высоких тоже нет.)

Потом, как у петербуржцев перешли к фотографическим обоям, так у венецианцев пошли вместо ромбиков гирляндочки и сюжетные фрески. Поскольку Пушкин говорил, что в истории главное – анекдот, рассказываю. Слушайте сюда. Тедески (немцы, итал.) решили раскрасить постоялый двор (Фондако де Тедески, итал.). Для ускорения процесса пригласили сразу двух маляров (художников, нем.) – Тициана и Джорджоне. Джорджоне расписал речной фасад, а Тициан – боковой. И вот идёт Джорджоне по улице, а навстречу ему прохожий. И говорит ему прохожий: «Жора, мне казалось, ты плохой художник, но теперь вижу, что неправ. На речном фасаде такая же дрянь, как обычно, но боковой – совсем другое дело. Растёшь. Поздравляю». С тех пор Джорджоне не разговаривал с Тицианом.

История почти Хармсова, но кажется мне правдоподобной, потому что не так уж эти виртуозы кисти и различаются, по крайней мере на взгляд эксперта. Я может и смогу отличить Джорджоне от Тициана, но эксперт – никогда.  Вот в Лувре есть картина «Завтрак на траве» (не та, что Моне, а другая, но тоже бабы голые, а мужики одетые), чья, затрудняюсь сказать, потому что в одной книге написано, что Тициана, а в другой – что Джорджоне. Как вам это понравится: был у меня Сезанн, но оказался Матисс, стоял в очереди за кузлями, а подсунули музли, кто писал, не знаю, а я, дурак, покупаю? Ну ладно, допустим мастерскую Тициана не отличить от самого Тициана – они там работали бригадным подрядом, чтобы побольше заработать, но Тициана и Джорджоне спутать? Ничего себе эксперты! Ничего себе художники!

Но теперь уж и не узнать, различались ли росписи Джорджоне и Тициана на стенах Фондако де Тедески: всё с тех пор осыпалось, остались только невнятные разводы и легенды. Фрески в мокром климате недолговечны. Недаром венецианцы перешли на живопись на холсте, благо запасы парусины на верфях Арсенала были неисчерпаемы. Но холстом можно затянуть потолок, а не фасад, на фасаде всё быстро сгниёт, поэтому хотя иногда и покрывают здания холстами для рекламы какой-нибудь выставки, но временно и не приглашают для этого дорогостоящих гениев вроде Тициана или Глазунова.

А украсить фасад хочется. Что делать? Ну давайте хоть мрамором крыть. Мраморные фасады в морском климате тоже непрактичны, как вам скажет каждый петербуржец, но уж конечно покрепче росписей, или хоть не такие смешные, когда их разъест сырость. На фасадах венецианских готических зданий любовно приклеены, как в детском «секрете» кусочки полированного мрамора – кто что достал. Мраморная отделка как правило не сплошная, а в виде инкрустаций, смотрите здесь, смотрите там Лучший пример – Ка Дарио, у которого на фасаде сделано несколько роскошных рам-розеток, в которые вставлены разноцветные пластины мрамора. Ворованные, наверно.

В Венеции натащено с миру по нитке, по камушку. Венеция по идее, хоть и не по исполнению (Венеция лучше) напоминает музей Изабеллы Стюарт Гарднер в Бостоне. Музей этот выстроен как итальянская вилла и является вместилищем обширной коллекции, собранной Гарднерами в Италии. Мне нужно было приехать в Венецию, чтобы понять, что музей Изабеллы Гарднер – пастиш Венеции. Воссоздан дух венецианского палаццо, использованы те же принципы строительства и отделки. Голова кружится от пестроты. Гарднеры собирали всё, что попадётся: мебель, и картины, и скульптуры. Весь первый этаж уставлен саркофагами, и стены его обклеены обломками колонн, фризов и надгробий.  Гарднеры покупали в Венеции балконы и куски зданий, и тоже встраивали их в свою виллу. Дело благородное, потому что в те времена, в конце 19 века,  Венеция разваливалась, как в своё время Акрополь. Достаточно сравнить состояние фриза в Британском музее и скульптур, которые не были вывезены из Акрополя, и ясно, что всё это великолепие погибло бы, не обдери его со стен лорд Эванс. Но Венеция не такая вздорная, как Греция, и не требует у Изабеллы Гарднер назад свои балконы, может быть потому, что она сама привыкла прилаживать на себя фрагменты чужих зданий.

В отличие от Гарднеров венецианцы ни за что не платили, – они тащили всё, что плохо лежит. Даже Святого Марка веницианцы спёрли, вывезли в бочке из-под свинины, покойного, конечно. Не будем ханжами, все завоеватели привозят трофеи, Париж ими просто утыкан. Немцы утекли с янтарной комнатой, хотя Германия заплатила за эту эскападу высокую цену в виде разутюженных городов. Но если для немцев и французов мародёрство это злокозненная блажь, у венецианцев на их острове просто не было другого выхода, как у всякого, который хочет жить хорошо, не имея для этого возможностей. Понимаете, в отсутствии не только каменоломен, но даже кирпичного заводика, куда быстрее и дешевле облицевать фасады награбленными архитектурными излишествами, чем заказывать их на материке и десять лет ждать исполнения заказа.

Люди обустраивают город так же, как они обставляют свою квартиру, в соответствии с нуждами текущего столетия. Вот бабушкина комната – бабушка родилась в 19 веке, и потому её диванчик обит малиновым бархатом, и полкомнаты занимают кадки с пальмами. А вот комната сестры – та не любит хлама, и предпочитает дешёвую мебель из ДСП с конструктивистским силуэтом, а на подоконнике у неё кактус. По впечатлению Перцова «Большой канал – эта улица дворцов – настоящая выставка её эклектизма. Каждый дом здесь иного стиля. И каждый стиль видоизменён в сторону роскоши, декоративности, обилия украшений. Нигде готическая растительность не распускалась в таком богатом переплёте узоров и стрелок, окон и колонн; никогда дух этой архитектуры не терялся, не утопал так в обилии филигранной резьбы, как в Венецианском Золотом доме (Ка д’Оро, 15 век) или во дворце Фоскари (14 век). Нигде Возрождение не выстраивало такого ряда удвоенных колонн, не сплетало таких гирлянд амуров и гербов, не обнаруживало такой патрицианской изнеженности, как в венецианских дворцах Редзонико, Вендрамин, Пезаро. Скромный дворец Лоредан со своей стройной ломбардской колоннадой или маленький изящный Гримани на одном из углов Большого канала заслоняются и затираются своими великолепными соседями».

Иных стилей по ближайшем рассмотрении оказывается немного – всего три-четыре штуки. Рёскин насчитал готический, византийский и стиль эпохи Возрождения. Можно, проплывая, затеять игру, угадывать – готика, ренессанс, византийский стиль? Вначале непонятно, в чём разница – все похожи, везде лепнина, решётчатые ставни; непременно с лоджии или балконы, с колоннами и арками. Но вглядевшись, понимаешь, что различить просто. Византийские арки – закруглённые, готические – стрельчатые. Готические дворцы, в отличие от византийских, будто кружевом обшиты: у них непременно есть на фасаде ряд, – а то и два ряда, один над другим, – тонких, близко поставленных колонн, поддерживающих каменное переплетение рёбрышек, завитков, веточек и плодов. Здания эпохи Возрождения можно узнать по их слоновости, они подавляют византийских готтентотов длиной, помноженной на ширину, огромными окнами и такой упорядоченностью, что хоть святых выноси; всё вычерчено циркулем и рейсфедером; это расчисленные светила в кругу беззаконных комет готики и Византии. Стиль Возрождения занёс в Венецию Сансовино, а виноват в этом Карл Пятый с его бандитским захватом Рима, из-за которого все архитекторы, и не только они, бросились бежать, куда глаза глядят. Ренессансный стиль быстро перетекает в барокко, не заинтересовавшее ни Рёскина, ни Перцова, а уж барокко-то мы знаем, как свои пять пальцев; мы на барокко выросли, хотя архитектурных собак не едим, ни-ни.

Византийцев в Венеции почти не осталось, только полукровки. Рёскин отыскивал элементы этого стиля на фасадах древнейших особняков, малозаметные, как следы былой красоты на лице располневшей женщины. Такие здания сначала разгромили, или перестроили, а потом отреставрировали, как умели. Вот например в своё время город построил Фондако ди Турки для турецких негоциантов – их побаивались, и предпочитали содержать в резервации. У них там было всё своё, мусульманское, даже женщины в чадрах. Когда торговля с Востоком постепенно сошла на нет, и последний мусульманин покинул стены этого вместительного здания, Фондако превратился в руину, а теперь премиленько отреставрирован, с большим чувством; реставраторов «понесло», как Остапа Бендера, и даже башенки ему добавили. Внутри поджидает страшный диссонанс – музей естественной истории. Я, как биолог, должна радоваться наличию такого музея, он нужен городу, и если все здания исторические, то и неизбежно, что придётся его запихнуть в одно из них. Да и внутри Фондако от турок, диванов и кальянов ничего не осталось, а вот подишь ты, грезится вместо чучел и скелетов другое, более соответствующее одному из самых старых зданий города, например, музей торговых связей с Востоком. Но для этого нужно строить заново все интерьеры в большой пустой коробке; такая реконструкция будет пользоваться догадками вместо фактов, и кого, кроме самых непритязательных визитёров, порадует сей новодел?

Ещё пример византийского стиля – Ка да Мосто, по той же стороне, что и Ка д’Оро, за несколько зданий до него. Не проплывайте мимо, не бросив взгляд на его фасад, в который врезаны мраморные плитки с барельефами экзотических животных, когда-то полихромные, а теперь почерневшие от времени. Наверху у него пакостная надстройка, но первые два этажа несомненно остановят ваше внимание, потому что от уходящих в воду колонн первого этажа веет подлинной стариной.  Первый хозяин палаццо Альвизе да Мосто в 22 года, плавая на торговом судне, повстречал у мыса Сан Винченцо самого Генриха Мореплавателя, и португальский принц без лишних слов поручил ему каравеллу, на которой Альвизе семь лет исследовал западное побережье Африки. Семья да Мосто угасла сто пятьдесят лет спустя, в 16 веке, и впоследствии в Ка да Мосто был отель «Белый лев», в котором останавливались во время их европейского путешествия будущий император Павел Первый и Мария Фёдоровна. Догадывались ли они, что перед ними прекрасный образчик византийской архитектуры в Венеции?  Может быть и нет, потому что Рёскин тогда ещё не родился, и справиться было не у кого.

Больше всего в Венеции готических зданий, самыми красивыми из которых считаются Ка д’Оро и Ка Дарио. Ка д’Оро был когда-то заброшен, потом куплен в середине 19 века Александром Трубецким и подарен Марии Тальони, но Тальони ничего хорошего там не сделала. В году Ка д’Оро наконец повезло – его купил Джорджио Франкетти, прожил в нём 30 лет и превратил за это время в музей венецианского и раннеитальянского искусства. Сейчас Золотой дом (Ка д’Оро) стал светленький, с узором из чередующихся красных и белых мраморных квадратиков, а раньше все выпуклости, все украшенные мраморными розетками и двойными спиралями ленты барельефов, делящие фасад на прямоугольники разных размеров, были вызолочены; пустая трата средств, если вас интересует моё мнение. Золотить фасад всё равно, что золотить ручку цыганке – не окупится, позолота сотрётся Но удержаться от золочения трудно. В нынешнее время афганские магнаты, разбогатевшие на торговле наркотиками, тоже золотят свои виллы: для них средневековье ещё не кончилось. Кстати, при императрице Елизавете золотили кариатид и атлантов Екатерининского дворца. Я узнала об этом лет тридцать назад, когда пошла волна экспериментов с отделкой его фасада; видимо гадали и рядили, в какой цвет лучше красить эти мускулистые фигуры. В одночасье их позолотили, и дворец засверкал, как лазуритовая шкатулка с золотыми накладками, но в силу неизвестных мне причин в следующий сезон атлантов вымазали уже охрой. Может быть народонаселение стало проверять их на зуб.

Первое, что бросается в глаза на фасаде Ка д’Оро – галереи на всех трёх этажах. Самая нижняя, с округлыми византийскими арками, вровень с водой, изобличает возраст Ка д’Оро. Такие большие открытые галереи для разгрузки товаров имеются только у самых старых зданий. Углы здания отделаны пилястрами с рисунком в ёлочку. На втором этаже и третьем этажах находятся готические арки. Представьте себе старинный ключ от какого-нибудь громадного буфета в старой петербургской квартире. Отломим у него бородку, поставим в ряд вертикально семь таких ключей, и вот вам колонны готической галереи, у которых из капители вырастает фигурное ушко со сквозным отверстием из четырёх лепестков, иногда округлых, иногда заострённых, а от них ещё ответвления вверх. Стержни-колонны ключей сделаны из разноцветного мрамора, все вразнобой:  светло-серая, бордовая, лиловая, по бокам две красных с разводами, как на мраморе станции Московские ворота.

Если присматриваться, замечаешь всё новые детали – и зубчатую корону парапета крыши, и маленьких львов на балкончиках, и разноцветные мраморные пуговки на стенках. На первый взгляд все архитектурные элементы выдержаны в едином стиле, но приглядишься и видишь, что одно окно пошире, другое поуже, в одном стрельчатом проеме полнометражные каменные кружева вроде гентских, а в другом – только пара фестонов. Фасад вполне подходит для детской забавы – «найди на рисунке два одинаковых окна». И находишь, но не рядом. Переплёты окон составлены из множества металлических колец с круглыми стёклами наподобие донышек бутылок. Говорят, их так и делали – выдували бутылку, отрезали дно. Стенки бутылки раскатывали в прямоугольное стекло, а донышки использовали для мелкой расстекловки.

О мраморных розетках Ка Дарио я уже упоминала. Над первым этажом у него находятся три галереи с арками византийского стиля, но фризов с барельефами на нём нет, и весь блеск отделки состоит исключительно в выкладке пластин разноцветного мрамора и гранита, которые превращают фасад в наборную столешницу. Эту отделку приписывают Пьетро Ломбардо. В начале 20 века фасад Ка Дарио перебрали по камушку в ходе реставрации здания, и в это же время не утерпели и украсили его балконом.

Необходимо бросить взгляд также на Ка Фоскари, галереи которого похожи на галереи Ка д’Оро, хотя бы для того, чтобы убедиться в том, что Ка д’Оро всё-таки лучше, и на прелестный узенький дворец Контарини – Фазан. Это домик-крошечка, в три окошечка, и его балюстрады – чудо каменной резьбы. Вот бы коробочку с такой резьбой! Только зачем мне она? Может быть лучше сундук в прихожую, чтобы сидя на нём, надевать галоши?

После этого с неудовольствием обращаешь взор к дворцам, которые Рёскин называл goalma.org серые – из светлого мрамора. Пестроты цвета во дворцах стиля, занесённого Сансовино, нету, есть пестрота в лепке – много гирлянд из фруктов и корзин с цветами, – но тоже ком си, ком са (нижегор.фр.). Суров он был в младые годы, этот стиль: в эпоху Возрождения из обыденности испарилась радость, и остатки её приходится высматривать среди неподкупной строгости колоссальных форм. Только к 18 веку прорвалась непосредственность и по фасадам поползли амурчики. У Ка Вендрамин, где теперь казино, внутри-то весело, а лицо скучное, только наверху, на архитраве, лошадки и птички. Самый жизнерадостный из римских – это Ка Пезаро: амурчики, Нептуны-Посейдоны. У Ка Редзонико амурчиков надо выискивать, и впечатление от фасада более строгое. Все римские дворцы как родственники, хотя рассматривая семейный альбом понимаешь, что не братья – слишком большая разница в возрасте. Архитектор Кодусси возвёл Ка Вендрамин в 15 веке. Ка Корнер, на Большом канале, был выстроен Сансовино, сами понимаете когда. Лучшим образчиком этого стиля Рёскин считал Каса Гримани, построенную Санмикеле в 16 веке. А я предпочитаю Ка Пезаро и Ка Редзонико, которые были построены, вернее начаты архитектором Лонгеной в 17 веке, но достроены в 18 веке.

Все, кто пишет о венецианской архитектуре, упоминают одни и те же палаццо. Вы скажете: «Естественно! Новых-то не строят!» Но я-то о другом, о том, что зданий, которые привлекают взгляды ценителей искусства, не так уж много, а все остальные – фон. Он собственно и создает образ Венеции у путешественника. Так в Петербурге есть дворцы, но рядовых домов много больше, и при этом самого эклектичного периода – модерна, когда архитекторы спешили надёргать и оттуда, и отсюда, чтобы было красиво. И что же? Особняк напротив Апраксина двора, с огромными окнами, вокруг которых вьётся железная рама, или крупный барельеф женских головок на углу дома на Садовой, прямо перед нашими глазами Да, красиво, запоминается В Венеции эклектика получалась поневоле – натащили облицовки, колонн из разных мест, и теперь надо всё это куда-то пристраивать. В Петербурге эклектика не прямого, физического рода, в виде колонн и облицовок, а косвенного, идейного, проявляющаяся в смешении стилей готики и возрождения с восточными мотивами. Куда денется восхитительный облик Петербурга, во что он превратится, если эти дома заменить дешёвой имитацией, или современными зданиями, где всюду хрусталь и алюминий?

На Большом канале толкотня гондол, катеров и барж. Так было и всегда, только торговых судов было больше. Особенно красиво выглядело устье канала во время водных праздников. Каналетто и Гуарди с любовью изобразили пёструю флотилию кораблей, судёнышек и лодок в торжественные дни парадов и прибытия послов: больше всего гондол, но есть и обычные гребные лодки, одномачтовые и двухмачтовые парусники и парадные ладьи с балдахинами, украшенными гирляндами, наядами и тритонами, вырезанными из дерева в лучших традициях барокко. Самыми нарядными были галеры, все выкрашенные в красный цвет – и корпус, и мачты, и вёсла. Над их палубами натягивали навес из яркой ткани.

Галеру, как скрипку, делали из нескольких сортов дерева, выдержанного на складах Арсенала. Корпус делали из дуба, обшивку из лиственницы, а вёсла из бука. Это вёсельно-парусное судно. У галеры мачты с косым латинским парусом, но основная движущая сила – вёсла. Гребли не рабы, свободные люди. Было им от 15 до 20 лет. В отличие от римских трирем, где было три ряда вёсел один над другим, в венецианской галере три весла выходили пучком из одного люка. На одно весло приходилось обычно пять гребцов. Стоя, наваливаясь всем весом тела, толкали весло вперёд, а потом тянули на себя, упав на скамью. Совершали 20 гребков в минуту, и каждый гребок продвигал галеру вперёд на 9 метров. Вёсла торчали из галер, как лучи плавников летучей рыбы. Испугаешься, когда на тебя так быстро прут ежи с красными иголками.

Галеры не имели собственного названия и назывались по фамилии капитана: «Лоредана», «Морозина». Капитану должно было быть не меньше 20 лет. Капитан происходил из богатой и знатной семьи и не щадил средств для украшения своего судна. В военно-морском музее Венеции выставлены шикарные золочёные  барельефы, украшавшие корму галер. Адмирал плавал на супер-галере. Адмиральская галера со странным названием «Бастарда» вмещала тысячу человек; у неё было 60 вёсел, каждым из которых управляло восемь гребцов. При случае можно было хорошо пальнуть из 22 пушек (фальконеты, лёгкие пушки, и тяжёлые – «корсиа»).  На корме у супер-галеры был светильник с тремя фонарями. Если горят все три фонаря, значит адмирал на борту.

Маневренные галеры бывали одновременно и боевыми, и тороговыми судами.  Не удивительно, ведь всё было исключительно ради торговли. «Мы мирные люди», – пели венецианцы, взмахивая вёслами, – «но наш бронепоезд не стоит на запасном пути; мы его возим с собой и продаем с него фрукты и мороженое». (Вспоминается анекдот времён холодной войны: По прогнозам политологов войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется).

Кроме галер в венецианском флоте были бригантины: небольшие вёсельные разведчики, по 14 вёсел с каждого борта – они парусов не подымали; фрегаты – совсем уже крошки, по 9 вёсел с каждого борта, фусты – на каждом борту по 12 пар вёсел. Уже с 15 века венецианцы плавали на галеонах – чисто парусных судах с прямоугольными и трапециевидными парусами. Интересно, что галеоны были преимущественно торговыми судами – в бою галеры, а не парусники обладали особой маневренностью. Но эстетически парусник на первом месте. Галера, выкрашенная в красный цвет, со множеством торчащих из неё красных иголок, выглядит красиво, много красивее современного линкора или подводной лодки, и всё же далеко ей до парусника. Только парусник соединяет в себе и силу, и красоту. У нашего железного флота славная история, но как ни стараюсь, не могу  проникнуться восторгом даже при виде героического броненосца «Орёл», на котором служил мой дед, а вот когда в бостонскую гавань входит «Крузенштерн» под всеми парусами, слёзы на глаза наворачиваются от гордости.

Королём венецианских посудин был Буцентавр, или Бусинторо, галера дожа. На Бусинторо дож ежегодно выходил в море, и бросал в него обручальное кольцо, обручая Венецию с морем. На картинах Каналетто и Гуарди Буся выглядит как очень большое гребное судно без парусов – на единственной его мачте реет огромный флаг. «Если описать Буцентавр единым словом, назову его галера-витрина», – писал Гёте. – «Старый Буцентавр, картинки которого сохранились, оправдывает этот эпитет ещё больше, чем новый, который своим великолепием заставляет забыть оригинал. Не стоит говорить, что он перегружен украшениями, потому что весь корабль целиком – украшение. Вся деревянная резьба позолочена и не нужна ни для чего другого, кроме как служить чистой дароносицей, показывающей народу его властителей в великолепной процессии. Эта государственная барка есть настоящее наследственное достояние, которое напоминает нам о том, кем венецианцы раньше себя считали и были».

Галеры собирали на Арсенале. При расцвете судостроения в Арсенале работало 16 тысяч человек. Гёте ещё смог попасть на действующий Арсенал. («Люблю я смотреть, как люди работают», – говорил мне Гёте.) Венецианцы додумались до сборки судов из запчастей, и это позволило им не тратить деньги на поддержание большого флота, но в случае надобности быстро строить столько боевых кораблей, сколько нужно. Собирали их конвейерным способом, задолго до Генри Форда, и полностью оснащённое судно могло быть собрано за один день: раз – прикрутили, два – прибили, три – просунули, четыре – присобачили, пять – пришпандорили, и поплыли. Во время войны с турками за сто дней с верфей Арсенала сошло сто галер. При приёме Генриха Третьего (того самого, о котором мы читали у Дюма) для французского короля собрали и оснастили галеру за один день, чтобы показать преимущества венецианской конвейерной сборки. Теперь уже нигде и никому такого не сделают. Даже в Америке, и даже для любимого Ельцина не соберут за один день Локхид-Мартин. Сейчас на Арсенале уже нет судоверфи, и его многочисленные здания бездействуют.

В Арсенал пускают только на Биеннале, а я проигнорировала эту выставку за недостатком времени. Но я осмотрела фасад Арсенала. Помните Новую Голландию в Петербурге: заброшенный остров, опоясанный длинной оштукатуренной стеной, окрашенной в красный цвет, и в ней гигантский портал пудожского камня? А в Арсенале портал из потемневшего мрамора, и над входом крылатый лев с нервным хвостом. Вокруг входа на постаментах множество фигур людей и львов; там даже есть лев из Пирея с нордическими рунами на попе (викинги для смеха вырезали).  Занятное зрелище.

Галеры отправили на пенсию в году. Гондолы все ещё строят, и можно их заказать с доставкой в другой город – они стоят не дороже дорогого автомобиля, и я удивлена, почему в Петербурге ещё не завелась на них мода. Гондола – это судно, изобретённое для узких каналов. Их нельзя перепутать с простыми лодками. Гондола асимметрична, перекошена, чтобы скомпенсировать вес стоящего на её палубе гондольера. Многие отмечали необыкновенно тихий ход гондолы. Перцов утверждал, что «Она именно скользит, ровно и медленно, словно везёт какую-то тайну Это самый тихий и беззвучный из всех возможных способов передвижения». Тайны на гондолах возили, когда на них существовали навесы. Под навесами творилось безобразие, и можно было наткнуться даже на проституток в мужских штанах, но теперь таких навесов нету, и штанами на женщине никого не удивишь (у нас на работе юбки вообще запрещены специальным циркуляром, чтобы кислоту лили только на брюки).

На носу гондолы для красоты находится странное серебристое устройство вроде алебарды, насаженной на пилу. На пиле шесть зубцов по числу районов Венеции. Гондолы издавна красят в чёрный цвет – по приказу комитета по борьбе с роскошью, а то бы венецианцы их вызолотили, как кирпичи своих домов. Примеры того, во что превращается гондола в отсутствие контроля за расходами, видны на картинах Каналетто: весь корпус поваплен и покрыт выпуклой резьбой, игривые золотые нимфы округлых форм подпирают навес с занавесями вишнёвого цвета; на крыше навеса среди золотых завитков золотые купидоны протягивают руки с лавровыми венками, будто бубликами угощают. На корме сидят-посиживают золочёные фигуры в человеческий рост. На носу такой гондолы вместо стандартной пилы привинчены игривые импровизации из серебра. Её гондольер так разодет, что его трудно не принять за китайца.

Черные бока гондол приходится подновлять каждый сезон, и это большая статья расхода. Контраст с чёрными боками составляют скамьи синего или малинового бархата, гладкого или рытого, однотонного или с золотыми разводами. Заднее сиденье, на двоих, всегда с высокой резной спинкой. По каждому борту протянут толстый бархатный шнур, который поддерживают сияющие золотом львы, или грифоны, или купидоны. В носовой части есть вазочка, иногда в виде фигурки, в которую гондольер вставляет флажок или букет цветов, искусственных или живых; однажды я даже видела орхидею.

Туристы обычно не соответствуют великолепию гондолы. Они не подготовились к этому путешествию и лезут на бархатные сидения в спортивных штанах и байковых куртках с капюшонами. Кататься в гондолах дорого, поэтому публика в них особая: пожилая пара с кислыми физиономиями (Бог знает, какие взаимные обиды накопились у них за долгие годы), выводок весёлых юнцов из Японии, или молодожёны лет по сорок, которые наивно мечтают пережить первую любовь во второй раз. (У молоденьких парочек денег на гондолу нет, и поэтому они оглашают громким ласковым чмоканьем кабины вапоретто). Попадаются любители по-настоящему красивой жизни:  плывёт пара, а с ней гребец, певец и аккордеонист – во гуляют!

Сейчас при гондоле находится только один гондольер, потому что гондолы в Венеции ради шутки, а не ради скорости, но раньше нанимали двоих. Гондольеры – молодые, и не очень молодые, не все в полосатых свитерах, но все в шляпах канотье. Некоторые негромко поют у тебя за спиной, чтобы заманить в гондолу. Остатки былой роскоши… Пели-то раньше все. Гольдони, который родился в Венеции и постоянно в неё приезжал, рассказывал, что: «Поют на площадях, на улицах и на каналах. Торговцы поют, показывая свои товары, рабочие поют, уходя с работы, гондольеры поют, ожидая своих хозяев. Основа национального характера – весёлость, и основа венецианского языка – шутка». Кстати, в Европе когда-то славилась и  музыкальность русских; говорили, что собравшись вместе, русские непременно пели. А теперь в общем-то не поют, а если запоют, то громко, но не всегда приятно.

Гондольеры поют до сих пор, но не каждому пассажиру повезёт, как Гёте: «В этот вечер я устроил так, чтобы послушать знаменитое пение гондольеров, которые поют стихи Ариосто и Тассо на свои собственные мелодии. Это представление надо заранее заказывать, потому что оно теперь редко происходит, и относится скорее к полузабытым легендам прошлого. Луна взошла, когда я занял место в гондоле, и два певца, на носу и у руля, начали по очереди петь песнь за песней. Мелодия, которую мы знаем от Руссо, это нечто между хоралом и речитативом» (Руссо собрал и издал песни венецианцев) – «Она всегда движется в том же темпе без определённого размера. Достаточно сказать, что она идеальна для кого-то, лениво поющего для себя, подбирая мелодию к поэмам, которые он знает наизусть.

Певец сидит на берегу острова, на берегу канала или в гондоле, и поёт во весь голос – люди здесь больше всего ценят громкость. Его задача, чтобы голос разнёсся как можно дальше над застывшим зеркалом воды. Вдалеке его слышит другой певец. Он знает мелодию и слова и отзывается следующим куплетом. Первый певец ему отвечает, и так далее. Каждый – эхо другого. Так они продолжают ночь за ночью, без устали. Если слушатель выбрал правильную точку, на полпути между ними, чем они дальше друг от друга, тем более зачарованно звучит пение.»

Прямо за площадью Сан-Марко канал превращается в большую запятую, в которой гондолы ночуют, накрывшись синими пластиковыми одеялами, и откуда по утрам они расползаются по каналам и можно подманить их пальчиком. Я была не прочь нанять гондолу, но в последний момент раздумала. Во-первых, гондольер меня непременно надует – они этим славятся. Во-вторых – уже холодно. Да и вообще, интереснее наблюдать за разными гондольерами, чем за одним и тем же. Любопытно смотреть, как ловко пробираются гондолы по узким каналам и проходят под мостиками. На повороте гондольеры отталкиваются ногой от стенки, как кошка в коридоре коммуналки. Гребут с усилием, никогда не вынимая лопасти весла из воды. Весло вставлено в уключину хитрого устройства. Если в распашную лодку можно сесть и отгрести куда-нибудь в приятное место без предварительного обучения, то управлению гондолой с её смещённым центром тяжести нужно долго учиться; окончить специальную школу и получить патент. Получить его так же сложно, как и в средние века. Мне любопытно, что люди хотят стать гондольерами и долго для этого учатся. Люди, которые меня окружали, все хотели быть учёными, врачами или в крайнем случае преподавать иностранные языки, но никто не мечтал быть портным, или продавцом, или гондольером. Когда я застала своего бывшего одноклассника за продажей овощей, он так смутился, что чуть не проглотил арбуз. Продажу арбузов я вполне понимаю, но почему людям нравится надевать смешные шляпы и матроски и возить публику на лодке? Наверно оттого, что многие из них – потомственные гондольеры и соответственно воспитаны.

Гондольерами всегда были мужчины, думаю, по тем же причинам, по которым не так уж много женщин-таксистов. В самом деле, предположим, проститутка пытается удрать, не заплатив (в мужских штанах это легко), или синьор Казанова перебрал лишнего и пытается помочь гондольеру управиться с веслом – в подобных случаях требуется чисто мужской такт. И наконец, у гондольера должен быть баритон или тенор, а не писклявое сопрано: ведь непременный атрибут прогулки на гондоле – пение. Сейчас среди гондольеров всё-таки есть одна женщина, адрес которой я обнаружила у Полины Фроммер. Но разыскать эту редкость мне не удалось.

Вёсельных распашных лодок в Венеции я не видела, и не знаю, разрешены ли они. Кроме гондол по каналам ходят катера и баржи. На баржах возят много интересного. На многих баржах такой же ералаш, как в багажнике моей машины – некоторые люди просто не могут не таскать с собой множества потенциально полезных вещей, если есть для них место. Вот мимо меня прошёл молодой человек с тележкой, полной огромных чёрных ящиков, ловко побросал их в катер, забрал и тележку и уплыл. Вот плывёт баржа, на которой стоит прекрасный диван, а на нём со счастливыми лицами сидят грузчики. Может, это тот диван, который рекламируют на вапоретто («Мы не сулим вам моря и горы, мы их вам дарим! При покупке дивана нашей фирмы вам предоставляется круиз».)?

Одного только нет сейчас на баржах – музыки. Анри де Ренье рассказывал, как его друг, композитор Рейнальдо Ан поставил на баржу рояль и услаждал друзей пением сочинённых им песен, останавливаясь под мостами для лучшего отголоска. Не один он был такой. В устье Большого канала на баржах, украшенных гирляндами лампочек, люди собирались вокруг роялей и пели арии из опер, романсы и народные песни, и не так, как поют у нас пьяные за столом, а хорошо. Вокруг такой баржи скапливались слушатели на гондолах. Когда это было? Ещё до проклятой империалистической войны.

Набережные, там, где они есть, свободны – никто на них не паркуется, автомобилей нет. Зато нет-нет да и увидишь торчащую из дока задницу большого катера – и как он только туда залез, не ободрав бока, – ведь по сторонам осталось сантиметра по три, не больше. Много таких объёмистых SUV с романтическими названиями вроде «Элиза-Карла» важно ходит туда и сюда по каналам – об их приближении задолго возвещает дикий шум мотора. И я не права, что нет теперь музыки на каналах – я позабыла, что катера ходят с шиком и блеском, волнуя гладь воды и оглашая каналы сладостными мелодиями хард-рока! Интересно, что бывает, когда два таких мастодонта встретятся нос к носу – ведь в узком канале им не разойтись?  Выкатывают ли фальконеты, или в ход идут пушки-корсиа?

Водный мототранспорт предполагает некоторые особенные заботы, которые не сразу поймёшь. Подъезжая к Фондамента Нова, я заметила бензоколонку, стоявшую как-то нелепо, прямо на краю канала – зачем? Подъезжать к ней на автомобиле неудобно. Гуляя в Канареджио, я заметила над каналом ремонтную мастерскую, в которой на распорках стоял пяток катеров – наверно им меняли шины.

Вода Венеции отмыла душу и утолила жажду, такую давнюю, что я было перестала её замечать. Я – дитя Петербурга, и прочие города для меня слишком сухи. Я бы никогда так не прочувствовала Венецию, если бы тридцать лет подряд я не встречалась ежедневно с водой, бегущей меж домов и не бродила бесцельно по набережным. Я научилась отличать каждый канал Петербурга по его решётке. Я помню каналы в дождь, помню, как разбегаются по воде круги от капель, как у каменных спусков покачиваются лодки, накрытые чехлами. Я помню мокрые потеки, как следы слез, на высоких гранитных набережных. Белыми ночами, когда солнце застряло у горизонта, тьмы нет, но тихо по-ночному,  я смотрела с катера на отражения цветных фасадов, запрокинутых в небо. Я их видела бесконечное число раз, и мне всё было мало.

Базилика

Скажите, какой континент придумал континентальный завтрак? Я ему ничего плохого не сделаю, я только в глаза погляжу: что ж ты так? Континентальный завтрак лишён воображения. Есть ли что скучнее фестонов бледно-розовой ветчины и бледно-жёлтого сыра? О-о начинать утро с вот такого! Я себя люблю и стараюсь нанять номер без завтрака. Впрочем, на сей раз случилось удивительное! Ни до, ни после Хозяйка гостиницы предложила мне завтракать бесплатно: впервые за границей мне на пользу пошло то, что я русская. (При том, что мы насолили полмиру, люди, побывавшие в России, начинают нас крепко любить, а за что, не пойму, разве мы достойны этого со всей нашей ксенофобией и фанаберией?). Я была тронута, благодарила и не призналась, что из меня не сделаешь домашней кошки, и я всё равно буду убегать на помойку и лакомиться селёдочными головами.

Если без пафоса и начистоту, то может быть эта ветчина и этот сыр и неплохи, но мне с утра, когда я за границей, хочется кусок торта с кофе в уличном кафе. Кофе я пью по-венски, а пирожное выбираю с ягодами, орехами и фруктами. Да, вот так-то! Я умею сделать из жизни праздник масштаба если не Первого мая, то хотя бы дня рождения Фридриха Энгельса. Если кофе налит в чашку, а не в бумажный стаканчик, и в нём молоко, а не белая труха, которую полностью растворит только царская водка, если на тарелке пирожное, а не глинистые «куки с чоклет-чипами», я переношусь душою в ту эпоху, когда в петербургских магазинах царил минимализм, но зато на углу Невского и Гоголя можно было выпить кофе с нежнейшей, пропитанной ромом «картошкой»; в буфете Литературного кафе (вход с Мойки) заказать бутерброд с чёрной икрой на лепестке жёлтого масла; на углу Некрасова и Литейного подзакусить блинчиками с творогом в обществе женщин в деловых костюмах покроя «райком партии»; в кафе гостиницы «Приморская» в полутьме за интересным тет-а-тетом с расстановкой полакомиться наполеоном; в Метрополе средь шумной толпы матерей и жён съесть слоёный пирожок да вот собственно и всё: в других местах невкусно и непразднично.

Ну, пора – пора наполниться едой и впечатлениями. Я раскланиваюсь с весёлыми итальянскими матронами, которые пришли поболтать с дневной дежурной, и выхожу из гостиницы. Я уже знаю, как выглядит моя улица, но всё равно прихожу в восторг. Представьте, до противоположной стены, высокой, старинной, от силы три метра, и если поторопиться с выходом, можно с разбегу и лоб разбить. Воздух в этой щели стоячий – а куда ему собственно идти? Окна домов через одно закрыты щитами, на которые налеплены афиши, зовущие в прошлое, иногда даже на год назад. Формой эта гордая, но исхудалая «калле» напоминает дверную скобу, приставленную концами к планке Большого прешпекта, параллельного Большому каналу.

Имя прешпекту то Страда Нуова, то Мерсерия, но это не важно, никто не замечает этих топонимических перескоков; смены имени происходят незаметно для путешественника: будто идёшь по одной и той же длинной улице, то широкой, то узкой. То подымаешься на горбатые мосты, то проходишь по галерее, которая чуть не вровень с водой, то вновь бредёшь между домами, похожими то на палаццо, то на скопище коммуналок, мимо сувенирных лавок, ресторанов и баров, где подают пиццу и каракатиц. Этот длинный широкий проспект, где я вчера обедала, забит людьми, как артерия склеротическими бляшками, и меня, как распоследний тромбоцит, всюду отжимают к стенке, подпихивают в спину и обгоняют. И не надо бы никуда спешить, но, повинуясь стадному инстинкту, поневоле сам ускоряешься. Стараясь не наступить никому на ноги, шкурой и нутром понимаешь, что личность – пена на гребне истории, а настоящий двигатель прогресса – народные массы.

Некоторых в этом потоке, как сор, прибивает к берегам, и они застревают в очередной лавке с сувенирами или в рюмочной, но ты остановиться не успеваешь – не хватает быстроты реакции. Проскакиваешь мимо кофеен, и думаешь, что вот там бы мог поесть, но не успел, или вот тут При виде пропущенных забегаловок и упущенных возможностей охватывает чувство обиды и злости на свою нерасторопность, но оно напрасно. Эти ценности зачастую ложны; многие закусочные просты, как правда или Ленин:  в них подают сандвичи-субмарины, чтобы американцы не плакали и не просились домой.

Несмотря на мой снобизм, и мои вкусы недалеко ушли – сегодня я зачем-то намылилась в блинную. Уличные блины для меня до сих пор экзотика. Это теперь блины продаются в Петербурге на каждом углу, а раньше они были диковинкой. Когда я работала в Старом Петергофе, я иногда доезжала до Ломоносова, или Рамбова, как его называли в народе до революции. Блинная была прямо на станции. Там кормили квадратными блинами. Технологии такой я больше нигде не видала. Может быть её придумал Кулибин, которого сейчас оттеснили держатели франко-американских патентов. Жидкое тесто лили на раскалённую чугунную чушку, вращавшуюся горизонтально, и сползавшие с неё блины отрывали посетителям, как куски туалетной бумаги. Острое любопытство, с которым я следила за рождением моего блина, было частью рецепта.

Смотреть за изготовлением некоторых продуктов питания – дополнительное удовольствие. Только не зефира – изготовление зефира на фабрике имени Крупской, куда я попала во время ленинского субботника, напоминало инсценировку гибели «Стерегущего»: все мечутся и матерятся, открыты кингстоны, из них хлещет зефирная масса и прилипает к подошвам персонала. Замнём о зефире, поговорим об аппетитном, например, о пышках. Публичный заплыв аккуратных кусочков теста в бурном потоке кипящего масла, дружеская встреча с механической лопаткой, которая переворачивает их с животика на спинку, – всё это волновало мой нежный ум не менее сильно, чем сами горячие пончики  в облачке сахарной пудры, которую женщина в белом энергичной рукой вытряхивала из стеклянной посыпалки с металлической крышкой.

Венецианская блинная оказалась закрыта. И поделом. Это была пошлая идея, всё равно, как поехать в Париж и пойти в китайский ресторан, поехать в Италию и есть хот доги и блины; приехать в Петербург и пойти в Луна-парк Чем же блины лучше континентального завтрака? Вот ведь тянет к вульгарной еде, к лотку с жареными пирожками. Помните пирожки – за пять копеек с капустой, за десять – с основательно просолённой мясной начинкой? Пирожки я любила. В первом классе я решила уйти из дома, жить в парке и питаться пирожками у метро, но мои 15 копеек быстро кончились, и пришлось возвратиться к родителям. Да, вот ещё какой крутой закусон я забыла упомянуть: яйца в тесте, которые я запивала горячим бульоном в «Минутке», перед самым её закрытием, возвращаясь из университета. Помните, как их было трудно раскусить, как они норовили проскользнуть в рот целиком? А знаете, чем сейчас кормят в  «Минутке»? Не знаете? Вот и хорошо.

И тут, горюя о несбывшемся, утопая в гастрономических воспоминаниях,  я увидела пирожные с земляникой. Всё стало на свои места и объяснилось. Вот в чём дело: и бесплатный континентальный завтрак, и блины с нутеллой, – это испытания на пути к пещере Аладдина, в сундуках которой разложены  нарезанные на куски пироги из песочного теста, с веером тончайших коричневых ломтиков хорошо пропечённых яблок, или с жёлтыми абрикосами, или с лесной земляникой. И в эту кондитерскую не ломились, не били витрины от волнения – такой тут попался флегматичный народ. Я хотела бы рассказать, что я съела пять кусков пирога, я хотела бы выглядеть лучше, чем я есть, но мне не хватает фантазии – именно поэтому я не романист. И пусть вы будете меня презирать, но я не скрою, что съела только один кусок, и теперь этого уже не поправишь: законы мироздания таковы, что когда я вернусь в Венецию, на месте лавки будет глухая стена и восемь краеведов, которые подтвердят под присягой, что и лавки никогда не было, и пирогов с земляникой не пекут. Нельзя войти дважды в одну и ту же кондитерскую, как заметил греческий философ.

Да, кстати, зачем же я шла по Страда Нуова, а потом по Мерсерии, вместо того, чтобы резвиться в боковых улочках? Затем, что это единственный известный мне путь к базилике Сан-Марко. Пора было заглянуть жуку-бронзовке под надкрылья.

У меня с собой был небольшой рюкзачок с ненужной ерундой – хотелось проверить одну штуку: якобы, если сдать вещи на хранение в проулке у часовой башни, можно пройти в базилику без очереди. Рюкзачок у меня взяли, но до последнего момента я не ожидала, что мой фокус с номерком из камеры хранения сойдёт мне с рук. Мне пришлось долго идти вдоль длинной очереди, с чувством, будто собираюсь купить что-то по блату – необходимо, но совестно, – и я предвкушала, как меня побьют и выкинут с паперти собора, но охранник равнодушно скользнул взглядом по номерку и отвернулся. Я всё-таки помедлила, то ли из мазохизма, то ли из ложно понятой справедливости, но мой демон Максвелла явно брезговал и номерком, и мною, у него были более серьёзные дела. Я взяла себя в руки. Пирожные с земляникой, базилика без очереди – нет, не нужно искушать судьбу. Не надо её дразнить и таскать за хвост. Жизнь непредсказуема – никогда не знаешь, когда тебя подстережёт очередная опасность и плюнет тебе в рожу; никогда не знаешь, когда удача осыплет тебя золотыми яблоками.

Чтобы судьба не передумала, я пулей влетела в собор, не задерживаясь на паперти. А зря. Чудеса начинаются прямо с паперти, и будь у меня побольше уверенности в том, что я имею право на беспрепятственный вход, я бы начала с неё, а не кончила ею. Под «кончила на паперти» я имею в виду не то, что я стояла с кепкой, собирая на обратный билет, а то, что когда я вышла из Сан Марко, успокоенно понимая, что теперь уже меня никто не станет стыдить и выбрасывать из собора, я прошлась взад и вперёд, задрав голову, разглядывая изумительные мозаики на потолке и мемориальные плиты на облицованных мрамором стенах.

Современное здание базилики Сан Марко – это результат многочисленных перестроек исходного здания 11 века. Рёскин поделил жизнь базилики на три возраста – византийский, готический и дерьмовый (стиль эпохи Возрождения), – да, всегда стоял за правду. Хотите соглашайтесь, хотите нет, но учтите, что Возрождение собору действительно подпакостило: значительная часть византийского декора была принесена ему в жертву, – а теперь-то до всех дошло, что византийская часть самая интересная.

Шагнув за порог, я оказалась в ярко освещённом золотом ларце. Крышка ларца была золотая, стенки мраморные, дно выложено цветными камушками. На потолке и верхней части стен сияли и искрились множества золотых фасеток. С потолка свисали роскошные паникадила тёмной бронзы с рубиновыми стаканчиками для свеч.

Стены напомнили мне наш ореховый шкаф, перед которым я проводила в детстве долгие минуты, высматривая в древесных волокнах тропические леса и львиные морды. Да, та фанера была исключительная – никогда потом не видела я панелей такой извилистой древесины. Шкаф был сделан на заказ: после войны можно было заказывать мебель, и не только можно, но и нужно, потому что в магазинах ничего не было. Маме с бабушкой после эвакуации из их разобранного на дрова дома вернули только рояль и люстру. Куда девать салопы? Пришлось заказывать платяной шкаф. Простой он был формы, прямо ящик, но для отделки мастер взял ореховую доску и нарезал её продольно на четыре тоненькие фанерки. Рисунок на них был, естественно, один и тот же, и их разложили так, чтобы получилась панель с двумя осями симметрии – вертикальной и горизонтальной. То же самое в базилике сделали с мрамором – распиливали каждую пластину на четыре и раскладывали так, чтобы верхняя половина была зеркальным отражением нижней, а правая – левой.

У Рёскина я прочитала, что все дорогостоящие материалы в соборе использовались только для облицовки и инкрустации. Здание построено из кирпича, который облицован тонким слоем мрамора. Поскольку слой тонкий, резьба по мрамору должна быть неглубока. Все узоры и украшения располагаются на уровне человеческих глаз. Там, где их не разглядеть, их и не делали. Мраморные колонны в Сан-Марко – это тоже декорация, прилагательное в смысле Митрофанушки,  они приставлены к стенам для красоты многоцветными пучками, ничего не подпирают и не поддерживают.

Экономия в отделке связана с тем, что всё в Венецию приходилось завозить, и дорогого хватало только на облицовку. Многое в отделке базилики было награблено. Никаких денег не хватило бы купить всё это. Большинство мрамора было вывезено из Константинополя в виде готовых колонн и плит. Готовое приладить трудно, и до того, чтобы подбирать мрамор по цвету, руки уже не доходили. В общем, получалось что-то вроде гостиной обычного дома, на стены которой вешают вперемешку любительские фотографии, магазинные картины, в отличие от дворцовой залы, где всё сделано по заказу.

Базилика украшена щедро, её множество архитектурных деталей и скульптур заслуживает самого внимательного изучения. Мало кто это делает, мало кто остаётся в соборе надолго, может быть потому, что слишком пёстро и утомительно. Срабатывает и гипноз массового поведения. Кажется, что в храме всё та же очередь, что и снаружи; очередь, которая только что узнала, что парниковые огурцы уже кончились, и, сохраняя достоинство, воздерживаясь от мата и плача, спешит покинуть магазин с максимальной скоростью, которую дозволяет узкая дверь, в которой открыта только одна створка. Этот поток тебя подхватывает и несёт, и как-то стыдно задерживаться и задерживать других людей. Публика разношёрстная. Особенно обратила на себя моё внимание группа монахинь в серых платках с белой каёмкой, то ли из экзотической страны, то ли из пьесы Шекспира о венецианских маврах.

Нас много. Но стоит только чуть-чуть запрокинуть голову, и люди как будто исчезают в огромной храмине, так же, как невидимы для нас муравьи, бегущие по кухонному полу, и Сан-Марко принадлежит только тебе! Замечательный эффект, а всего-то высокие потолки и золотое сияние: такой вот простой рецепт. Следуя размеченным маршрутом, последовательно приближаешься ко всем достопримечательностям, разрешённым для осмотра. Давайте представим, что мы вместе ходим по собору. Но чур, говорить буду только я.

Многое в Сан-Марко – это переработка и усвоение награбленного, для которого местными мастерами сделаны хорошие рамы и где дополнены элементы. Так выполнено главное сокровище собора – золотой алтарь, Пала д’Оро, который раньше показывали только по большим праздникам. Алтарь напоминает наши иконы в окладах: там, помните, видны лица, руки, а всё остальное – чеканное золото. Вот и в алтаре Сан-Марко изображения Иисуса и святых окружены широкими поверхностями оправы, на которых поверх золотых стилизованных листьев и цветков лежат, как клюквины на пригорке, цветные камни, по старинному обычаю не огранённые, а отполированные. Оправа из позолоченного серебра с драгоцеными камнями и жемчугами, была заказана дожем Андреа Дандоло мастеру Джованни Бонесенья для миниатюр, вывезенных из Византии после захвата Константинополя в году. Это пластины густо-синего цвета, так ценимого в средневековье, выполненные в технике перегородчатой эмали – искусство популярное и у нас, на Киевской Руси. Учтите, что Дандоло-то был слепой, ему пришлось поверить и в то, что эмали великолепные, и в то, что Джованни не подгадит.

Похищенные константинопольские эмали находятся в верхней части Пала д’Оро, а в нижнем ряду находятся новые эмали, добавленные византийскими мастерами уже по заказу. Они небольшого размера, и самые маленькие трудно разглядеть даже с двух метров. И сам алтарь, в пропорции к собору, небольшой. Когда в праздники с него сдвигали заслонку, расписанную фигурами святых (Пала Фериале, Будничный алтарь работы Паоло Венециано), алтарь казался продолжением мозаик свода, гранёной золотой пластиной, на которой вспыхивали и гасли разноцветные отблески пламени свеч, преломлённые самоцветами. Толпа замирала в восхищении: «Вот она, наша прекрасная Пала д’Оро!»

Все идут мимо алтаря быстро, как мимо мумии Ленина, но в принципе никто не подгоняет, так что я и ещё пара-тройка посетителей задержались, чтобы поподробнее всё рассмотреть. Хорошо, что общая масса передвигается быстро, а то бы возникла пробка. Раз уж я застряла перед алтарём, не могу не рассказать, какую штуку учудили венецианцы с Константинополем и участниками четвёртого крестового похода в году. К этому времени искусственное государство в Палестине в результате непрерывного вливания средств и людей просуществовало целых лет, но дни его были сочтены. Местные трудящиеся совершенно справедливо не понимали, почему у них оттяпали территорию во имя событий, происходивших тысячу лет назад и не с ними, и вели упорную войну с пришельцами. Захват Палестины был для Европы делом дорогостоящим и бессмысленным. Могучий импульс, который побуждал в 11 веке даже детишек, задрав штаны, бежать на Святую Землю, к 13 веку уже затухал, а с ним и желание тратить деньги на походы. Поэтому у участников нелепого четвёртого крестового похода не было денег даже на переезд. Тем не менее решили ехать и обратились к венецианцам с просьбой о перевозе из Европы в Азию, в надежде, что как-нибудь обойдётся.

Войска добрались до Венеции, уж я не знаю, как, и засели на острове Лидо. Денег так и не было. «Мы понимаем, что денег нет», – сказали венецианцы, – «но вы тогда нам отработайте. Работёнка найдётся. Сейчас далматинские бузотёры пытаются выбраться из-под нашего владычества, так вы им объясните, что это нехорошо». С далматинцами крестоносцы разобрались, а потом наведались в Константинополь. Он был разгромлен и разграблен, и на этом четвёртый крестовый поход кончился.

Руководил походом престарелый и слепой дож Дандоло. Какое великолепное умение направить стремление и порывы других людей в нужное русло! Каким для этого нужно обладать жизнерадостным цинизмом! Можно восхищаться железной волей человека, который в восемьдесят с лишним командует огромной армией. Можно, но нужно ли? Ведь глубокий старик повёл себя, как жадное неразумное дитя. Венецианцам тогда захват Константинополя казался удалью, молодечеством, (завоевали, пограбили, пропили, облицевали мрамором собор Св. Марка) и не приходило в голову, что через лет ослабленный колосс падёт, венецианцы, да и вся Европа, станут лицом к лицу с турками, и исход битвы при Лепанто не будет предрешён заранее. Так же и Россия перед Отечественной войной наглоталась новых территорий, сидела, осоловело переваривая их, закусывая собственным народом, и вдруг, внезапно, ве-ро-ломно

Запомнились некоторые наиболее красивые и крупные вещи, например, иконостас Якобелло и Пьерпаоло далле Масеньи, на котором, вопреки названию, нет никаких икон. Это высокая перегородка перед алтарём, внизу она сплошная, украшенная пластинами разноцветного мрамора, а на этой основе стоят мраморные колонны тоже разных цветов, поддерживающие архитрав с четырнадцатью скульптурами из потемневшего камня, то ли мрамора, то ли алебастра.

Над мощами Св. Марка установлен зелёный мраморный балдахин (сень) 13 века на белых алебастровых колоннах, на которых высечены кольцо за кольцом небольшие скульптуры. Это почти круглые изваяния; кажется, будто за них можно просунуть ладонь, будто на колонну надет отдельно стоящий красивый футляр со сквозной резьбой. Сценки по-старинному наивны: трогательно белеет на горельефе ухо, отрезанное Петром у стражника, крупный петух смотрит на плачущего Петра. Я часто вижу резные каменные сени в итальянских храмах. А в Петербурге красивую сень можно найти в Спасе на Крови над местом, где пролилась кровь Александра Второго. Сделана она, вроде, на Колыванской мануфактуре.

В храме есть византийская икона «Богоматерь Никопея» (победоносная), старая копия ещё более древней иконы, уничтоженной когда-то иконоборцами. Разглядывать её нужно в бинокль, потому что секция перед ней открыта только для молящихся. Обычно-то икон в католических храмах нет, но эта особенная, она водила венецианцев в бой. Для неё сделан отличный мраморный алтарь под мраморной сенью го века.

Мозаичный пол Сан-Марко существует с 12 века. Из-за него-то мы и движемся сложными зигзагами, как муравьишки, бегущие по проторённым дорожкам. Если для мурашей хватает пахучей разметки лидера, у нас, у приматов, менее развито химическое чувство, и более развито желание пакостить и лезть туда, куда нас не приглашали, поэтому для нас поставлены заборчики, через которые в юбке не перелезешь. Участки пола между заборчиками открыты для обозрения – видны геометрические узоры разных цветов. Увидеть весь пол целиком можно только один месяц в году. Предосторожности понятны. Раньше когда пол истирался, делали новый. А теперь и денег мало, и мастеров уже нет таких, чтобы смогли разработать новый рисунок.

С 18 века существует чертёж пола, выполненный Антонио Висентини, на котором можно увидеть весь узор целиком с птичьего полёта и понять, в чём там изюминка. У человека, родившегося после 18 века, как большинство моих знакомых, рисунок пола вызывает некоторое недоумение. Если бы меня попросили разработать мозаику пола, я бы восприняла его единой непрерывной поверхностью и заполнила симметричным узором. Вот например, мозаичный пол, заказанный в Италии для Спаса на Крови, кажется одним-единственным гигантским ковром. А пол Сан-Марко выглядит, как одеяло, для которого тётя Мотя приспособила все лоскутки, собранные в течение долгой жизни. Каждый лоскут со своим рисунком, своего размера, и по стилю они столь различны, как будто разным мастерам сказали: «Налетай, ребята, на этот Клондайк – кто больше застолбит, тому больше заплатим». Ей-богу, у меня просто руки чешутся внести свою лепту – при таком разнобое и моя работа будет выглядеть неплохо.

Базилика издавна казалась чудом света из-за своих мозаик, особенно тем, кто не бывал в Царьграде. «Из комнаты дожа можно слушать мессу, которую служат у большого алтаря капеллы Сан-Марко, и эта капелла самая красивая и богатая в мире, хотя и называется лишь капеллой; она вся из мозаики. Они похваляются тем, что нашли секрет этого искусства и создали, как я видел, соответствующее ремесло» – написал восхищённый Коммин. Мозаиками покрыты потолки и верхняя часть стен базилики – всё пространство, на которое не хватило цветного мрамора.

Ни у одного города не было более славной библии», – сказал Рёскин про Сан-Марко. Мозаики Сан-Марко это действительно вся Библия, что встречается крайне редко. Чаще мы видим в церкви ограниченное количество сюжетов, связанное впрямую со святым, которому посвящён храм, но по базилике Сан Марко можно пройти зигзагом и усвоить краткий курс религиозной философии от сотворения до спасения мира. Библейская история приводится в адаптированном варианте, как в экранизации классического романа или в пересказе для школьников младшего возраста. Идея та же, что и в комиксах по пьесам Шекспира и прочему наследию прошлого – желание познакомить народ с классикой и при этом не утомить незрелый ум. Авторы мозаик хотели, чтобы мы узнавали, чтó происходит, – бросается в глаза обилие коротких надписей крупными буквами, которые облачками вылетают из уст персонажей. Кажется, что ты вернулся в детство и листаешь хорошую книгу, где картинок гораздо больше, чем слов.

Мозаики Сан-Марко трогают, как всё, во что вложена душа. Первоначально для украшения храма приглашали византийцев, впоследствии в базилике работали венецианские мозаичисты. Смотрю и припоминаю все выложенные мозаикой храмы, в которых мне довелось побывать – и Сан Витале в Равенне, и Собор Святого Людовика в Сент-Луисе, и наши петербургские храмы – Исаакиевский собор и Спас на Крови. Мозаики этих храмов различаются по материалам и технике так же сильно, как и картины (пишем кистью, мастихином или подошвами, накладываем масло, темперу или акрил).

Древнеримскую мозаику, приёмы которой унаследовали итальянцы, выкладывают мелкими цветными камушками, а византийскую мозаику – цветными кусочками стекла, смальтой, которую у нас заново изобрёл Ломоносов, и которую замечательно потом применили в Исаакиевском соборе. Используя одни и те же материалы, можно достичь совершенно разных эффектов. Мозаики Исаакия, выложенные смальтой, представляют собой великолепную имитацию картин маслом – так они и задуманы. В этом случае крошечные кусочки смальты использованы для создания цветовых эффектов, как мазки чистых несмешанных красок у пуантиллистов. Так, например, белые одежды Христа в «Тайной Вечере» над алтарём состоят вовсе не из чисто-белой смальты; в них множества цветов и оттенков. А в Спасе на Крови художникам хотелось создать ощущение древней фрески. Цветовая гамма его мозаик более проста, куски смальты более крупные, изображения почти плоскостные, как будто вырубленные из твёрдого камня, и с живописью её не спутаешь, это в некотором смысле лубок. В базилике Св. Марка мы видим самую древнюю технику; не похожа она ни на Исаакий, ни на Спас на Крови; цветная и золотая смальта с неровной поверхностью нарочно вделана в стену под разными углами, для того, чтобы стены и потолок сверкали при свечах.

Подробнее мозаики можно рассмотреть с балконов второго яруса. Всего так много, что хочется сбежать и съесть мороженого. Но если вспомнить, что ты в отпуске, время у тебя есть, и усилием воли заставить себя подробно изучить потолок, входишь во вкус. Замечаешь, что перед тобой наслоения нескольких веков. И действительно мозаики Св. Марка создавались в течение столетий. Дело было не в отсутствии денег, храм был полностью покрыт мозаиками уже в первые годы его строительства, но увы, вся эта красота со временем выкрашивалась, и приходилось её сбивать и заменять другой. Иногда реставрировали старый рисунок, а иногда делали что-либо в новом стиле, как я уже рассказывала. Я люблю все мозаики (с детства, с Петербурга), но в Сан-Марко старые – самые трогательные, они отличаются особой пластикой и выразительностью.

Для того, чтобы понять, где новые, а где старые (в относительном смысле – речь о сравнении 14 и 17 века) не нужно лезть в путеводитель. Они отличаются по манере и трактовке сюжета. Мозаика 13–14 века не притязает на звание картины, так же как гравюра на линолеуме не притязает на звание офорта. Для старых мозаик характерны чёткость контуров и ограничения цветовой гаммы. Полутона, объемы – это уже 16–17 век и далее, чем моложе, тем «человекоподобнее» фигуры; новые мозаики более натуральны и вместе с тем ненатуральны, потому что до имитации масляных красок им ещё далеко, а экспрессию и простоту линогравюры они уже утратили. Старые мозаики лаконичны и обходятся минимумом деталей, поздние полны подробностей. Поздние мозаики статичны, на них уловлено мгновение, их участники позируют, как на парадной фотографии слёта строителей социализма. Старые мозаики динамичны, напоминают ленты комиксов. На них развёртывается какая-нибудь история, и один и тот же персонаж может появиться дважды, в нескольких эпизодах: например, мы видим двух Ев и одного Адама; первая Ева срывает яблоко, вторая Ева скармливает яблоко Адаму; возникает искушение побегать по кругу ради стробоскопического эффекта.

Кто-нибудь скажет, что новые мозаики лучше – так по крайней мере считали и заказчики, и художники 17 века. Вкусы меняются и у века, и у человека.  Сейчас меня тянет к наивности и простоте, но это может быть возрастное. А что понравилось бы, попади я в этот храм в двадцать лет, не знаю. То есть я думаю, что я себя знаю, но я не знаю, знаю ли, и что я знаю, знаете ли И многие не узнали бы себя, молодую, столкнувшись лицом к лицу, и закричали: «Не-ет, не так!», – ибо переменам души сопутствует забвение.

Мозаики 13 века находятся в соборе над входом, но больше всего их на паперти. На её сводах концентрическими кругами выложены сцены сотворения мира, история Авраама и история Иосифа. Изображения на них лишены объёма, события происходят в одной плоскости. На мой не замутнённый излишним образованием взгляд мозаики эти выполнены в двух манерах (два мастера? две бригады?).  Первая наиболее проста и близка к графике, используются только два-три цвета: зелёная трава, белые одежды, коричневые контуры и тени. На мозаиках второго типа красок побольше. Цвета всех мозаик чистые и глубокие: синий, так синий, зелёный – так зелёный, и никаких серо-буро-малиновых переходов. Тени и складки одежды переданы линиями и штриховкой.

Скольжу взглядом по мозаике сотворения мира, отмечая сюжеты, знакомые мне так же хорошо, как теория эволюции: обработка Адамова ребра, потом то, другое, третье, история с яблоком. (Я бы на их месте не стала жрать это яблоко:  и яблоки не люблю, и вообще я щёголь и враг труда, и мне в раю самое место, я не люблю добывать в поте лица и других частей тела). На следующей картинке плотненькие коротконогие Адам и Ева прикрываются чем-то вроде зелёных нейлоновых губок. Шутка! Ха-ха, конечно не губки, у Бога синтетических вещей не было, только натуральные, и это пышные пучки листьев – одного фигового художнику показалось мало. Адам и Ева падают на колени, придерживая листья, а Бог выдаёт им спецодежду, чтобы удобнее было добывать хлеб (попробуйте, каково пахать, прикрываясь зелёными листьями: это так же трудно, как ходить по бане, завернувшись в полотенце). Далее Адам и Ева с достоинством выходят из ворот

Эдема, и вот уже Ева прядёт, а Адам, пригнувшись, рубит сучья.

Говорят, Бог в деталях. Отыщите в мозаике сотворения мира детали; например оранжевый и тёмно-синий диски с лучами, парящие бок о бок: это свет и тьма отделились, но ещё не полностью разошлись. Мне интереснее всего садок со свежесотворёнными тварями морскими: как живые – в неожиданных ракурсах, с удивительными мордами, так и змеятся, так и рыбятся.

В своих советах я пристрастна, потому, что у меня в детстве было пять аквариумов. Мне, а может быть и многим, зверюшки интереснее апостолов – это неправильно, свидетельствует о фривольности мыслей и неспособности к глубоким чувствам, но что же делать? Я утешаю себя тем, что неспроста они попали в готический храм, неспроста ползают по капителям колонн и посверкивают чешуйками на мозаиках; раз их кто-то вырезал, выкладывал смальтой, значит они нужны, их любили и мастера, и посетители. Эти существа есть везде, но среди каменных лоз и лиан увидать их непросто. Они прячутся, как и в реальной жизни: ежа в траве не сразу и заметишь; в сумерках не всегда поймёшь, кто это вышел из кустов на тропинку и тут же вернулся обратно.

Большую часть мозаик на сводах храма занимает золотой фон, на котором расставлены редкие фигуры. Венецианцы считали, что как кашу не испортишь маслом, так и храм – золотым свечением. Золото было символом света и Бога. Мы приучены к тому, что обилие позолоты свидетельствует об отсутствии вкуса или, ещё того хуже, о неправедном богатстве. Но в детстве, когда у меня ещё не было таких ассоциаций, я испытывала солнечную радость от золотых завитушек Зеркального зала Екатерининского дворца, от позолоты церковных окладов и люстр-паникадил под высокими сводами барочных храмов Петербурга. От золота идёт тепло, так же, как от серебра – холод. Серебро аристократично, золото – демократично. Серебро темнеет, напоминая нам о древности истории и конечности человеческой жизни. Блеск золота неподвластен коррозии и напоминает о вечности.

Увидев золото, и серебро, и мрамор, да ещё так искусно обработанные, думаешь – вот жили же когда-то! Денег много тогда вбухивали, но получался праздник для людей. Живёшь на болоте, в хижине из тростника, на сваях, над лужей, но раз в неделю, а может быть и каждый день заходишь в такой вот роскошный храм. Помню сходное чувство – живёшь, живёшь в Купчино, и вдруг попадаешь в Эрмитаж, у которого всё прекрасно – и лицо, и одежда, и душа.

Вдруг всё исчезло. Свет померк. Лампочки, что ли, полопались? Нет, всё банальнее. Оказывается, собор освещается только пару часов в день, и мне посчастливилось придти именно в нужное время. Без света в храме сумеречно, только свод матово поблескивает золотом, только проступают смутные очертания каких-то фигур на мозаиках, и чувствуется, что во тьме скрыто нечто грандиозное. Именно таким и видел собор Рёскин: «Он утонул в глубоком полумраке, к которому глаз должен привыкать несколько мгновений, прежде чем форму здания удастся проследить; и тогда перед нами открывается просторная пещера, вырубленная в форме креста и поделенная множеством пилонов на сумрачные приделы. Свет падает только через узкие отверстия по окружности куполов крыши, как от больших звезд; и там и тут луч-другой от некоторых дальних окон просачивается в темноту, проливаясь тонким фосфоресцирующим ручейком на волны мрамора, которые вздымаются и опадают тысячей цветов вдоль стен.  Остальной свет, уж сколько его ни есть, приходит от факелов, от серебряных ламп, непрерывно горящих в нишах капелл; потолок, покрытый золотом, и полированные стены, покрытые алебастром, отражают каждым изгибом и углом бледные отсветы пламени; и нимбы над головами статуй святых вспыхивают, когда мы проходим мимо, и снова тонут во мраке.»

Описательная биология

Когда погасили свет в Сан-Марко, я с досады вылезла на солнце, на балкон, к квадриге, и загляделась на площадь, на которой роились, сплетая и расплетая пёстрый узор, маленькие блошки; блошки не кошки, а бабушки, те, в которые мы когда-то играли. Вы, друзья мои, небось и не застали этой игры? Разноцветным блошкам из бабушкиной коробочки даже во времена моего детства было много лет, по крайней мере тридцать, и с тех пор я никогда не видела этой игры в продаже, она исчезла вместе с бирюльками, с лаптой, штандером и другими квасными увеселениями.

В двадцатые и тридцатые годы блошки площади были чёрно-белыми. Дороти Армс, жена великолепного американского гравёра Джона Тейлора Армса, наблюдала с балкона Сан-Марко шествие фашистов и маленьких фашистят. Фашисты шли с плакатами «Кооператив государственных служащих», «Синдикат электриков», «Пространщики терм и бань». «Это день рабочих, предшественники которых составили великую и умелую армию, триумфальное продвижение которой привело к беспрецедентным изменениям и иной Италии», – писала Дороти в книге «Горные городки и города Северной Италии», года издания. Народ приветствовал пространщиков в чёрных рубашках, выбрасывая руку «в древнем римском приветствии», и Дороти казалось, что «ветер гуляет по полю пшеницы». Недовольны были только голуби, которых в такие дни никто не кормил. Народ, как вы знаете, мудр и всегда прав. Энтузиазм американки напоминает восторги западных интеллектуалов перед юными пионерами, молодыми комсомольцами и зрелыми партийцами.

Господи, как хорошо, и лошадки, вот они тут! Какую ещё квадригу разглядишь вплотную? На здание-то Генерального штаба нас не пускают.  Следует учесть, что римские лошади давно переехали в другую конюшню, а на их месте стоят копии, и чуть ли уже и не первые. Обидно узнать, что ты смотришь на копию, и с досады кажется, что подмена выглядит много хуже. На самом-то деле не хуже, точно такие же, просто у них нету благородной ауры древности.

Нас может быть и обделили, но если помозговать, мы сами виноваты. Народу на баллюстраде много, – предположим, каждый придёт со скрепкой и будет ковырять бронзовую лошадь, и что тогда от них останется? Предположение не такое глупое – подлинная квадрига в музее действительно исцарапана. Зачем? Затем, что неугомонной и пылкой душе хочется ковырнуть, отвинтить, в крайнем случае нагадить на постамент. Ах, шаловливые ручонки, нет покоя мне от вас: юбку новую порвали и подбили правый глаз. Вспомните, что произошло со скульптурами в Петергофе – их пришлось ограждать перилами. Я сначала, приехав в Петергоф после долгой разлуки, не могла понять, почему вокруг каждой статуи отвратительные загородки, как вокруг открытого люка. А потом посмотрела на золочёных тритончиков, на которых особенно заметны следы лихорадочной деятельности, и вспомнила, как ещё в былые годы экскурсоводы Павловского парка, где много легкодосягаемых статуй, причитали, что пора, пора заменить все скульптуры на копии, а то вот сидит у фонтана мраморная девушка и беззащитно протягивает руку прохожим, и уж сколько раз приходилось приставлять ей новые пальцы взамен отбитых. А не фиг, держи руки в карманах!

В том же Павловске Флору после войны двадцать лет реставрировали, потом водрузили на холм над рекой Славянкой, и уже через неделю её разбил на куски какой-то любитель искусства. Вроде тех немцев, что очередью по Аполлону – знай наших! Ну ладно, от иностранцев можно ждать чего угодно. Дантес не мог ценить он нашей славы. Хотя Дантес – особый случай, и может он  гад не потому, что француз, а были на то другие причины.  Его всё-таки на дуэль вызвали, а это как на партком – не пойти нельзя. Предположим, подошёл к тебе Пушкин и дал затрещину. А за ним подбежал Чайковский и плюнул в рожу, и уже подбирается к тебе Бутлеров с большой палкой. Что тут сделаешь? Правомерно ли дать сдачи солнцу русской музыки, вырвать палку у красы и гордости русской химии, оттаскать за волосы наше всё? Вопрос неоднозначный! Но нео-Дантес, который бьёт мраморную Флору палкой по голове после того, как другой человек отдал её реставрации 20 лет жизни, – что ему сделала Флора? Наверно он иностранец, американец, например, – они ведь стараются подорвать мощь и престиж нашей Родины, – или, так сказать, внутренний эмигрант? Жаль мне Флоры. Статуя Флоры исчезла навсегда, больше её чинить не стали, вместо неё на постаменте фотографируются посетители – они-то сумеют вывернуться из-под палки.

Сидя на балконе, я погрузилась в только что купленную книжку о соборе Сан-Марко – а что было делать? Для рассматривания мозаики безнадёжно темно. А в книге приводится множество полезных сведений – когда, кем и что.

Помнится, бабушка садилась за завтраком перед сестрой и говорила: «Жуй! Глотай!», – но Марине не глоталось. Вот и у меня сейчас застрял ком в горле. Как быстро меня утомили подробные описания художественного богатства, тем более, что мозаики-то остались там, внутри, и я их не помню, а картинок недостаточно Я нахожу в путеводителе много подробностей и мало связей между ними.

Я закрываю путеводитель и думаю: если жизнь это фильм, особенно у туриста, то в кадрах этого фильма многое для нас пропадает за недостатком времени, тем более, на второй сеанс не останешься. А закадрового-то сколько пропадает: прошлое рухнуло в яму времени, а с ним и культурный контекст. Как быстро всем известные вещи уходят в небытие, иногда в одночасье! Узбекские гастарбайтеры не умеют толком клеить обои, и это искусство навсегда позабудется, когда умрут те, кто хотя бы видал правильно наклеенные обои. Исчез рецепт императорского костяного фарфора – его продумали заново, но всё-таки не до конца, и не могут повторить букета роз, сделанного в девятнадцатом веке. А как быстро исчезла латынь! Несколько лет подряд я, сидя на лекциях, разглядывала гордую надпись на стене Большой Химической аудитории, и гадала, что же там написано. Да всё, что угодно. Может быть там написано «Ай, фирли-фить тюрлю-тю-тю, у ректора Кропачева задница в дегтю!», но нынешнее поколение об этом не догадывается. Сделали эту надпись всего-то лет девяносто назад, в уверенности, что латынь всегда будут учить в школах. На знаменитой картине запорожцы пишут письмо турецкому султану, и по рожам видно, что матерное. Но когда, зачем, и какому султану они пишут, и почему не французскому королю? Нам было бы легче врубиться в исторический контекст, если заменить подпись на «Дума пишет письмо Ющенко», и тогда живопись заиграла бы новыми красками безо всякой реставрации.

Вот и мозаики базилики – о чём это они?  Даже из верующих мало кто знает теперь Библию и предание, не помнит, Давид ли Урию послал на смерть, или наоборот, или они оба друг друга послали. Кто догадается, почему к Адаму прижимается маленькое крылатое существо? Мы видим, что по периметру купола сидят прилично одетые люди, и каждому на голову спускается столб света. Это что такое? На что намёк? И подписи не помогают, потому что сделаны на таком языке, и таким красивым почерком, что они сейчас нечитаемы. Для неподготовленного человека со страниц партитуры не зазвучит оркестр. Трудно впихнуть в себя понимание без предварительной подготовки, без толстого культурного слоя, а учили-то нас, сами знаете, как. А после мы сами плохо учились, потому что мы жили и при этом тонули в море мелких забот.

Но, собственно, к чему оправданья. Главное – это то, что хочется докопаться до смысла. Смотреть, не понимая, всё равно, что поесть картошки без мяса. Останешься неудовлетворённым, жаждущим, а чего – и сам не знаешь. Вернее, знаешь. Каждый знает, что ему особенно интересно. Хотелось бы особого путеводителя, для меня приспособленного. Я знаю, что нужно моему небыстрому восприятию и слабой памяти: избыточность информации, привязка к знакомому жизненному опыту, зацепки анекдотов и визуальные крючочки. В моём путеводителе должно быть много фактов и много иллюстраций – напомнить, что же я такое только что увидала, – много химии и много жизни. Получается, что написать его я могу только сама, вот и пишу.

Мои литературные идеалы сложились под влиянием описательной биологии, к которой я прикоснулась давно когда-то, пятнадцати лет, в библиотеке Ботанического института. Мне довелось листать старые биологические журналы в твёрдых переплётах, оклеенных бумагой со мраморными разводами, читать статьи, написанные в девятнадцатом веке (или в двадцатом, но теми, кто обучился в девятнадцатом). В них было рёскиново красноречие и доверие к читателю: мол не только всё прочитает, время потратит, но ещё и получит удовольствие от наших словесных фестонов. Я получала. Я с юности люблю эти статьи, написанные языком умного и образованного дедушки.

Прошло время неторопливой многословности. В современных статьях не размазывают. В них пишут просто: «мы вкололи, мыши сдохли». Прошло также время акварелей, рисованных самим автором. А раньше не было чёткой грани между писателем и естествоиспытателем, так же, как между естествоиспытателем и художником. В девятнадцатом веке запросто можно было быть учёным, поэтом и художником, вот как Гёте или Геккель. Какое наслаждение испытывал Геккель, глядя то в микроскоп, то на лист бристольского картона, прижмуривая то один, то другой глаз, рисуя фораминифер, изумляясь их кремниевой броне, ажурной, как фантазии Эшера, – скелетам существ, ни на что не похожих, будто принесённых космическим ветром из системы Альфа Центавра! Век девятнадцатый, железный, век великих географических экспедиций, век ботаники и зоологии, был сентиментален, пронизан восторгом перед чудесами природы и любил иллюстрации Дорэ.

Остатки художественного подхода к живой жизни ещё сохранились в моё время на биофаке, где нам предлагали зарисовывать гистологические препараты, передавая полутени цитоплазмы точечками разной степени сгущения. Я испытывала радость и умиление, орудуя цветными карандашами, – одно из самых приятных моих воспоминаний об университете. Это был урок не столь технического рисунка, сколь внимания к подробностям, обучение через движение руки и глаза. Такой физиологический, через правое полушарие, метод восприятия мира благоприятствует синтетическому взгляду на природу.

Но этот навык мне не пригодился, потому что примерно в пятидесятых годах, когда мы все родились (все, – это те, кому интересны мои писания), наука перешла к анализу. Собственно то же произошло в двадцатом веке и с историей, и с искусством – единая картина утрачена, остались разрозненные факты там и тут; Венеция 14 века не связана с Бельгией 14 века, а парит сама по себе в голубоватом вакууме. Двадцатый век всё разложил на составные части. Двадцать первый может быть сложит из этих деталек новые часы. Но часы будут сложены из кубиков, быстро, а не нарисованы, медленно. Распалась связь руки, глаза и мозга, а красоты стиля стали казаться постыдной болезнью. Описательная биология превратилась в бранное слово. Что касается меня, то я её по-прежнему люблю, и предпочитаю рисованные иллюстрации. Любимый мой рисунок в старой немецкой книге по зоологии – «Охота трески за сельдью»: эпическая битва, батрахомиомахия, поле Куликово, – и не мозаика ли Сан Марко с садком рыб и морских драконов вдохновила иллюстратора?

Мой идеальный путеводитель сочинён по вымершему шаблону. Мне он абсолютно подходит, но может быть на другую руку эта перчатка не наденется. Каждый решает сам, и, кстати, не спрашивая моего совета. Блошек на площади много, и все разного цвета. Имеют право вгрызаться в детали, жить прошлым, имеют право не закапываться в сюжеты, жить настоящим. В этом есть опасность – некоторые царапают квадригу и разбивают Флору, поскольку не видят в них смысла. Флоры для её убивца (разбивца?) нет, они существуют в параллельных мирах. Но есть множество отличных людей, которые никого не исцарапают, но и прошлое им не нужно, и в Пала д’Оро они видят прежде всего произведение ювелирного искусства.

Старые города Европы предлагают нам мучительный выбор между поэзией и информацией.  Венеция соблазняет огромной пилюлей знаний; глотать её, или нет? Можно ведь и подавиться с непривычки. Хочешь ли воспринять её во всём изобилии исторического и культурного контекста, или лучше затеряться в пленительном лабиринте старых зданий, бликах отражённого водой заката и рассвета, в кафе, ресторанах и магазинах, в толпе людей, от которых исходит благополучие и радость жизни? Жить прошлым или настоящим? Впрочем, и есть ли такой выбор, не натура ли наша нам подсказывает, как воспринимать город? Не является ли мир зеркалом нашего внутреннего мира, не показывает ли только то, что нас интересует? Ну как, дорогой читатель, а вы-то? Как будете вкушать красоту, последовательно или параллельно, с инструкциями или без?

Любовь к лабиринту

Выйдя из базилики, самое время закусить каракатицей, а после распробовать до конца улицы Светлейшей. Вам конечно все твердили – мол, потеряйтесь в Венеции, набродитесь досыта по её лабиринтам, наслаждаясь нежданными находками. Все, но не я: я такой глупости не порекомендую, я не из тех, кто настойчиво советует выбросить карту и отдаться на волю случая, идти туда, не знаю куда, и видеть то, не знаю что. Теряться больше двух раз неинтересно – всё время попадаешь во всё те же закоулки, и никак не удаётся заплутать так, чтобы попасть в новое место. Опутывает дурная бесконечность; хватит, здесь я уже была, пойдём куда-нибудь ещё, – но за углом всё тот же тупичок. Не тупик, строго говоря, – улочка пересекается с каналом, но не изобрели ещё водоступов, позволяющих гулять по воде, не проваливаясь, и приходится возвращаться туда, где ты уже был. Безусловно, если времени много, молекула, ударяясь о стенки лабиринта, всё же отмигрирует далеко от исходной точки, но у туриста время ограничено, да и есть скоро захочется. Поэтому подготовьтесь.

Мне пригодились «Прогулки по Венеции» Джона Фрили, в которых есть карты с маршрутами. Фрили всегда заводит в закоулки и ведёт сложным путём: длинно и долго, но зато освоишь большую территорию. Блуждать по Венеции с Фрили – лазать по проходным дворам. Штука в  том, что Венеция в основном состоит из проходных дворов. В Петербурге человек с тренированным мочевым пузырём пройдёт мимо подворотни, по освещённой и широкой улице; в подворотни тычутся только те, кто, как Достоевский или Раскольников, ищут подходящий камень. В Венеции и приличный человек ныряет во всякие «соттопортяги», и там его ждут премилые сюрпризы в виде кампо и кампьелло, где у нас обычно помойные бачки, а у них колодези 16 века. Кампьелло малы, как петербургские дворы-колодцы, и со всех сторон застроены, и когда в три часа ночи в них раздаётся звонкий юный смех, все жильцы просыпаются и думают: «О моя юность, о моя свежесть!», или что-нибудь другое.

Но дело совсем не в любви венецианцев ко дворам-колодцам. Если в Петербурге проходные дворы кончаются стенкой, приводят в тупики, в  которых теперь обнаружились ухоженные особнячки, и при них очень молодые, крепкие и суровые фигуры, то в Венеции все проходные дворы, которые здесь кличут улицами, неизбежно выводят на свет. Найти в Петербурге пример для сравнения я могу только один, потому что я человек пришлый, родом с Московского проспекта, и шунтов не знаю, кроме как от Желябова к Капелле – в Венеции он считался бы крупной магистралью.

Имея план, размеченный Джоном Фрили, быстро привыкаешь скитаться по прельстительным щелям и устремляться прямо на кирпичную стенку, зная, что в последний момент обнаружится крошечный проход, у которого тем не менее есть официальное название – соттопортего такое-то, – и икона с лампадой для устрашения ассасинов. Во многие кампьелло ты никогда бы и не попал, если бы не Джон Фрили – так надёжно скрыты они от постороннего глаза. Как наверно проклинают Джона Фрили жители кампиелло Бернардо в Дорсодуро, куда всё лезут и лезут напористые посетители вроде меня поглазеть на колодец с редкостным сидячим львом – с остальных «верро ди подзо» такие барельефы были сбиты австрийцами, как члены с античных статуй, напугавшие первых «воцерковлённых» христиан, или как двуглавые орлы с вывесок после февральской революции.

К сожалению, Фрили – педант, он тебе назовёт каждый дом по имени, но ничего о нём не расскажет. Поэтому помогал мне и резиновый человечек, сложенный из шин. В отличие от Джона Фрили, который озабочен только поступательным движением, месьё Мишлен, таксидермист, систематик, коллекционер, разобравший всех бабочек по булавкам, знает всё, что нужно знать о Венеции, а по его мнению, знать нужно много.

Фрили купить было просто, он выставлен в любом респектабельном книжном, а вот с Мишленом пришлось повозиться. Покупать английский перевод французского путеводителя казалось мне моральной распущенностью, поступком,недостойным строителя коммунизма, а достать новенькое издание на французском в Америке трудно. Поэтому я купила подержанную книжку. К моему негодованию из неё посыпалась жизнь предыдущего владельца – посадочный талон на бельгийскую авиалинию, билеты в музеи – те самые, в которые собиралась и я. На концерты мой предшественник не ходил, но зато отслюнил за какие-то книжки целых евро (интеллигент!). Останавливался он в отеле Монако, о чём свидетельствовала выпавшая после сильной встряски бумага с монограммой.  Фотографий родственников и локона возлюбленной мне найти не удалось, но зато меж страниц с описанием Торчелло обнаружились засушенные листы моего любимого дерева гинкго. Трудно примириться с тем, что твою книжку уже до этого кто-то крепко использовал, (лучше не знать о предыдущих любовницах), но постепенно обвыкаешь, притираешься к побитому жизнью спутнику, и даже начинаешь считать своей дарственную надпись: «Тёте Тельме с любовью». Чем я не тётя Тельма?

Я-то пользуюсь путеводителями, но не все такие салаги. Гёте предпочитает ходить по Венеции по компасу, ни у кого ничего не спрашивая. Гёте считает себя Америго Веспуччи, а может быть и Конрадом Лоренцом Венецианской республики: «Я доходил до самых границ обитания и изучал образ жизни, мораль и манеры обитателей. Они различны в каждом районе». В его прозе бьётся жилка естествоиспытателя – это ли не само совершенство?  Трогательная серьёзность Гёте, его интерес к практическим деталям, вызывают у меня умиление и нежность. В его жизни в который раз повторилась известная история, когда физик, или инженер, или военный, или врач вдруг занялся литературой, и оказалось, что он одарён словом.

По давней памяти я ожидала найти в Гёте помпезного старика, волочившегося за молоденькими девочками и сочинившего полоумную поэму «Фауст-2», в которой не разберёшься и с поллитрой. Но вот он приезжает в Венецию, внезапно, всё побросав, не дождавшись отставки у своего покровителя герцога Веймарского, не в силах дольше откладывать свидание с Италией, и оказывается, что ему только тридцать семь, он симпатичен, неуверен в себе, и притом шутит очень мило. Ах, кто из мужчин приятнее молодого Гёте? Разве что диктор «Эха Москвы» Сергей Бунтман.

Город, по словам Гёте, «пересечён везде каналами, но соединяется мостами. Невозможно вообразить себе его тесноту, пока в нем сам не побываешь. Как правило, ширину улицы можно измерить распростёртыми руками, а в самых узких оцарапаешь локти, если их расставишь. Много маленьких домиков торчит прямо из воды, но там и тут есть мощеные тропки, по которым приятно прогуляться среди воды, церквей и дворцов. На всех мостах ступеньки, так что гондолы и баржи могут свободно проходить под их арками».

Узки, узки эти улицы времён средневековья: место экономили. Так щелясты, что на Мерсерии Орлоджио, идущей от часовой башни Пьяццы Сан-Марко, верхом разрешается ездить только до открытия магазинов. А уж когда магазины открылись, спешивайся и привязывай конягу к вязу на Кампо Сан-Сальвадор. Вот бы и у нас так – построили бы гаражи вдоль Обводного, спешивайся и езжай в центр на общественном автобусе!

Путешественники испокон веков отмечали, что в этих щелях попахивает. Любопытные олфакторные реминисценции находим у Перцова: «Сворачиваешь с Пьяццы куда-нибудь в первую встречную щель бокового переулка. Блуждаешь в лабиринте узких коридоров, переплетающихся, как венецианские каналы, среди высоких стен домов. Отвратительный воздух, спёртый и пропитанный всеми испарениями нечистоплотного южного города, стоит в этих трущобах». Гёте «был потрясён грязью улиц. Во время прогулки я стал придумывать санитарные правила и составлять предварительный план для воображаемого полицейского инспектора, который серьёзно заинтересован в проблеме». Надо сказать, что венецианцы и сами старались улучшить санитарную обстановку в городе. Например, Перцов обнаружил вдоль всего подъёма на Кампаниллу ниши-писсуары (это была ещё та, старая Кампанилла, которая без лифта).

Поэтому вы непременно спросите меня – а как у них там сейчас обстоит дело с улицами и каналами? На улицах я не заметила особой грязи – при таком количестве туристов могло быть гораздо грязнее. Из каналов ничем не пахло, кроме благородной пресной воды. (Надо знать, когда приезжать: в октябре бактерии уже образовали споры и мирно улеглись на дно). Наоборот, от воды светло-зелёного отлива, от белых кружев пены, от красных кистей водорослей веет такой свежестью, что хочется вопреки здравому смыслу и гражданскому уложению нырнуть в манящие струи лагуны. Байрон так и делал. Выйдет из гостей и нырк в воду. У него такой вспыльчивый характер, что я боялась ему что-либо говорить, но меня эти заплывы беспокоили. Хорошо, что он плавал во времена, когда люди ещё не изобрели моторки, и не успели отравить воду в лагуне удобрениями.

Чиста ли на самом деле вода в венецианских каналах, не знаю. Грязная, говорят Говорят, что венецианцы бодро выкидывают из окна всё, что угодно. Приходится каналы периодически осушать и выгребать из них детские кроватки. Я сама не видала никаких акций вандализма супротив венецианских каналов, вот разве что женщина, выйдя на балкон, вытряхнула мусор из совка прямо в воду. Почему в канал, а не в помойное ведро, убей меня Бог, не понимаю. Наверно она была потомственная венецианка, и рука у неё не подымалась вынести мусор на помойку.

В оправдание венецианцам скажу, что любой канал просто манит что-нибудь туда выкинуть красивым жестом, ну хоть окурок. Зимой я видела множество пивных бутылок, вмерзшее в лед Фонтанки. А португальцы, так те просто писают в каналы Венеции на глазах у изумлённого мэра. Но и не канал даже, просто улица, и та является психологическим магнитом по части мусора. Всех по этой части переплюнули австралийцы; у них есть городок для оседлых аборигенов, вокруг которого скопились напластования пивных банок, – это вам не наслоения берёзовых мостовых в Новгороде, а настоящий культурный слой.

Никаких перил у каналов нет. Все, кто не научился смотреть под ноги, давно уже утонули. Я сама была много раз близка к гибели. Множество мостов пересекает каналы под разными углами; остановишься на одном, и видишь ещё два других. По одному бежит некто с виолой да гамба (судя по футляру), а на ступеньках другого мужик с прилипшей к губе папиросой сердито берёт на плечо стальной чемодан. Некоторые мосты частные, упираются в парадную. Один, у самого Большого канала, был на ремонте, его перегораживал заборчик с вывеской «проводятся городские работы», обшивка с него была содрана, обнажены продольные узкие балки, и я забеспокоилась о жильцах – ведь им наверно приходится, вооружившись альпинистской снастью, пробираться домой по перилам.

В Венеции концы небольшие, и если точно знать, зачем, куда и как идёшь, можно дойти быстро. Но вот если пошёл без цели – никак не удаётся оторваться от исходной точки. Идёшь трудно и медленно, прилипаешь к каждому углу, разглядываешь каждую деталь, потому что их много, но нужно их выискивать.

Венецианцам, как я уже часто говорила, нравилось  привозить из поездок сувениры. Современный житель Петербурга выставляет в буфете рога и кружки с горным козлом, купленные в Кисловодске, а венецианцы украшали фасады; старательно, с любовью налепляли на наружные стены всё лучшее, что было подобрано в разных странах.

Украшения эти виднеются в самых неожиданных местах. Популярны «патеры» – круглые диски с разнообразными узорами, которые пришиты к фасадам, как пуговки. То тут, то там вделаны в стену белое лицо-маскарон, обломок византийского фриза, или колонна в нише между этажами, одна-одинёшенька, ни портика при ней, ни арки; нашли её где-то, принесли, поставили на полочку фасада-буфета. А здесь вот встроен в стену небольшой барельеф, на котором колонна со львом Сан-Марко, парусник, а на переднем плане укрупнённо два сидящих голубка. На углу другого дома виднеется статуя каменного мавра, которому, как Тихо Браге, приделан железный нос вместо отбитого.

Венецианцы любят фигурные дверные ручки. Вот волк, опутанный змеями, как Лаокоон, вот до блеска отполированный Данте. Многие из средневековых ручек уже давно в музеях мира. А современные, не менее изощрённые ручки, можно купить в обычном магазине. Любят венецианцы и ажурные металлические решётки перед стеклянной дверью в сад или просто дверью первого этажа. Большинство из них явно новые: рисунок, который могут придумать только в 20 веке, но красивый и сложный, не какой-нибудь там частокол прямых прутьев, а сплетение ветвей, или кольчуга из крупных тонких колец.

Ходишь и интересуешься – а в этом буфете что выставлено? Я долго разглядывала один из палаццо, принадлежавших семейству Грасси, не парадный и знаменитый, на Большом канале, а другой, на боковой улице. Нашла на фасаде много хорошего: остатки росписи, патеры, рельефы, пристроенные вразнобой кирпичные и мраморные колонны. На подоконниках окон, закрытых навечно ставнями, снаружи стайками и семьями выставлены красивые глиняные вазы – они уж точно добавлены совсем недавно. По моему сужденью способствуют немало к украшенью палаццо и жильцы, которые, по-утреннему неглиже, сидят и курят на подоконниках. Прямо фильм какой-то неореалистический.

Современному человеку с небольшими средствами доступны другие способы украшения жизни. Почти к каждому окну приторочена полка с проволочной сеткой, на которой стоят горшки с цветами; в основном герани, неприхотливые и красивые; а у кого-то и лаванда. Поразительной величины достигают саговники, растущие в крошечных горшках. Аскеты балуются суккулентами;  у одного мужика растут кактусы, и хорошие такие, килограммов по восемь. Но мне больше нравятся ползучие растения, которые выбрасывают с подоконника розетки листьев на длинных шнурах. Похолодало, и страстные цветолюбы нахлобучили на особо нежных любимцев полиэтиленовые пакеты.

В некоторых условиях живые цветы не вырастают, например, если окно выходит на улицу шириной метр двадцать, и тогда в ход идут искусственные. Большей частью они красивы, особенно искусственные герани, которые трудно отличить от настоящих, тем более в полутьме. Но некий эстет, – ох, не дожей он потомок, – утыкал подоконник страшенными пластиковыми ромашками. Хорошо, что дело происходит в боковой щели, а не на порядочной улице.

У счастливчиков есть террасы для цветов. Балконов мало, в основном «алтаны», деревянные платформы, которые венецианцы со времён средневековья, не стесняясь, лепят на крыши палаццо, как голубятни. Видела я висячие сады: терраса с кадками пальм, горшками папоротников, деревянными креслами и столиком, а под ней, на первом этаже, где всё равно жить нельзя из-за сырости, какое-то помещение с окошечком, затянутым проволокой. А у некоторых есть настоящий садик за глухой стеной, но со стеклянной дверью, сквозь которую видно ухоженное нарядное патио; на стене вокруг садика вазы, или даже статуи, прикрывающиеся от дождя маленькими зелёными балдахинами из бронзы или жести. Но есть и патио-свалки со старыми игрушками, колясками, отслужившими раковинами и примусами.

Помимо законных украшений у венецианских зданий есть всякие чудинки – например трубы, которые заканчиваются большими воронками, для улавливания шального уголька. Двери первых этажей закрыты снизу стальными досками на случай «аква альта». Камины с трубами, которые выпирают из стены, как жилы на руке атлета, устроены на уровне второго этажа, потому что на первом раньше никто не жил, и камин там был не нужен. Или вот водосточные трубы – спускается с крыши честь по чести, а потом вдруг юрк в стену; наверно там резервуар для сбора дождевой воды.

Чтобы поддержать репутацию итальянского города, венецианцы часто вывешивают бельё из окон. Его сушат на специальных тросах, которые можно вращать и подтягивать просохшее бельё к окошку. Как они умудряются протягивать эти тросы от дома к дому над улицами и особенно над каналами, не могу себе представить – забрасывают проволоку на гайке? Простыни у них старенькие, на полотенца грустно смотреть, а футболки я бы стирать поленилась – я никогда не стираю вещи, которые собираюсь выбрасывать. Но от стираного белья веет нежным летучим запахом благородного итальянского порошка, запахом уюта, заботы, налаженного дома, обманчиво обещая вместо вульгарных портянок шарлаховый роброн с валенсианскими кружевами. Любят венецианцы вешать за окно и полиэтиленовые пакетики с овощами, чтобы не заплесневели в холодильнике.

Живут окно в окно. Занавесок нету, потому что понимают интерес туристов к итальянскому быту. Заглядываю в окна не из пошлого любопытства, а в надежде на рококо. Тщетно. Куда ни сунешь нос, везде видны маленькие комнатки и бедная обстановка, в кухне шкафчики из дешёвого пластика, всё не похоже не только на стиль рококо, но и на западные фильмы. Иные чудаки не хотят, чтобы я интересовалась их жизнью и закрывают окна ставнями даже в дневное время. Я бы на их месте купила хороший тюль, если он ещё продаётся в нынешних магазинах, или что-нибудь другое, подходящее для занавесок, но наверно средства не позволяют. Может быть за ставнями прячутся достойные интерьеры. Однажды вечером высветили для меня в одной из квартир письменный стол прошлых времён, потолок из тёмных старых балок, стену, покрытую терракотовой мастикой, на которой прижилась абстрактная картина в тон

Венеция это симфония цвета, и так приятно вдумчиво выслушивать каждую отдельную ноту. Здания оштукатурены и покрашены в какой-нибудь сочный цвет: красный, как жигули «коррида», густо-зелёный, или наваристой охры. Большие куски этой штукатурки уже давно отвалились и рухнули в проезжую гондолу, а в прореху высунулся кирпич, кирпич преумилительный, разной формы и толщины в одной и той же кладке. Если приглядеться, то видно, что кирпичины ручной работы, плохо перемешанной глины, со включениями другого цвета. Да и сама кладка выглядит так, как будто сложили её не сразу, а порциями, разные люди, из кирпичей, которые насобирали на развалинах разных зданий. На сохранившейся штукатурке пролегли, как следы небрежной кисти модного художника, потёки тёмных переливов.

Цветовыми пятнами выделяются на фоне стены обязательные в Венеции ставни. Их оформляют вот как: красим в вишнёвый цвет и ждём, когда краска сильно облупится. Поверх полинявшей шкуры выкрасим в зелёный, и ни за что потом не будем перекрашивать, дадим облупиться уже от пуза. Получается где зелено, где вишнёво, а где и вообще голое дерево. Красота!

Некоторые здания украшены, как рождественская ёлка – чем? всем! – некоторые наложили на себя только лёгкий архитектурный грим, как старая дама из хорошего общества, некоторые здания никак не украшены, и со своими почти квадратными окнами напоминают флигели внутренних дворов старого Петербурга. Фасады все сплошь попорчены временем и сыростью, даже у самых приличных (к примеру, здание принадлежит университету, муниципалитету) штукатурка местами обвалилась, и показалась кладка из старинных мелких кирпичиков. Удивляешься тому, как много зданий, про которые, увидь мы их свеженькими, мы бы сказали «коробки», «хрущёвки»: низкие потолочки, маленькие квадратные оконца. Но сейчас, когда штукатурка облупилась, и краска на ставнях облезла, и пошли по фасаду трещины, скреплённые металлическими скобками, они стали необыкновенными. Только не примите мои слова как руководство к действию, и не спешите расковыривать бетонные стенки наших новостроек – вряд ли их это облагородит.

Во всех домах, кроме некоторых палаццо на Большом канале, заметна асимметрия и неправильность. Да и в упорядоченных Возрождением палаццо вроде Ка Корнер могут найтись комнаты странной формы – трапеции, или перекошенные параллелограммы, с тупыми и острыми углами, – потому что дома приспосабливали под земельные участки, которые редко бывали квадратными. Даже фасады зачастую ударяют в нос геометрической неправильностью. Архитектору, верно, сказали: «Сделай, братец, эдак красиво, но удобно – если нужно окно, так пусть и будет окно, и если хотим, чтобы тут потолки пониже, а там повыше, то не важно, что фризы выйдут не в линию». Балкончики на зданиях разбросаны асимметрично, и окна на разной высоте, хотя вроде бы этаж один и тот же. Если окна эти бывали в прошлом готическими, то сейчас уже стекольщику не до всяких глупостей, и стрельчатые завершия закладывают кирпичом.

Дополнительную живость венецианским домам придают пристройки. Кажется, что дома эти всё время перестраивались и перекраивались. Когда постройка вчерне была завершена, на втором этаже пробили стенку и приделали кухне чуланчик. Этажом выше верандочка наползает аки тать на соседнее здание, такая кустарная с виду, будто её  слепил, как умел, из ворованных материалов сантехник дядя Вася. Ещё какая-нибудь комнатёнка или из крыши торчит, или выпирает сбоку, из ребра данного Адама. Что можно разместить в таком курятничке? Ну разве что стул. Но смотришь – а в окне курятника витраж. Самые настойчивые строители перекрывают комнаткой улицу, и та превращается в соттопортего.

Хочется и самой поучаствовать в этом фестивале, снять комнатку и достроить по своему вкусу – выпятить флюсом кухонку, присобачить веранду, на которую подымаются по лесенке из прихожей, но сейчас уже, каким бы вороньим гнездом не выглядел домишко, ничего к нему нельзя пристроить. У-у, с этим строго! Венецианцы, в отличие от петербуржцев, серьезно относятся к тому, что их город на учёте у ЮНЕСКО. Строительство ведётся только по специальному разрешению, и гласно; на доме вывешивается объявление: «Венецианская коммуна устанавливает туалет. Владелец туалета, синьора Марина Тревизан, проживает в доме № района Сан-Поло». Чтобы знали, кому морду набить за осквернение средневекового здания современным ватерклозетом. Поэтому в Венеции, в отличие от Петербурга, нет новоделов. Многие палаццо скособочило, но их не разрушают. Подхожу к одному дому у Каса Гольдони – чистенький такой, свежеотремонтированный, и объявление висит, что мол, прекрасные квартиры и надёжные вложения. Пригляделась я к новым рамам из хорошего дерева и вижу, что стёкла в них под углом. Это значит, что дом накренился, но при ремонте полы в нём и стёкла выпрямили параллельно земле, чтобы жильцов психологически не перекашивало.

Большинство палаццо теперь поделены квартир эдак на Говорят, что в Венеции жилищный кризис, но вместе с тем и много заколоченных палаццо. В Петербурге тоже попадаются пустые палаццо, фасады которых завешены полотнищами с рекламой – нынешний владелец ждёт, когда у палаццо подкосятся ноги, и он рухнет. Тогда можно будет выстроить на его месте что-нибудь красивое и удобное. Смотришь на такой приговорённый петербургский палаццо и понимаешь, что квартиры из него нарезать как-то стыдно, поэтому может и лучше его сразу пристрелить? А в Венеции, – вот что интересно, – поделить палаццо на квартиры не стыдно, потому что многие из них, особенно те, что не на Большом канале, а в глубине, не скованы классическим стилем. Цены на квартиры высокие – за трёхкомнатную просят тысяч евро, – так что вроде бы выгодно отремонтировать и перекроить. И тем не менее заколочены. Может быть на ремонт по всем правилам разрешение не получено. Или просто денег нет привести здание в порядок.

Главное украшение улиц и площадей – это дома и старые колодцы, потому что памятников и скульптур  в Венеции мало. Некоторые я уже упоминала – памятники Виктору-Эммануэлю и дону Коллеоне Теперь в пару к старому мужику с яйцами можно найти молоденького мраморного мальчика, который стоит на стрелке Пунта Догана в устье Большого канала и держит за ногу лягушку. Мальчик совершенно голый и изображён очень натурально, поэтому его охраняет карабиньер, который при приближении туристов кричит: «Нет, нет!». Карабиньер держится очень близко к мальчику, почти обнимает его, и фотографировать мальчика можно только в паре с карабиньером, как будто мальчик под арестом. Глупо как-то делать памятники, к которым нужно потом приставлять охрану. Интересно, как карабиньер описывает свои занятия любимой девушке? «Я слежу, чтобы мальчика не хватали за лягушку»? Впрочем, если пост круглосуточный, у карабиньера нет возлюбленной. Что же происходит, когда спускается ночной туман? Может быть карабиньер уходит, а усталый мальчик садится и даёт отдохнуть обалдевшей лягушке, а может быть они вместе с бессменным карабиньером тайком прихлёбывают спиртное из фляжки, чтобы согреться.

Венецианцы не только украшают площади и улицы монументами, но и портят их, выставляя что-нибудь неприятное. Про кривоногие столы-скамейки я уже говорила. Достали меня и длинные ширмы для афиш и объявлений («Голосуйте за Лука Джордано!»), страшные-престрашные, назло фотографам.

Гуляя по Венеции, невозможно не заходить в церкви; так и манят их раскрытые двери. Иногда в них совсем пустынно. В церквях поизвестнее поджидает будочка с билетёршей. Большинство церквей принадлежит к эпохе барокко – они были или построены, или перестроены в 17 веке. Барокко этих церквей бывает спокойное, как в Салюте, Сан-Стае и Джезуати, или бешеное (Джезуити, Сан Мойзе, Сан-Зулиан). Вот спокойное барокко Джезуати – плафон Тьеполо, белые стены с барельефами, строгие, прямые колонны с классическими капителями, в главном алтаре сень из розового мрамора и ковчег, облицованный ляпис-лазурью. Вот бешеное барокко Джезуити – стены расписаны по штукатурке голубым узором так, что кажется, будто это инкрустация серым мрамором по белому, в алтаре колонны, закрученные спиралью, как толстые леденцы,  на потолке изящная лепка и плафоны Фонтебассо.

Мои мнения часто расходятся с мнениями экспертов. Ребята, я чувствую, что вы не любите игрушек, а я люблю. По поводу фасада Сан-Зулиана Рёскин заявил, что это чистейшей гадостичистейший образец; Джон Фрили подтвердил, что у него нет поклонников, но они ошибаются – я довольна, ведь на нём есть даже верблюды. В Сан-Зулиане потрясающий резной потолок с плафонами; его стены и даже колонны затянуты красным бархатом с золотым узором. В боковой часовне алтарь резного мрамора со скульптурами из терракоты, выкрашенными под бронзу. В Сан-Мойзе в алтаре гора камней, у подножия её какая-то парочка играет в домино (или я ошибаюсь?), на вершине стоит Моисей со скрижалями, а над ним Бог и ангелы дуют в трубы. Над боковым входом тоже нависла красивая многофигурная композиция. В боковых алтарях картины обрамлены колоннами из пёстрого мрамора и фигурными барочными арками. Внешний вид церкви Санта Мария деи Джильи был оплёван Рёскиным за атеизм (хорошо, что Рёскин был не поп, и жил не в России 21 века, а то бы фасаду не поздоровилось), но я считаю, что фасад просто отличный, он может служить иллюстрацией к «Трём мушкетёрам». Тут можно найти и д’Артаньяна, и Портоса, и Арамиса, а под ними фриз из планов шести венецианских крепостей, в которых служили члены семейства Барбариго, на средства которых церковь приобрела свой нынешний облик. Я от восхищения не заметила, как съела за один присест полкило клубники.