Василий Казин

Ах, окунуться бы в сиянье

Ах, окунуться бы в сиянье

И захлебнуться горячей

Располыхаться, как восстанье,

И мчаться с конницей лучей.

И мчаться, мчаться, как попало,

Кромсать потемки с тишиной,

Так, чтобы солнце грохотало

И подо мной и надо мной

Байдарские ворота

Автомобиль рванул, – и за спиной,

С полусемейной флотской стариной,

Отбитый пылью, скрылся Севастополь.

И взор – нетерпеливою струной:

Скорей бы море вскинуло волной,

Чтоб осрамить пред пышною страной

Всей оглушительною вышиной

И кипарис и тополь!

Летим – и словно Крым зачах,

Летим – и, словно в обручах,

Мы в кряжах кружим ожиданье:

Да скоро ль прянет волн качанье?

Летим – и прямо на плечах

Громады скал Коснись – и трах!

Летим, поддразнивая страх, –

То под горами, то на горах, –

И хоть бы моря дальнее мерцанье!

Уже готово Крыму порицанье

Летим, летим Резвится пыльный прах.

Летим, летим – и впопыхах

В пролет ворот и – ой! И – ах!

Ах! – И в распахнутых глазах

Пространств блистательный размах,

Пространств морское восклицанье!

Возвращение

Красота с тобою прощается.

А со мной — мой стих о тебе. Но ко мне,

Но ко мне тот стих возвращается,

Что когда–то я пел о труде, о стране.

День придет — и чудную черточку

У тебя вдруг похитит в лице.

Распахнет он с грохотом форточку.

Ждет эпоха меня на крыльце.

Как надолго — до самозабвения

Я твоим увлекся лицом!

Красота в нем с тонкостью гения

Все сияла своим волшебством.

В нем ни страсть, ни власть,

              ни торжественность,—

В нем их гордости не найдешь,

А такая в нем пролита женственность —

Взглядом пьешь и от счастья поешь.

В нем таких достоинств соцветие,

В нем такая сила тепла,

Что на целое десятилетие

Стих мой, голос мой увлекла.

Ну почту ль тебя виноватою?

В том ведь больше мой взгляд виноват,

С ненасытностью этой проклятою,

Вот которой и сам я не рад.

Но с тобой красота прощается.

А со мной — мой стих о тебе. И ко мне,

И ко мне тот стих возвращается,

Что когда–то я пел о труде, о стране.

* * *

Вот огромный поезд из Ростова

С грохотом примчал твои глаза,

И не только сам,— восторгом снова

Дрогнул и московский мой вокзал.

Словно там, в глазах, взгорался порох

Так и порывалась взглядом их

И пошла, взлучая черный всполох,

Чаровать знакомых и чужих.

Даже и приказчик магазина

Облик свой прилавочный терял

И твое простое имя — Нина,—

Услыхав, невольно повторял.

Черный всполох глаз и это имя!

Как твой образ мною завладел!

Мнилось, что твоими же, твоими

На тебя глазами я глядел.

Теребил ли день в житейском рвенье,

Иль склонялся ночи тихий час,—

Так вот и ворочалась в виденье

Всполохом прекрасных черных глаз.

Были нежны помыслы и грубы:

Длить восторг иль, тело обнажа

И теснились пьяной тягой губы,

Слитной завистью дрожа.

Вдруг твои глаза назад мотнулись,

И, как я, готовый загрустить,

Каждый угол переулков, улиц

Их просил подольше погостить.

И просила каждая витрина:

«Милая, помедли, погляди!»

А в груди–то у меня, в груди

Так и колотилось: «Нина, Нина,

Нина, Нина, погоди!»

Погоди! В волненье вдохновенном,

Под прекрасный черный всполох глаз,

Эх, о самом, самом сокровенном

Я б тебе поведал свой рассказ.

Но огромный поезд в даль Ростова

От меня умчал твои глаза.

Дрогнул сам прощальной дрожью слова,

Дрогнул и московский мой вокзал.

* * *

Вот опять я встретился с тобою,

Городской — с тобою, полевой,

Словно василькового тропою

Пробежал трамвай по мостовой.

Ах, какая благостная доля —

Лишь одной походкой воскрешать!

Ты идешь — и запахами поля

Тротуары начали дышать.

Ты идешь — и вот опять дымится

Сладкой зеленью твой каждый шаг..,

Ты уйдешь,— и мне опять томиться

Полевым виденьем в этажах.

* * *

Всплеск удивленья, трепет вдохновенья

Рассудком вылудил железной хватки век:

Людей по цехам этот век рассек —

И вместо задушевного волненья

Профессией повеял человек.

Придет пора и, может быть, остудит

Последки вдохновения у нас,

Житейской сметкою его, как бред, осудит.

И каждый каждого встречать охотней будет

По знакам вывесок, чем по сиянью глаз.

Жизнь и теперь у вывесок в затменье:

Коснется Мозер иль Буре зрачков,—

И, позабыв о грезах, о влюбленье,

У часового мастера в сердцебиенье

Мы склонны слышать только бой часов.

И не опомнимся, не взропщем и не взыщем:

О, неужель для винтиков, гвоздков,

Которых и глазами–то не сыщем,

Мы рождены — вот с этим даром слов,

С лицом, сияющим сознательным величьем,

И с пышным именем властителей миров?

И кривды вывесок, знать, в именах не чаем.

Гордимся духа творческим лучом

Средь косных звезд — и нет, не замечаем,

Как унижением свой мудрый род сечем,

Что человека кличем Кузьмичом,

А чуть звезда — Сатурном величаем.

И может быть, на косность звездных вех

И мы вступили: трепет вдохновенья

Рассудком вылудил железной хватки век,

Людей по цехам этот век рассек,

И вместо задушевного волненья

Профессией повеял человек.

Гармонист

Было тихо. Было видно дворнику,

Как улегся ветер под забор

И позевывал И вдруг с гармоникой

Гармонист вошел во двор.

Вскинул на плечо ремень гармоники

И, рассыпав сердце по ладам,

Грянул – и на подоконниках

Все цветы поплыли по лугам.

Закачались здания кирпичные,

Далью, далью опьянясь,

Ягодами земляничными

Стала сладко бредить грязь.

Высыпал народ на подоконники –

И помчался каждый, бодр и бос,

Под трезвонами гармоники

По студеному раздолью рос.

Почтальон пришел и, зачарованный,

Пробежав глазами адреса,

Увидал, что письма адресованы

Только нивам да лесам.

Да здравствует В. И. Ленин!

В чьем сердце не биенье-бой!

Чье сердце - красное, живое знамя!

О, буревестник мировой,

Бушующий миллионными руками!

О, зоркий вождь, ты на высотах гор,

Где пролетарии - вулканы, скалы, кряжи,

Где пролетарии твой взор,

Твой взор поставили на страже.

Историю, работницу времен,

Упавшую перед парадным ходом,

Циклоном толп влеком и вдохновлен,

Стремительно повел заводом.

И вот грохочет Новый Год -

Короны падают, как звезды ночью пылкой,

И содрагается громоотвод,

Воздвигнутый над биржей Учредилкой.

Сигнальным Октябрем

Россия вспыхнула, и в муках бури

Коммуну мы куем, куем

Тяжелыми молотами диктатуры.

Европы грудь

Вздымается в мозолистом восстаньи,

Готова глубоко вдохнуть

Советов свежее дыханье.

Несется и трясет гроза

Зевоту Будды, Брамы и Шамана,

И отряхает раб раскосые глаза

От векового сонного тумана.

Вселенная меняется лицом,

Вселенная на капитал восстала

Широким, огненным кольцом

Рабочего Интернационала.

В чьем сердце не биенье - бой!

Чье сердце - красное, живое знамя!

О, буревестник мировой,

Бушующий миллионными руками!

* * *

Давно такого не было лентяя,

Такого солнца! Желтый лежебок!..

Подумайте: до самого до мая

Замешкать, задержать снежок!

И лишь один протеплен переулок,

Где так душисто дымится грунтозем,

Как будто бы, не потушив, с огнем

Тут солнце бросило окурок.

Дядя или солнце?

Цветут глаза и слух, и дух цветет, впивая

От каждой твари сочный, пестрый звон.

Но кто родней – мой дядя ли Семен

Сергеевич иль это солнце мая?

Он очень мил, мой дядюшка, портняжка,

Сердечный, вечный самогонки друг,

Зимой и летом пышущий так тяжко,

Что позавидует утюг.

Он шумный пьяница, но великолепен

Теплынью искренней его нелепый шум:

То вкусной руганью ослепит,

То взбрызнет шуточки изюм.

И как чудесны дядюшкины руки,

Когда, жалея мой влюбленный пыл,

Он мне так ревностно разглаживает брюки,

Чтоб я глазам любимой угодил.

И этих рук сердечное движенье

Ложится родинкой в моей груди.

Вдруг – солнце! Солнышко Звени, гуди,

Малиновое сердцебиенье!

   Сочится солнце с картуза,

   Стучится искрами в глаза,

   И веселится солнце мая,

   Красней бубнового туза,

   Страстней гармоники играя.

   Струится, брызжется весной,

   И по губам и по карманам

   Струится праздником румяным,

   И я глотаю сочный зной

   Ах, дядюшка, скажи, родной, –

   Не то ли солнце стало мной,

   Не то ли сам я – солнцем пьяным?

   Как много жизни бьет в груди!

   Ах, дядюшка, хоть отцеди

   На следующее поколенье!

   Звени, звени, гуди, гуди,

   Малиновое сердцебиенье!

Цветут глаза и слух, и дух цветет, впивая

От каждой твари сочный, пестрый звон.

Но кто родней – мой дядя ли Семен

Сергеевич иль это солнце мая?

* * *

1

Еще дерзаньем, жизни силой сладкой

Так и поет мне помыслов поток,

Еще и волосы мои — молчок

О старости, шагающей с оглядкой.

Но, как снежинку, севшую украдкой

На молодость разгоряченных щек,

Поймал я чувства смутною догадкой

Меж мной и миром легкий сквознячок.

И пьян мечтою — сердцем с солнцем слиться.

Уж вот не раз тревожно я ловил,

Что пестрых красок пышный, звонкий пыл

Плывет в глазах с обыденностью ситца,

Как будто мир своим лицом остыл,

Как будто он со всей семьей светил,

Пред тем как мне навеки с ним проститься,

Смутившись, на полшага отступил.

              2

Ну, что за трепет? Что за страх,

Что с детства ветер на плечах

При встрече, как приятель, виснул

И что вчера он впопыхах

В объятьях, с песней на устах,

Как прежде, с нежностью не стиснул?

Ну, что за трепет? Что за страх?

И хоть бы солнца свет зачах —

Тебе ль в бесчисленных ночах

С отчаяньем метаться, охать,

Покуда чувствуешь в рядах

Его, людской горячий локоть!

Закат волновался, волновался

Закат волновался, волновался,

Когда спускался с крыльца,

Спускался

С нами провожать отца.

И сам простился с нами,

Лицом поникнув, и потом

Мелькая искристыми ногами,

Дальше пошагал с отцом.

Отец удалялся в закатные дали

И долго, долго сквозь простор

Нам улыбался сиянием стали

И кланялся, кланялся его топор.

* * *

Здравствуй, здравствуй, мой город родной!

Друг на друга, а ну, поглядимся.

Что ж не радуешь думы хмельной

Твоего молодого родимца?

Дымной гонкой стальных поездов,

Знать, любовь мне походку сломала:

Так и клонится шепот шагов

К отдаленному шуму вокзала.

Где ж ты, трезвый закал головы?

Взвеял ветер,— и чудится шагу,

Что втянулись и стены Москвы

В дорогую ростовскую тягу.

И, мутя свой московский покров,

Словно вздумав пуститься в прогулки,

Выпрямляются — и на Ростов

Устремляются переулки.

И, как будто качаясь с вина,

Покатились и улицы сами.

Это издали, значит, она

Поманила столицу глазами.

Я иду, и о ней па пути

Мне пространства шумят, как шарманки.

Не уйти, ах, никак не уйти

От ее черноглазой приманки!

Идем

Винтовки сзади

Осадили плечи ремнем,

В чуткой засаде

Смерть со свинцом, с огнем.

Похрястывает под нами,

Похрустывает каблук,

Слухом хватаем звук,

Наступаем на даль, наступаем на даль глазами.

Такой брюзгливый туман

И так брезгливо туманит,

А борьба в барабан, борьба в красный барабан

Браво барабанит, браво барабанит.

Каменщик

В. Александровскому

Бреду я домой на Пресню,

Сочится усталость в плечах,

А фартук красную песню

Потемкам поет о кирпичах.

Поет он, как выше, выше

Я с ношей красной лез,

Казалось – до самой крыши,

До синей крыши небес.

Глаза каруселью кружило,

Туманился ветра клич.

Утро тоже взносило,

Взносило красный кирпич.

Бреду я домой на Пресню,

Сочится усталость в плечах,

А фартук красную песню

Потемкам поет о кирпичах.

Капель

Целый день высоты зданий

Мерит искристо капель.

Трелью влажных восклицаний

Веселит она апрель.

Запыхавшись, набегает

Вешний ветер голубой,

Ею трепетно играет,

Гнет серебряной дугой.

Вот умчался он, и мерно

Восклицаний льется трель,

И высоты зданий верно

Мерит тонкая капель.

Кирилл и Мефодий

Забыть ли ту давность, как двое,

Как двое, и даже зимой

Палимые мыслью одной,

Вы двинулись на боевое

Служительство церкви родной.

Как, пылко печась о народе,

С латинянами в бою

И в азбуку–то свою

Так сбили вы буквы – ну вроде

Как кинутых сирот в семью.

Влекла не корысть вас, не гривна.

И, рыцарствуя вдали,

Подвижники милой земли,

Ах, как вы поистине дивно

И нашей Руси помогли!

Как, влив их и в пушкинский гений,

Подвигли вы ваши азы

Пробиться сквозь тьмы поколений

Тем кличем, каким и низы

Повел ввысь владыками Ленин,

Великий и без молений

Подвижник Октябрьской грозы.

Любим на судьбу свою людскую

Любим на судьбу свою людскую,

Как ребята, губы надувать.

Чуть понюхаем беду какую -

Ну, на всю, на всю-то жизнь плевать.

Протранжирим денежки на водку,

Просадимся в двадцать ли одно,

Иль упустим глупую красотку -

Сердце смертной горечью полно.

И за то, что попросту гульнули,

И за то, что не очко, а два,

Отдаем простой свинцовой пуле

Жизни человеческой права.

И не чуем, что вот тут же рядом

Нам, сварливым с головы до пят,

Нашей поступи и нашим взглядам

Твари прочие от зависти кипят.

И не чуем, что, когда знакомым

Отдаем обыденный поклон -

Ветер мучается весь в изломах, чтоб изломам

Хоть бы чуть придать поклона тон.

И когда случается в дороге

Ветер нам повеет на шаги -

Чуем ли, как ветер босоногий

С жадной болью мерит сапоги?

И сварливым нам, и нам надутым

Шепчет вслед отчаяньем босым:

- Долго ль, долго ль буду не обутым

Плоть свою кромсать по мостовым?

Ну, и нас, бывает, мостовая

Утомляет Но лишь миг - и вскок и вот, -

Не свои шаги, а вихрь трамвая,

Словно не трамвай, а тварь живая,

Нас в сварливости не утомляя,

Нас стремительно несет.

- Да, одну, одну пяту нагую

Дать бы тварям милость обувать -

Как бы стали твари ликовать!

Ну, а мы-то любим баловать,

Любим на судьбу свою людскую,

Как ребята, губы надувать.

* * *

Мой отец — простой водопроводчик,

Ну, а мне судьба судила петь.

Мой отец над сетью труб хлопочет,

Я стихов вызваниваю сеть.

Кровь отца, вскипавшая, потея,

Мучась над трубой из чугуна,

Мне теперь для ямба иль хорея

Волноваться отдана.

Но, как видно, кровь стихов сильнее:

От отца не скроюсь никуда,—

Даже в ямбе, даже и в хорее —

Родинка отцовского труда.

Даже и в кипенье пред работой,

Знать, отцовский норов перенял,—

Только то, что звал отец охотой,

Вдохновеньем кличут у меня.

Миг — и словно искоркой зацепит,

Миг — и я в виденьях трудовых,

И кипучий и певучий трепет

Сам стряхнет мой первый стих.

Вспыхнет ритма колыханье,

Полыхнет упругий звук,—

Близких мускулов дыханье,

Труб чугунный перестук

А потом, как мастерством взыграю,

Не удам и батьке–старику,—

То как будто без конца, без краю

Строки разгоняю вдруг и на скаку,

Как трубу, бывает, обрубаю

Стихотворную строку.

Ну, а то,— и сам дышу утайкой,—

Повинуясь ритму строк своих,

Тихой–тихой гайкой —

Паузой скрепляю стих.

Пауза и снова, снова строчки

Заиграют песней чугуна

Что ни строчка — в трудовой сорочке

Вдохновеньем рождена.

Так вот и кладу я песни–сети.

Многим и не вздумать никогда,

Что живет в искуснике–поэте

Сын водопроводного труда.

Море

Вот она, стихия волновая,

В беспокойной славе разливной!

Словно набегая, обливая,

Хочет познакомиться со мной.

Но московской жизни мостовая

Так меня втянула в норов свой,

Что вот–вот и с моря звон трамвая

Набежит железною волной.

Море, море! Первое свиданье

У меня, московского, с тобой!..

Ой, какой, какой большой прибой!

Прямо всем фонтанам в назиданье.

Так и бьет струей благоуханья

И соленой музыкой морской

Ласково смывает с ожиданья

Весь нагар шумихи городской.

Там, вдали, волна с волной несется

Танцем голубого хороводца,

Там, где солнца пламенный обвал,

Там кипит слепящий карнавал.

Ну, а вот об это расколоться

Может и любой стальной закал,—

Ой, да уж не ты ль, девятый вал?

Море, море! Твой прибой смеется

Ты и не почуяло у скал,

Что сейчас я чуть не зарыдал:

Ничего я, кроме струй колодца,

С детства по соседству не видал.

На могиле матери

Сквозь гул Москвы, кипенье городское

К тебе, чей век нуждой был так тяжёл,

Я в заповедник вечного покоя –

На Пятницкое кладбище пришёл.

Глядит неброско надписи короткость.

Как бы в твоём характере простом

Взяла могила эту скромность, кротость,

Задумавшись, притихнув под крестом.

Кладу я розы пышного наряда.

И словно слышу, мама, голос твой:

– Ну что так тратишься, сынок? Я рада

Была бы и ромашке полевой.

Но я молчу. Когда бы мог, родная,

И сердце положил бы сверху роз.

Твоих забот все слёзы вспоминая,

Сам удержаться не могу от слёз.

Гнетёт и горе, и недоуменье

Гвоздём засело в существо моё:

Стою, твое живое продолженье,

Начало потерявшее своё.

* * *

Не могу держать спокойно плечи,

Мимо ветхих зданий проходя.

Слышу скорбный шепот человечий

И тревогу каждого гвоздя.

Слышу зыбь глухого распаденья

И знакомый обморочный тлен,

И трудолюбивые виденья

Расщепляют плоть ущербных стен.

Осыпая пыль, взрывая звуки,

То скребя, то каменно стуча,

Шевелятся, лезут, рвутся руки

Сквозь рябую старость кирпича.

И шумит горячее дыханье,

И, вскипая, бьет прибоем пот,

Кирпичи расходятся,— и вот

Пред глазами каменное зданье

Тьмой рабочих обликов встает:

«Мы давно зарыты все в могиле,

Но ушли с земли не без следа,—

Мы себя тугим огнем труда

В стройный облик зданья воплотили,

Зданьем жили долгие года.

Жизнь неслась, как прежде, перед нами,

Мы могли о прошлом не тужить,—

Крепкими, большими этажами

Были рады жизни мы служить.

Но теперь мы снова пред могилой

Время так и точит зданье вспять,

Время так и хочет дикой силой

Плоть камней и плоть людей разъять.

Время и дождем и ветром точит

Стал со стен срываться смертный бред,—

Налетит на стены ветер ночи,

И, в стенах качаясь, забормочет

Смертным бредом твой сосед».

Слышу скорбь родной рабочей речи,

И как будто с ветра иль с дождя

Я и сам качаюсь, вдаль бредя

Не могу держать спокойно плечи,

Мимо ветхих зданий проходя.

Не потому ль к любви вселенской

Не потому ль к любви вселенской

Ревниво льну стихом своим,

Что не любим любовью женской,

Любовью женской не любим.

Не жду под вечер шума платья,

А зашумит издалека -

Я жду не женского объятья,

А встречной ласки ветерка.

И тронут этой лаской встречной,

Я рад, что веет ветерок,

Что я без ласки человечной

Не одинок, не одинок.

И легче мне без ласки женской,

Когда ночую с ветерком,

Что всею вечностью вселенской

Я к жизни вызван и влеком.

И полон мощи вдохновенной

Я чую сквозь ночную муть,

Что грудь вселенной, грудь вселенной

Ко мне склоняется на грудь.

И чую вышнее объятье,

И вышний трепет чувств моих,

И это вышнее зачатье

Тебя, тебя, мой милый стих!

Не потому ль к любви вселенской

Ревниво льну стихом своим,

Что не любим любовью женской

Любовью женской не любим.

Не тот ли свет?

Ну не полвека ли с тех пор?

А времени наперекор,

Сквозь вихри дней кипящих,

Я вижу: он вошел во двор,

Стекольщик, несший ящик.

И ящик стекол, стар и хром,

Нес на плече он так двором,

Как будто утру мая

Жар–птицы искристым крылом

Помахивал, шагая.

И не узнал я сам себя:

Мальчишка с видом воробья,

Вдруг от сверканья стекол

Из серости житья–бытья

Я глянул в мир, как сокол.

Со стеклами светлей светил

Явившись, хоть и хром и хил,

Волшебником бесспорным,

Старик весь дух мой захватил

Сверканьем чудотворным.

Во всем, чем жив я как поэт,

Чем смолоду мой стих согрет,

И в этом чувстве стольких лет

К тебе, моя родная, –

Не тот ли чудотворный свет

Горит, не угасая?

* * *

Ну, тебя ль, далекая, тебя ли

Не люблю я, если вот опять

Так и тянет в горсть сграбастать дали,

Чтоб твой облик рядом увидать.

И такая тяжкая истома,

Что тебе навстречу впопыхах

Я так и шарахаюсь из дома,

Лишь порхнет ресниц подобный взмах!

Нет, не тот прекрасный облик рядом,

Нет, не те чудесные глаза,—

И, пустея одиноким взглядом,

К двери дома пячусь я назад.

И о дверь я тихо опираюсь,

Словно этой двери косяку

Просто, как свидетелю, стараюсь

Передать любви своей тоску.

Эх, и как свидетеля страданья

Не иметь, когда мне дан удел

Страждущую правду ожиданья

Предавать дурману смрадных дел!

Пусть твой правый суд меня осудит,

Пусть хоть и на смерть толкнет к ножу,

Пусть, что будет после, то и будет,—

Я скажу тебе, я все скажу

Я скажу, я все тебе открою,

Только слух к ожогу приготовь

Ах, так знай же: прежней высотою

Не сдержалась, дрогнула любовь!

Все желанья, помыслы, виденья

Пламенными благами маня,

Пагуба лихого наважденья

Донимать повадилась меня.

Та, что раньше — знаешь ты сама ведь

Я в блаженстве наших встреч гасил,

Принялась меня в соблазнах маять,

Разливная ярь телесных сил.

Меньше вспышек сердца, терпеливы,

Словно распаляя пряный яд,

Плоти похотливые порывы

Светлый мир моей любви теснят.

В ожиданье нашего свиданья

Сколько раз меня к другой бросал,

Вымогая страстные признанья,

Крови ослепляющий накал.

И, борясь напрасно, дорогая,

Я любви спасительную власть

Призывал, когда она, другая,

Откликалась запросто на страсть.

И горячий трепет ласки тайной,

Той, что только для тебя скрывал,

Ей, другой, такой чужой, случайной,

В сладостном затменье отдавал.

Отдавал И — только вожделенья

Унималась манкая нужда,

Просыпался вместо наслажденья

Покаянный, страдный жар стыда.

Да и после, с болью в каждом слове,

Этого соблазна день кляня,

Каялся, пока накалом крови

Не бросало вновь к другой меня.

Что ж, суди: пожаром возмущенья

Полыхай, охватывай Скорбя,

Знаю сам, что только дар прощенья

Мне просить осталось у тебя.

Милая, любимая, родная,

О невыразимая, прости

Ты пойми, что, телом изменяя,

Сердце звал я верностью цвести.

Ты прости — и, свой завет любовный

Соблюдая, ты явись, приди

И сердечной данью ласки кровной

Погаси разлад любви в груди.

И, щадя любви моей мечтанья,

Ты меня не покидай потом,

Местом своего очарованья

Утверди навек мой бедный дом.

Средь поденщиц женской благодати

И вдали от нежности твоей

Я боюсь свою любовь растратить

В пылком пьянстве тягостных страстей.

Ожидание

Я ждала, ждала тебя, любимый,

Все глаза влила в окно.

Ой, и длинен, длинен день неугасимый,

Огневое, золотое волокно!

Издали клубился,

Вился дым из труб.

Мнилось – не ко мне ли торопился

Твой волнистый темный чуб?

И томленью, нетерпенью слуха

Было слышно, как у двери,

Вся напряжена,

Глухо

Переминалась тишина.

И тянулась нудная обуза.

Вдруг – и синевы края

Ближе блуза чья–то блуза

Синяя Твоя! Твоя!

Дверь шушукнула, – и, как во сне, я

Сладко затуманилась в сиянье дня.

Подошел прильнул и ну, синея,

Обнимать и обнимать меня

Обнимал ты И со страстью жадной

Я взглянула на тебя, и – ах!

Ах, и как я обозналась, ненаглядный,

Это вечер обнимал меня впотьмах!

Осенняя весна

Мутна осенняя Москва:

И воздух, и прохожих лица,

И глаз оконных синева,

И каждой вывески страница,

И каждая полоса

На темени железном зданий,

И проволочные волоса,

Распущенные в тумане.

Осенняя Москва мутна.

Осенняя И вдруг знамена!

И вспыхивает она,

И вспыхивает, удивлена,

Что — вот не видно небосклона,

А вон в руках кипит весна!

Памяти Сергея Есенина

Эх, Сергей, ты сам решил до срока

Завершить земных волнений круг

Знал ли ты, что станет одинока

Песнь моя, мой приумолкший друг!

И каким родным по духу словом

Пели мы — и песнь была тиха.

Видно, под одним народным кровом

Мы с тобой растили дар стиха.

Даже и простое восклицанье

Часто так и славило без слов,

Что цвело певучее братанье

Наших русских песенных стихов.

И у нас — о, свет воспоминаний!—

Каждый стих был нежностью похож:

Только мой вливался в камень зданий,

Твой — в густую золотую рожь.

И, влеком судьбою полевою,

Как и я — судьбою городской,

Ты шагал крестьянскою тропою,

Я шагал рабочей мостовой.

Ты шагал и, мир вбирая взглядом,

Вдохновеньем рвался в пастухи:

Милым пестрым деревенским стадом

Пред тобой стремился мир стихий.

На пути, и нежный и кудрявый,

Ты вкусил горячий мед похвал.

И кузнец, создатель каждой славы,—

И тебя мой город петь призвал.

Пел. Но в нем, пристрастьем непрестанным

Утвердив лихие кутежи,

Сам затмил ты огневым стаканом

Золотой любимый облик ржи.

Где же ты, зеленых кос небрежность?

Где пробор березки при луне?..

И пошел тоскливую мятежность

Разносить, как песню, по стране.

Знать, не смог ты, друг, найти покою —

И под пьяный тягостный угар

Затянул смертельною петлею

Свой чудесный стихотворный дар.

Хоть земля твой облик крепко скрыла,

Мнится бледной памяти моей,

Что вот–вот — и свежая могила

Вспыхнет золотом кудрей

И стихов испытанная сила

Запоет о благости полей.

Письмо

Тяжелой поступью громоздкой

Проходит твердо день за днем,

И вдруг чудесно, как бересткой,

Почталион пахнет письмом.

Овеян вестью благовонной

И весь в цветеньи полевом,

Я вижу, вижу упоенный,

Как зеленеет за окном.

И сквозь булыжное смятенье,

Сквозь быстрый грохот мостовой

Я слышу жаворонка пенье

И тихий-тихий голос твой.

И не замечу, слитый с песней,

Что кто-то стены уволок,

Что все небесней, все небесней

Сквозит и дышит потолок.

И не замечу, упоенный,

Что тихий-тихий голос твой

Лишь только призрак благовонный,

Лишь только призрак полевой.

Поезд

Вот уж сколько времени

Мчусь я этим поездом!

Он еще стремительней,

Видно, мчаться рад,

Пестрым, легким, солнечным,

Быстролетным поясом

Все леса, поляны

Унося назад.

Только я поляну

Хватким глазом сцапаю,

А она уж — на тебе!—

Выпорхнет другой;

Вон сосенка с бодростью

Мне махнула лапою:

Дескать, до свиданья,

До свиданья, дорогой!

Вон рванулось озеро,

Скрывшись за осинами.

Чуть не со слезой оно

С глаза сорвалось,

Вспыхнув неожиданно

Крыльями гусиными,—

Это, видно, с озером

Детство пронеслось.

Словно, чтоб отдать мне

Хоть росинку юности,

Бросился вдогонку

С горки паренек,

Но и он, в бессилье

Стихнув, пригорюнившись,

Вдруг погас, как спички

Сбитый огонек.

Солнца луч, все пасмурней

По вагону шарящий,

Золотой мой, ласковый,

Ты хоть удержись!

Эх, да вы, друзья мои,

Милые товарищи,

Это убегает,

Убегает жизнь

* * *

Н.Г.

Потянула запахами сушки

Талая весенняя пора,

И пятнятся ржавые веснушки

На лазурной стали топора.

С каждым днем все слаще стало шарить

Солнышко за пазухой теплом.

Хорошо бы сразу в грудь ударить

И срубить всю горечь топором.

Да ведь вот и горечь жалко кровно —

От нее, голубки, от нее.

Размахнись — потупится любовно

Даже ржавой стали острие.

* * *

Привычка к спичке – искорка привычки

К светилам истинным. Но спичка мне люба

Не менее – и потому люба,

Что чую я обличий переклички,

Что чую: в маленьком обличье спички

Таится мира пестрая судьба.

    Чирк! – и зарумянится

    Скрытница огня,

    Солнышка племянница,

    Солнышка родня.

    Деревянным запахом

    Полыхнет лесам,

    Улыбнется фабрикам,

    Дальним корпусам.

Случается: бреду в ночном тумане,

Бреду в тумане, грустно одинок,

И, как ребенок, вспомнивший о маме,

Я просияю и взлучусь лесами,

Лесами, корпусами, небесами,

А небеса и сами

Взлучатся дальними мирами, –

Когда нечаянно в кармане

Чуть громыхнет неполный коробок.

Проводы

Казалось, «Радищева» странно встречали:

На волны, игравшие с гордой кормой,

Все громче катился обвалом печали,

С народом, с повозками, берег крутой.

Но даже слепая, глухая могла бы

Душа заприметить, поймать наугад:

Толпясь с сарафанами, камские бабы

Тут правили проводов тяжкий обряд.

То плакали, сбросив объятий нескладность,

То плакали в мокрых объятьях опять,

Что скорбной войны беспощадная жадность

Мужей их навеки собралась отнять.

Как будто палимы желаньем горячим,

Чтоб им посочувствовал к пристани путь,

Протяжным, прощальным, рыдающим плачем

Старались и берег в их горе втянуть.

И берег – высокий, красный, в суглинке –

Взирал, как толпа сарафанная вся

Бросалась к мужьям и назад, по старинке

Рвала себе волосы, в даль голося.

Все ширился пропастью ров расставанья,

И, пролитых слез не стирая с лица,

На палубу острое буйство страданья

Врывалось, стучась пассажирам в сердца.

И в каждом взрывалась страшная жалость,

Но как ее ни были взрывы страшны,

Она виновато, беспомощно жалась

К сознанию твердого долга страны.

Хоть каждая к сердцу была ей кровинка,

Страна приказала: – Все муки узнай,

Жизни лишись,

Но нет, и суглинка,

Вот эту немудрость,

Врагу не отдай!

* * *

Пусть другим Тверские приглянулись

Ну, а мне, кажись, милей Кремля,

Скромница из тьмы московских улиц,

Улица Покровская моя.

Как меня встречают по–родному

Лица окон, вывесок, дверей

В час, когда домой или из дому

Я шагаю, полный дум, по ней!

Почеломкаться теснятся крыши,

Подбодрить стремятся этажи:

Ведь отсюда в шумный мир я вышел

Биться жизнью о чужую жизнь!

Пушкин

Как хорошо расстаться с ночью

И, не успев ее забыть,

Еще мутясь от сонных клочьев,

Вдруг утро Пушкиным открыть.

Мгновение — и блеском чудным,

И веет звучным блеском дух,

И упоеньем безрассудным

Цветет, поет и взор и слух.

И вот, овеяв упоеньем,

Затеплили любовь листы:

«Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты»

Вот и стыдливый пыл Татьяны,

Онегина брюзгливый вид,

Вот в «Подражаниях Корану»

Восток по–русски говорит.

Державный ученик победный

Стихийный, величавый смотр

А вот сорвался, скачет медный,

Грохочет медным гневом Петр.

А вот в небрежном вдохновенье

У гения чудеса звучат,

И вот Сальери в упоенье

Завистливый подносит яд.

Звенят, сияют ямбов струи,

Губам даруют чудеса,

Как будто сам меня целует

Кудрявый славный Александр.

Рабочий май

Стучу, стучу я молотком,

Верчу, верчу трубу на ломе, –

И отговаривается гром

И в воздухе, и в каждом доме.

Кусаю ножницами я

Железа жесткую краюшку,

И ловит подо мной струя

За стружкою другую стружку.

А на дворе–то после стуж

Такая же кипит починка.

Ой, сколько, сколько майских луж –

Обрезков голубого цинка!

Как громко по трубе капель

Постукивает молоточком,

Какая звончатая трель

Гремит по ведрам и по бочкам!

Рубанок

Живей, рубанок, шибче шаркай,

Шушукай, пой за верстаком,

Чеши тесину сталью жаркой,

Стальным и жарким гребешком.

Ой, вейтесь, осыпайтесь на пол

Вы, кудри русые, с доски!

Ах, вас не мед ли где закапал:

Как вы душисты, как сладки!

О, помнишь ли, рубанок, с нами

Она прощалася, спеша,

Потряхивая кудрями

И пышно стружками шурша?

Я в то мгновенье острой мукой

Глубоко сердце занозил

И после тихою разлукой

Тебя глубоко запылил.

И вот сегодня шум свиданья –

И ты, кудрявясь второпях,

Взвиваешь теплые воспоминанья

О тех возлюбленных кудрях.

Живей, рубанок, шибче шаркай,

Шушукай, пой за верстаком,

Чеши тесину сталью жаркой,

Стальным и жарким гребешком.

* * *

Силится солнце мая

На небо крепче приналечь,

Ввысь вздымая

Огонь разгоряченных плеч.

Уперлось сияньем,

Синью отекло,

Полыханьем

Запыхалось, запыхалось тяжело.

Ах, без вас и без вас устанет!

Каньте, облака, прочь!

Так тянет, тянет

Солнцу помочь.

Кровь бьет волнами в темя,

Знойными звонами звенит.

Вздвинуть бы бремя

В зенит!

Словно тоже нагруженный,—

Солнце!— я в огне.

Не твой ли отпрыск разгоряченный —

Кровь взволнованная во мне?!

Блещут плечи под бременем синим.

Солнце! Солнце! Крепись!..

Вздвинем. Вздвинем.

Я подымаюсь, подымаюсь в синюю высь.

* * *

Словно помня подарков обычай,

Из Ростова в московскую стынь

От твоей от груди от девичьей

Я привез на ладони теплынь.

И пред зимней московскою стынью

Так и хочется песней запеть,

Что такою тугою теплынью,

Мнится, можно и мир отогреть.

Пролила ты груди сладострастье,—

И взлучаются мира черты.

Ах, какое ж откроется счастье

Кровным даром твоей красоты!

Снимок

На нем – ни одной из любимых.

Не встретишь ни мать, ни родню.

Но есть он, чуть выцветший снимок,

Который я свято храню.

Взгляну ль на него ненароком

Иль брошу сознательно взгляд,

Вскипая в волненье глубоком,

По–детски и горд я и рад.

Взволнуюсь я чуда явленьем –

И взгляд мой затеплит слеза:

Мелькнет и засветится Ленин,

Как счастье ворвавшись в глаза.

Он вспыхнет, подпертый толпою,

Такой весь до кепки родной,

С такою фигурой простою

Под древней Кремлевской стеной.

Стоит он, мудрец – покоритель

Врага, закрывавшего свет,

Великий наш первоучитель,

Провидец всех наших побед.

И, глаз проницательный щуря,

Следит он, как в зорях знамен

Шагает Октябрьская буря,

Шумит непреклонность колонн.

И вздрогну я с чувством священным,

Как гляну в удачу свою,

Что с ним, с дорогим, с незабвенным,

Я рядом, мальчишка, стою.

Стих Пушкина читать начни

Когда ты горю тяжелейшему

Ни в чем исхода не найдешь.

Пошли сочувствующих к лешему:

Ведь не помогут ни на грош.

Но, нестерпимой мукой мучимый,

Проплакав ночи все и дни,

Ты лучше с детских лет заученный

Стих Пушкина1 читать начни.

Он с первых же двух строк, он вскорости

Такого солнца звон прольет,

Что горе вдруг не горше горести —

Ну той, как журавлей отлет.

Еще лишь третью вот, четвертую

Строку произнесешь потом,

Еще вот стих, что так знаком,

И не прочтешь ты целиком,

А сквозь слезу, с лица не стертую,

Сверкнешь восторга огоньком.

* * *

Тебе не ночь ли косы заплетала?

Вслед за тобою не бредет ли ночь?

Такая тьма,— и солнцем не помочь

Глазам: так тяжело им стало

Ушла но все стоишь в глазах ты,

И в глубине души, где сумрака потоп,

Стучит любовь, как в темных недрах шахты

Работой упоенный рудокоп.

Цыганская венгерка

Висли руки с кислой скуки

Вдруг — и дзинь!— гитары звук, –

И пошел под выстуки, под стуки

Словно пьянствовать каблук.

Вот пустился шибко–шибко,

Вот и вздрогнула рука,

Вот и вспрыгнула улыбка

На ладони с каблука.

Шибче и шибче и в трепете весеннем

Выстуки, и вычеки, и вытопы горят.

Миг — и посыпался, забился по коленям

Хлестких ладоней звончатый град.

Больше, больше звончатого града!

Эх, раз, еще раз!

Вихри лихих, оглушительных радуг

Начал вычеканивать пьяный пляс.

Начал вычеканивать и, оторопью встрепан,

Начал вбрасывать и в жар и в озноб.

Вот и — в задоре стремительного топа —

Ладонями, ладонями и в рот и в лоб.

Еще бы подзадорить, и все пошло б

Всполохом безумья И вдруг — стоп!..

Мертвое мгновенье — и потоп

Огромным восторгом взъяренного хлопа.

* * *

Чу! Как сердце бьет горячим громом.

Это начудила ты со мной:

Все родное сделала знакомым

А себя, знакомую,— родной.

Уж на что, бывало, солнца имя

У меня вскипало на губах,

А теперь ресницами своими

Ты растеребила солнце в прах.

Хоть и чуждой плоти порожденье,

Хоть мне ближе отсвет русских лиц,

Я люблю тенистое смятенье

Искусительных твоих ресниц.

Я люблю — и так, что часто мнится,

Словно там, где только тень бежит,

В этих трепетных твоих ресницах —

Жизнь моя, судьба моя дрожит.

Потому: то бережным смущеньем,

То — безумств ревнивых острие —

Провожаю хищным восхищеньем

Каждое движение твое.

И такой тревожною любовью,

Милая, я жажду уловить,

Не порхнет ли у тебя под бровью

Хоть дыминка, хоть намек любви.

Ты в любви подчас и уверяешь —

Это лишь растроганная ложь:

Слишком ты любезно повторяешь,

Что тебе я дорог, мил, хорош.

Ничего от страдных глаз не скроешь:

Он сквозит, холодный черный ров.

Ты меня, мой друг, не успокоишь

Золотистой оттепелью слов.

И могу ль поверить ласки зорям?

Лучше ты, голубка, не волнуй;

Зажигая радость, светит горем

У меня твой каждый поцелуй.

Ты сулишь, что жизнь мою проводишь

До кончины, счастье подарив.

Что же ты опять рукой отводишь

Слитного желания порыв?

Эпоха

Наш каждый день, неловко величав,

Увесистей испытанных столетий.

Отцам события родней детей кричат.

И на отцов глядят отцами дети.

Обыденным обедом стал нам бой,

И даже в радостях мы хмурим брови,

Ласкаем девушек – и вдруг сама собой

Рука становится суровей.

Дурманный ореол кумиров отблистал.

И кто склонится к милостям кумира,

Когда у нас какой–нибудь подвал

Вскипает в замыслах переустройством

                               мира?

Пространств повязку, времени прибой

Прощупали сухим, но точным знаньем.

И жизнь свою не стали звать судьбой

И поручили собственным дерзаньям.

Иные стали признаки родства:

«Эй, за кого там задымилась рана –

Во имя хищнического торжества

Иль торжества трудящегося стана?!»

И вот отцам события кричат

Родней детей. Глядят отцами дети.

И что ни день – в пороховом рассвете,

И что ни день – неловко величав,

Увесистей испытанных столетий.

* * *

Я нет–нет и потемнею бровью,

Виноватой памятью томим

Ты прости меня своей любовью

И своим величием простым.

Только ты одна меня любила,

Ты — завода кровная родня,

Теплая, заботливая сила

От тебя теснилась на меня.

Жизнь гражданской тяжбой волновалась,

Не склонялась жизнь любовь беречь,—

Тяжких дней отрядами врывалась

В тихие часы любовных встреч.

Эх, бывало, услыхав тревогу,

Ты срывала нежности порыв,

И, оставив строгий след порогу,

На ходу винтовку зарядив,

Своему заводу на подмогу

Ты бежала в гневные ряды.

И, дыша пороховым дыханьем,

Путь марая кровью от следа,

Прибегала вновь и вновь признаньем

Нежила, сердечна и тверда,—

И своим певучим дарованьем

Я вливался в гневный ряд труда.

Эх, и надо ж было так случиться,

Что явилась, чуждая, она

Жаркая походка грудь лучится

Вся — дразнящей страсти целина.

Знай, что был я духом без ответа,

Что не мог я только побороть

Плоть свою, хмельную плоть поэта,

Падкую на сладостную плоть.

И за ней, за чуждой, за красивой,

От тебя я, милая, ушел,—

Были тщетны все твои призывы,

Даже клич борьбы, как сор, отмел,

Словно с ней, в угоду сладострастью,

Пестрый голос прочих чувств затмил

Ах, силен телесной женской властью

Потерявший силу старый мир!

Что же проку, и смешно, быть может,

Если после, плотью откипев,

Я готов был против самого же

Обратить рядов рабочих гнев.

Полные великого дерзанья,

Улеглись гражданской тяжбы дни.

Кто под лаской твоего признанья

Твоему заводу стал сродни?

Я нет–нет и потемнею бровью,

Виноватой памятью томим

Ты прости меня своей любовью

И своим величием простым.

poets_by