Невезение Передалось От Героя Казино Фишка

Джон Ридли
Путь к славе, или Разговоры с Манном

Памяти Этты Дженнингз

Предисловие

Впервые я встретил Джеки Манна в «Зеленой кухне». «Зеленая кухня» находилась на Манхэттене, в Верхнем Ист-Сайде. Это был маленький ресторанчик, где мы с ребятами — Суини, Ричи и Рейдером, да благословит его Господь, — обычно встречались, чтобы поужинать после выступлений в «Полоске», «Трофее» и «Стоячке». Вот почти и все ночные клубы с развлекательной программой, где мы работали. Если, конечно, можно назвать работой маету до двух часов ночи в надежде выступить перед аудиторией из шести человек. Но именно это мы и делали — маялись до двух ночи, потому что как раз в это время молодых комиков вроде нас выпускали на сцену важные клубные шишки, которые прежде содержали бары, — это комедийный бум восьмидесятых превратил их бары в увеселительные заведения, а их самих — в важных клубных шишек. Разумеется, восьмидесятые годы закончились и большинство клубов закрылось, а важные клубные шишки снова превратились в держателей баров. Но я совсем не об этом собирался рассказать.

Я собирался рассказать о том, как повстречал Джеки Манна в «Зеленой кухне», куда обычно заглядывали перекусить мы, энтузиасты развлекательного жанра. Это было отличное место. После тяжелой ночи, когда приходилось пятнадцать минут подряд сыпать шутками, нам было о чем поворчать, покуда мы обменивались всевозможными историями о выпавших на долю каждого приключениях. И вот однажды утром, наворчавшись и наговорившись, когда ребята уже приготовились отправляться по домам, я собрал у всех деньги и подошел к стойке, чтобы расплатиться. И вдруг какой-то чернокожий старик, стоявший там, промямлил, обращаясь ко мне: «Дай-ка мне доллар. У меня тут не хватает, чтобы за жаркое заплатить», — или что-то в этом роде. Старик ничуть не выглядел оборванцем или попрошайкой. Скорее, он был похож на человека, забывшего деньги дома и решившего стрельнуть доллар, которого ему, как назло, не хватало. Но то, что он произнес, он произнес уверенным тоном, как нечто само собой разумеющееся. Произнес так, будто я ему должен этот доллар. Произнес таким манером, что я даже подумал: наверно, ему весь свет что-то должен.

Я дал ему два доллара.

И не услышал в ответ даже «спасибо». Вместо этого старик сказал, что уже видел меня здесь несколько раз, и поинтересовался, что это я делаю так поздно в «Зеленой кухне». Я ответил, что я — комедийный актер. Он посмеялся и переспросил: «Правда?» Я подтвердил, тогда он сказал: «Знаешь, я тоже когда-то был комиком».

Я этого не знал, я вообще понятия не имел, что за человек этот чернокожий старик.

Он сказал, что его зовут Джеки Манн, а я — в ту пору я был юным и дерзким — сообщил, как зовут меня, и добавил, что ему стоит запомнить мое имя, потому что когда-нибудь оно будет известно всем. Когда-нибудь я стану по-настоящему знаменитым.

Джеки снова посмеялся. Надо мной. А потом сказал, что лучше не мечтать о том, чтобы стать звездой, потому что мечты так и останутся мечтами.

На сей раз посмеялся уже я. Да кто такой этот старик, чтобы говорить мне, будто я не стану знаменитым? Все мы, я и мои ребята — Суини, Ричи и Рейдер, да благословит его Господь, — когда-нибудь выбьемся в люди.

Не больно-то это сбылось. Суини принялся писать хохмы для ток-шоу, Ричи продолжал пахать на клубных площадках в Нью-Йорке. Рейдер… да благословит его Господь. Но я совсем не об этом собирался рассказать.

Я собирался рассказать о том, как, встретив Джеки Манна, я уже не мог выбросить его из головы. Почему — не знаю. Я никогда о нем не слышал, а потому забыть о нем, казалось бы, легче легкого. Я ведь сам был комиком, я знал комиков, и не просто там каких-нибудь именитых типов из комедийных сериалов или еще более раскрученных типов из киномира. Пигмит Маркхем, Ольсен и Джонсон, Эрни Ковач, Годфри Кембридж, Джордж Керби. Не важно, знаменит ли я был или нет, черен или бел, я знал свою историю, а раз я ничего не знал про Джеки Манна, значит, Джеки Манн не стоил даже усилий, необходимых для того, чтобы выговорить его имя.

И все-таки…

То, как он посмеивался надо мной, как советовал забыть мечты о славе, — все это склоняло меня к предположению, что он знал, о чем говорит.

В нашей компании была одна девушка, тоже комедийная актриса, ее отец когда-то давно, еще в «золотом веке», работал на телевидении. И я попросил ее узнать у отца, не слыхал ли тот про этого Джеки Манна.

Она расспросила отца.

Ну и ну — слыхал ли он про Джеки Манна?! Он помнил, причем превосходно, все эти истории, с которыми и мне предстояло подробно познакомиться: о том, как Джеки Манн выступал в «Копе» и в «Сайрос», вращался в компании Синатры, Дайно и Деймона. О его отношениях с девушкой Тамми, с которой он то ссорился, то мирился, то расходился, то сходился, о внезапной женитьбе, о незадаче с шоу Фрэн Кларк. И конечно же то, что вышло с шоу Салливана.

И вот я смутился, слушая рассказ о событиях и происшествиях, которые были известны и памятны многим, но совершенно неведомы мне. Стало стыдно, что человек вроде меня, — человек, воображавший, будто кое-что знает и об истории комедии, и о своих предшественниках, обнаружил столь полное невежество.

Я решил не оставаться больше невеждой.

Я еще несколько раз наведался в «Зеленую кухню», прежде чем снова встретил там Джеки Манна и упросил, умолил его поделиться со мной воспоминаниями.

К счастью, он согласился.

И за целой чередой тарелок с картошкой, жаренной во фритюре, Джеки по кусочкам рассказывал мне о давно минувшей эпохе, рассказывал с таким жаром и выразительностью, что каждый миг представал передо мной отчетливо и явственно. Чтобы записать его рассказ о том, когда, где и как все происходило, мне потребовалось больше десятилетия. Этот рассказ был со мной, пока я переехал из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, поменял работу в клубах на телевидение, потом стал сценаристом и, наконец, слава Богу, начал публиковать книги. Так удачно сложилось, что рассказ Джеки, подобно доброму вину, с годами сделался только лучше.

Об этом-то я и собирался рассказать.

Джон Ридли 28 марта Голливуд, Калифорния

* * *

Вот что я вам скажу.

Ты останавливаешься. Ты не в силах продолжать. Не в силах больше вымолвить ни слова. Тебе мешают аплодисменты — этот мясистый звук тысячи хлопающих рук. Мужских рук — ухоженных, скорее всего, и с кольцами на мизинцах. Женских рук — с перстнями, скорее всего, на пяти, шести или семи пальцах из десяти; перстни подобраны к браслетам, а те подобраны к ожерельям, к которым подобраны серьги. Скорее всего. Наверняка ведь не знаешь. Все это сокрыто от тебя: драгоценные камни, пышные рукава и высокие прически, поблескивающие костюмы и атласные платья; от тебя скрыт модный шик эпохи. Свет прожекторов ослепляет тебя, и разодетые в пух и прах люди превращаются в массу слипшихся силуэтов — в живое чернильное пятно, которое пляшет, пустословит и вопит, как единое целое.

Вот что я вам скажу.

Так-то оно и лучше. Лучше, чтобы они были ненастоящими, нестрашными, а ты был сверхнастоящим, высвеченным. Сияющим. Находясь на сцене, ты возвышаешься над столиками, за которыми они сидят, делаешься выше на три фута. В глаза слепит свет, и тебе остается только вкус — да, вкус — и запах этих людей; дым, почище паровозного, исторгаемый «Фатимой» и «Честерфилдом», которые они курят, — такой густой, что его только что не жуешь и неизбежно вынужден глотать, — вперемешку с ароматами двух десятков разных духов, шибающих в нос чем угодно, — от «Шанели» до «Вулвортса». Ты стоишь, единоборствуя с шумом от хлопанья тысяч рук, со свистом, ревом и случайной репликой, раздающейся после твоей остроты: «Вот уж правда! Потому и смешно, что правда!» И все это не дает тебе вымолвить ни слова. Ты не в силах продолжать.

Итак, вот что я вам скажу.

Я и не думал продолжать. Я остановился и ждал, пока это чернильное пятно перестанет надрываться от хохота. Я стоял и ждал, вбирая в себя аплодисменты и всеобщую приязнь. Я ждал, и ожидание все длилось. Оно продлилось настолько, что второе шоу в зале «Копа», отеля при казино «Сэндз» в Лас-Вегасе, штат Невада, затянулось. А второе правило всех казино, подобно нерушимому закону природы, гласило, что развлекательные представления не должны затягиваться. Первое же правило гласило, что выпивка для клиентов должна быть бесплатной. Бесплатная выпивка, бесплатная еда, бесплатный ночлег… В общем, клиентов следовало всячески ублажать, чтобы они оставались за столами, где расклад шансов таков, что вырвать деньги из их упитанных, проспиртованных пальцев легче легкого. Но чтобы всякое казино получало свою наличность, клиент должен находиться за игровым столом, а он не мог находиться за столом, пока сидел в эстрадном зале, заливаясь смехом, восторгаясь какой-нибудь певичкой или еще как-то отвлекаясь от игры. Ребята из Нью-Йорка, Чикаго и Майами — дружная команда крепко сбитых итальянцев и оборотистых евреев, которые тихо, очень тихо управляли этими казино, — вовсе не были заинтересованы в том, чтобы клиенты отвлекались от игры. Не для того же они бросили свои большие города и приехали сюда, в пустыню, чтобы открыть тут сеть благотворительных заведений. Отсюда и второе правило: представления не должны затягиваться. Никогда. Практически никогда. Исключением стал первый день октября года. В остальном те двадцать четыре часа были примечательны лишь своей незначительностью: русские вели себя хорошо. Шоу Донны Рид только-только появилось на ТВ. Прошло всего несколько месяцев со времени первого свидания куклы Барби с Америкой. Свежеиспеченной пятидесяти штатной Америкой. В остальном это был очередной день под лозунгом «Айк^[1] — президент, Кастро — зло, Элвис — Бог». Если не считать того, что второе выступление в зале «Копа», отеля при казино «Сэндз» в Лас-Вегасе, штат Невада, немыслимо затянулось, и затянулось из-за меня, а я нисколько не боялся рассердить итальянцев или евреев. Мой номер предварял выступление мистера Дэнни Томаса. Каждому разогревщику отводилось ровно шесть с половиной минут, чтобы подготовить публику к главному развлекательному действу какой-нибудь голливудской звезды, длившемуся ровно сорок три с половиной минуты, после чего стадо зрителей уводили обратно в казино, к очередной халявной порции выпивки. Но в ту ночь — как еще множество раз — я разил без промаха. Я не просто хорошо выступал: я бил толпу наповал, я заставлял это чернильное пятно колыхаться в проходах между рядами. Мне пришлось стоять и ждать, пока не иссякнут смешки и хлопки.

Некоторые артисты с именем не любят, когда разогревщик слишком заводит публику. Только попробуй вылезти за пределы отведенных тебе шести с половиной минут! Сцена принадлежит им, и только им, и они даже не допускают мысли, что кто-то может завладеть вниманием публики до того, как появятся они. Но Дэнни Томас не был какой-нибудь мелкой сошкой. Дэнни Томас был набирающей величину звездой из телевизионного шоу, занимавшего четвертое место в рейтинге Нильсена. Дэнни Томас мог выступить вслед за мной и взмыть еще выше. Он дал мне знак задержаться на сцене еще на пару минут. А эта лишняя пара минут означала, что представление затянется. Ну и что? Владельцы казино не были до такой степени тупы, чтобы не понимать: публика, настолько заведенная хорошим шоу, вернувшись за игровой стол, станет делать совершенно безумные ставки.

Потому-то мне и позволялось шутить дольше положенного.

Главное — ублажить клиента.

Наконец я закончил, и на сцену вышел Дэнни, не преминув вытащить и меня — раскланяться еще раз-другой. Затянув под металлический грохот оркестра свой коронный номер «Парнишка Дэнни», он настроил публику на подобающий лад, а я устроился у дальней стенки, откуда мне все хорошо было видно, и стал размышлять: как я сюда попал? Чернокожий малый из Гарлема, выступающий на подмостках лучшего клуба в шикарнейшем из городов мира, разогревающий зал перед выходом на сцену одной из самых крупных эстрадных звезд. Прошло всего несколько лет с тех пор, как я прорвался в шоу-бизнес, и вот у меня уже есть почти все, о чем можно мечтать. Теперь почти все в моих силах.

Но вот чего я не могу — так это выйти из зала «Копа» и очутиться в самом казино.

На календаре был год, и существенная разница между Лас-Вегасом, штат Невада, и Бирмингемом, штат Алабама, состояла в том, что на Юге всюду были развешаны знаки, запрещавшие чернокожим входить туда-то и делать то-то: ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ, ЦВЕТНЫМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. В Лас-Вегасе же об этом нужно было догадываться самому. И догадываться приходилось не мешкая. Держись подальше от Стрипа^[2], поближе к Вест-Сайду. И уж тем более держись подальше от их казино. Не важно, что ты блистал на клубной сцене, не важно, что публика смеялась и хлопала, не важно, сколько раз ты раскланивался, — за порогом был все еще год, и там чернокожих не привечали. Нельзя остановиться в отеле. Нельзя отобедать в ресторане. Нельзя играть в казино.

А мне больше всего на свете хотелось сыграть в казино.

И не ради того, чтобы сделать безумную ставку, не ради того, чтобы рискнуть приличной суммой денег. Чего мне хотелось — так это просто очутиться около игрального стола, рядом со всеми этими людьми — мужчинами в костюмах, дамами в самых нарядных платьях, живущими на широкую ногу, в темпе, в стиле коктейльных вечеринок. Мне хотелось увидеть, как они будут расступаться, словно воды Чермного моря, когда я направлюсь к рулетке, хотелось услышать их звездную болтовню: «Отлично выступил сегодня, Джеки», «Сногсшибательное шоу, Джеки. Не помню, когда я так хохотал в последний раз», «Не подойдешь поздороваться с моей женой, Джеки? Она твоя большая поклонница. Ей будет приятно». Мне хотелось, чтобы они любезничали со мною, восторгались и продолжали изливать свою любовь так же, как делали это, когда я выступал на сцене, на три фута возвышаясь над ними.

Я хотел, чтобы они приняли меня.

Приняли? Да они меня в упор не видели. Я получал в неделю почти тысячу долларов, я выступал на сцене, предваряя выход величайших эстрадных звезд, публика аплодировала мне стоя… И тем не менее, когда представление заканчивалось, меня отправляли на улицу через черный ход.

Знаете, зачем существуют черные ходы? Чтобы выносить всякую дрянь. Они существуют для мусора, гниющих отбросов — и для чернокожих комиков. Не важно, что минуту назад ты блистал на эстраде.

Дэнни Томас уже раскачал аудиторию. Ему нужно было раскачать ее как следует, чтобы никто больше не вспоминал мое выступление и не перешептывался обо мне. О том, что я показал себя.

Я ощутил теплоту. И тщеславие. Я ощутил укол гордости, и в голове у меня поплыло.

И тут я решился на это. Никаких долгих споров с самим собой, никаких усилий. Я просто решился. Просто распахнул настежь двери — и вышел из зала «Копа» в казино.

Хотя в казино стоял шум — гудели игровые автоматы, челюсти чавкали чипсами, новенькие купюры хрустели на зеленом сукне столов, — я готов поклясться, что в ту секунду, когда я переступил порог, в заведении воцарилась гробовая тишина и столь же гробовой холод. Я услышал перешептывание. Буквально услышал каждый взгляд. Кое-какие из этих взглядов вопрошали: «Это что — Джеки Манн?» Некоторые говорили: «А я и не знал, что это заведение настолько прогрессивно». Большинство же взглядов красноречиво говорило вот что: «Какого черта здесь делает этот черномазый?»

И вся звездная спесь, которую я принес с собой, мигом улетучилась от их гневных пристальных взглядов и тихого презрения. Меня затрясло. Меня бросило в пот. Я почувствовал, как бисеринки испарины проступают у меня на лбу. Я вспомнил про чернокожих детишек из Литл-Рок — тех самых, которые решились переступить порог средней школы для белых. Я вспомнил о том страхе («Ради Бога, не линчуйте меня»), который въелся в их расовую память и проступал у них сквозь каждую прожилку при всем их напускном стоицизме. Я знал, что так, наверное, и сам сейчас выгляжу: Джеки Манн, борец за право негров играть в азартные игры.

Но я выстоял. Разыгрывая персону из высшего света, подражая Питеру Лофорду^[3], я развязной походкой направился к рулетке, устремив взгляд на выигрыш. Вытащил из кармана стодолларовую бумажку. Пускай все видят. Пускай видят, что Джеки Манн играет по-крупному. Я только надеялся, что они не разглядят на лице, достойном Бена Франклина, пятнышко пота, оставшееся на нем от моей мокрой ладони.

Стол уже так близко…

Но тут-то и вышла остановка. Преграждая мне дорогу, между мной и рулеткой вырос один из распорядителей казино — утянутый в костюм, который едва прикрывал его телеса.

«Нельзя», — просто сказал он. И все. Вот так коротко. Так грубо. Не «Извините, мистер Манн», или «Вы знаете наши правила, мистер Манн», или хотя бы «Эй, парень, уноси-ка ноги подобру-поздорову, пока не схлопотал». Нет! Он лишь бросил «Нельзя» — будто выбранил собаку, испачкавшую его любимый плед.

По всему казино люди глазели на меня все бесцеремонней, они явно подстрекали вышибалу сделать что-нибудь с этим нахальным цветным, который самовольно забрел на их игровую площадку.

Я попытался выглянуть из-за плеча этого парня. Раз уж нельзя играть, могу я, по крайней мере, посмотреть на стол вблизи. Пускай меня вышвырнут из заведения, но я одержу хотя бы эту маленькую победу. Или большую. Но не тут-то было! Обогнуть громилу взглядом было задачей не из легких.

Он снова сказал мне: «Нельзя» — потом ударил костяшками своего правого кулака, поросшего темными волосами, о левую ладонь. Звук при этом вышел такой, будто скала треснула. Этому парню платили за то, чтобы он улаживал неприятности. Я, как он думал, собирался доставить ему неприятность. Впрочем, и без всяких неприятностей он готов был двинуть мне — просто так, для тренировки, — а я бы всего-навсего подвергся очередному насилию, к которому так привык за свою жизнь.

Поражение подползало ко мне. А вместе с ним и унижение.

И вдруг сзади на мое плечо легла рука.

«Черт, — подумал я. — Видно, вышибала тут не один, а с дружками. Значит, бить меня будут со всех сторон, спереди и сзади, панорамно и широкоэкранно».

Только вот… Глаза вышибалы округлились, а губы как-то запрыгали. Хорошо поставленный голос проговорил за моей спиной, адресуясь к этому качку: «Все в порядке. Этот малый тут со мной».

Вначале я подумал было, что это Джек Энтрэттер — парень, улаживавший дела в «Сэндз» вместо отсутствующих владельцев, — решил вступиться за меня. Но, скосив взгляд, я увидел, что рука на моем плече — черная. И черная настолько, что я смотрелся рядом так, будто у меня всего восьмушка негритянской крови. Сам вид этой руки подействовал на меня как удар, выбросивший меня на Квир-стрит. Кто же был этот чернокожий, чернокожий в Лас-Вегасе в году, сумевший вселить такой страх в штатного холуя из казино?

Я обернулся и увидел. Обернулся и взглянул в глаза — в единственный зрячий глаз — мистера Сэмми Дэвиса-младшего.

Часть I

В Америке конца х годов:

Средний годовой доход белого мужчины равнялся приблизительно трем тысячам долларов. Черный мужчина зарабатывал примерно вдвое меньше.

Среди белых один из восьми не мог найти работу. Среди черных — один из четырех.

В среднем белый человек доживал до шестидесяти одного года. Жизнь черного была на десять лет короче.

В год около шестнадцати чернокожих погибали от линчевания — были повешены, сожжены или забиты до смерти.

Это официальные цифры.

Таков был мир, в котором я родился.

Начало пути

Думаю, вы и представить себе не можете одиночество ребенка, родившегося не таким, как все. Не в физическом смысле — не калекой, не уродцем, не ущербным. Я говорю о ребенке, который «не такой, как все», в том смысле, что это не поддается описанию или констатации, но не менее доподлинно, чем когда у ребенка повреждена рука или изувечена нога: он всегда пария, всегда стоит в углу подобно привидению и наблюдает, как мимо него невозмутимо проносится остальной мир. В нем как будто есть нечто странное и ненормальное, невидимое глазу, но бесспорно доказывающее: он не такой, как все другие. А эти другие смеются и глумятся над ним, ибо просто не знают иных способов обхождения с таким существом, кроме как осмеяние. И ты чувствуешь отчуждение, чувствуешь полное одиночество в мире людей и знаешь, что никогда не станешь таким же, как они, и никто никогда не примет тебя в свой круг… И это чувство будет сопровождать тебя всю жизнь. Как шрам, который никуда не исчезнет.

Я родился в Гарлеме. Как и когда именно, при каких обстоятельствах, — этого я не могу сказать наверняка. К тому времени, когда я достаточно повзрослел, чтобы заинтересоваться подробностями этого события, мне уже некого было спрашивать. Со своим папашей, Кеннетом Манном, я почти не разговаривал. С матерью, Анной, поговорить уже не мог. Но точно знаю: самым приятным днем моего детства стал день, когда я наконец расстался с ним бесповоротно.

Я был единственным ребенком в семье. Единственным ребенком, которого пожелала родить моя мать, и единственным ребенком, которого пожелал завести мой отец, — впрочем, слово «пожелал» можно употребить лишь с известной долей допущения, поскольку отец часто ставил под вопрос мою «желательность». Отец был крупного телосложения — выше шести футов ростом, а весом около двухсот фунтов, — и в целом производил впечатление человека одновременно сердитого и жалкого. Злость его было легко понять. Он был чернокожим, а судьба чернокожего в начале двадцатого века могла вывести из себя любого, даже самого мягкого по натуре человека. К тому же он был бедняком. А даже на Севере — промышленном, прогрессивном Севере — найти постоянную, хорошо оплачиваемую работу было хитростью, которую мой отец так до конца и не освоил. Он брался за любую работу, какая подворачивалась, — чистильщика обуви, банщика, уборщика в подземке, разносчика газет. Взрослый мужчина, шести футов ростом, — и газетчик! Работать «невидимкой» — так это называл отец. Люди, которых ты обслуживаешь, в упор тебя не видят, пока ты чистишь им башмаки или передаешь полотенце, чтобы они вытерли свои руки. Ты просто выполняешь положенное, даешь им сдачу с их новеньких пятерок и десяток, а под конец говоришь им: «Спасибо, сэр». Но для них ты не существуешь. Тебя как будто нет. Я уже сказал: злость папаши мне была понятна.

Чего я не мог понять, так это природы его злосчастья. Наверно, это было связано с его увечьем. Сколько я помню своего отца, здоровье у него всегда было расстроено. Когда-то он работал на стройке. Конечно, не квалифицированным рабочим, не начальником. Чернокожие не могли получить образования, требовавшегося для подобной работы, а если получали, то попросту не могли устроиться на такую работу. Поэтому мой отец, как и множество других чернокожих отцов, работал вьючной скотиной — поднимал доски, таскал кирпичи. Белым любой физический труд казался или слишком тяжелым, или слишком недостойным. И вот однажды, ишача на стройке, он повредил себе не то спину, не то бедро, когда то ли поднимал, то ли швырял что-то, то ли делал еще не знаю что. Сейчас я уже не помню. Не помню, насколько серьезной была травма. Ходил-то он хорошо, даже хромоты заметно не было. И по лестнице поднимался без затруднений, и тяжести ворочал, насколько я мог судить. Но он получил увечье. Так он всегда говорил. Увечье, достаточное для того, чтобы сразу прекратить работать и сесть на пособие. Сесть — и больше уже не выходить из этого статуса. Да и зачем? Он рассуждал так: зачем гнуть спину, зачем чистить кому-то обувь или торговать газетами, раз деньги можно получать просто так? Зачем искать работу, если, не занимаясь ее поисками, получаешь столько же? Оказавшись без дела, он постоянно напивался, а вскоре, поскольку выпивка перестала помогать ему скоротать день, перешел на травку и таблетки. Мой папаша начал злоупотреблять и спиртным, и дурью. Он пил все, что лилось. Курил все, из чего можно было скрутить косяк. Еще немного — и его устроил бы пакет с клеем. Кайф, под которым он находился, обретал самые разные личины. Бывал кайф от «спида», когда отец весь дрожал и плясал, без конца куда-то рвался, хотя идти ему было некуда. Хмельной кайф, обычно унылый и угрюмый, лишь подогревал его извечную злость. В таких случаях он никого не узнавал, бросался с кулаками на любого, кто попадался под руку, и стремился свести счеты с целым светом за «все хорошее», выпавшее на его долю. Находясь же под кайфом от травы, отец смеялся, хоть смеяться было и не над чем. Какая разница? Он умел находить повод для смеха, — если надо, паясничал и потешался над собой. Он шумел, кривлялся, изображал соседей по дому. Целое представление разыгрывал. Насмотревшись на него, не надо было включать телевизор. Отец был куда лучше. Телевизор же не бегал за тобой по всей квартире, не догонял, не щекотал, повалив на пол. Телевизор не хватал тебя, не подбрасывал в воздух, не таращился на тебя с такой пройдошливой, но любящей ухмылкой, не говорил тебе: «Мальчик мой, Джеки. Мальчик ты мой!» И мы с мамой, бывало, смеялись и подыгрывали ему, и пусть нам было безрадостно, пусть смеялись мы над человеком, который был одурманен наркотиком, это все-таки позволяло хоть на короткое время забыть, как трудно нам живется. Если бы мне пришлось выбирать, то это, без сомнения, был бы мой любимый кайф. Вся беда в том, что отец, которого я оставлял утром, уходя в школу, вечером бывал уже совсем другим. Поэтому я очень боялся возвращаться домой и по дороге ломал себе голову: что меня ждет — объятия или подзатыльники? Сказка без конца — или несмолкаемая ругань? Иногда мне было страшно подниматься по ступенькам лестницы, которая вела к нашей квартире. Еще долгое время после того, как другие дети расходились по домам ужинать, так что не с кем было больше играть, я все сидел на крыльце нашего дома и сквозь все городские шумы, заглушавшие друг друга, изо всех сил вслушивался. Если я различал доносившийся из нашей квартиры смех, то поднимался. Если же слышал крики, грохот посуды… Ну, тогда мне приходилось засиживаться на крыльце до самой ночи.

Но, независимо от разновидности кайфа, отец был под ним каждый день. Без исключения. Пьянство и наркотики сделали его ни к чему не пригодным, именно эта непригодность — он не приносил совершенно никакой пользы своей семье — и делала его таким жалким. А все заботы о семье — коль скоро мы трое считались семьей — ложились на плечи моей матери.

Мать у меня была красивая. Это мне особенно запомнилось. Она была очень темнокожей женщиной, родом с Карибских островов — во всяком случае, семья ее происходила оттуда. У нее были нежные черты лица, а легкая полнота делала его скорее округлым, чем худым. Волосы у нее не курчавились, а скорее вились и доходили до плеч: тогда про такие волосы говорили «хорошая прическа». Насколько я помню, у моей матери не было недостатков.

А еще я помню, что мама трудилась не покладая рук, добывая то, чего не мог обеспечить нам отец: сносную еду и приличную одежду. Дом наш — квартира, состоявшая из пары комнатушек на четвертом этаже, — был настоящей школой выживания. Когда не было мяса, чтобы сделать начинку для бутербродов, мы обходились одним хлебом. Когда не было хлеба, перебивались водянистым супом. Мы мирились с периодически забегавшими к нам крысами, потому что те пожирали тараканов, роившихся во всех темных углах. Зимой мы всегда зябли, но никогда не замерзали. Мы всегда хотели есть, но не умирали с голоду. Потому что благодаря маме мы все время как-то выживали.

Мама была горничной, или, говоря проще, домашней прислугой. Она убирала дома белых в Ист-Сайде и Верхнем Вест-Сайде, равно как и в любой другой части города, где можно было отыскать полы, которые требовалось отскрести, или уборную, которую требовалось отполировать до блеска. Мама трудилась изо всех сил. Работу она находила без труда. Людям она нравилась. Она была честной труженицей. И веселой — как сейчас помню. Просыпалась спозаранку и готовила мне завтрак, припасала кое-какие лакомства — например, разрезанные ягоды клубники, чтобы я съел их с кашей, — а потом выходила в предрассветную тьму и на подземке отправлялась в первую из четырех-пяти квартир или домов, где ей предстояло заниматься уборкой в тот день. Домой она возвращалась поздно, усталая, но неизменно готовила мне ужин, купала меня, а затем укладывала спать. И каждую ночь, когда мама гасила свет, я чувствовал у себя на лбу ее трепетный, как крыло бабочки, поцелуй. И слышал ее голос, шептавший мне в темноте: «Ты — необыкновенный, Джеки Манн. И не слушай, если кто-то с этим будет спорить».

«Необыкновенный» — говорила она. «Не такой, как все», — думал я.

Потом мама уходила, но, прежде чем уснуть, я слышал из-за двери, как она напевает или насвистывает какую-нибудь мелодию. Слышал, как она смеется каким-то своим мыслям.

А иногда я слышал, как она ругается с моим отцом. Не иногда, а довольно часто. Вернее сказать, ругался в основном он — твердил, что мы на грани разорения, потому что мама мало работает, или что она плохо следит за домом — это при ее-то загруженности, — или что она недостаточно быстро принесла ему ежевечернюю бутылку спиртного. Но, при всем при том, я не помню, чтобы мама хоть раз плакала от отчаяния или вздыхала под грузом дневных забот, которые назавтра обещали лишь возрасти. Я ни разу не слышал от нее жалоб, когда отец приползал домой на четвереньках после ночной попойки, заполняя всю квартиру запахом перегара, и валился спать на кровать или кушетку, а иногда, так и не добравшись до цели, прямо на пол. Несмотря на такую каторжную жизнь, мама никогда не роптала. Если я что-то и слышал от нее, то лишь тихие песенки, которые она напевала вполголоса по ночам.

* * *

Мой Гарлем отнюдь не переживал расцвета. Мой Гарлем, тот Гарлем, в котором я рос, уже не был колонией черной культуры, — там уже не жили Хьюз и Барт, Эллингтон и Уэбб, — он превратился в гетто для цветных. Да, мы тогда были цветными. Еще не неграми, не чернокожими и далеко еще не афроамериканцами. В те дни мы были цветными. В лучшем случае. А чаще всего нас называли «они» или «эти люди», — когда не называли просто-напросто старыми черномазыми. И пусть нам жилось легче, чем чернокожим на Юге, не церемонившемся с Джимом Кроу^[4], снисходительном к линчеваниям, — все-таки быть чернокожим в Гарлеме было по-своему тяжело.

Депрессия ударила по всем. Всем нужны были деньги. Лишившиеся мест белые начали браться за грязную работу, которая раньше считалась уделом лишь чернокожих. Черные оказались совсем без работы. Но по-прежнему черные из других районов Нью-Йорка стекались в Гарлем. Черные с Юга, черные с Ямайки, черные из Вест-Индии. Они скучивались в наемных домах, набивались в квартиры, которые делили перегородками, чтобы потом заново перегородить, — а все потому, что верили, будто, живя в черной столице мира, обретают возможности, недоступные им в других местах. И ошибались. Гарлем превратился в квартал, сплошь заселенный народом, который не мог прокормить себя досыта.

По утрам на углу й улицы можно было увидеть вереницу людей — изможденных мужчин, женщин с детьми, в основном в нищенской, заношенной до дыр одежде с чужого плеча, — растянувшуюся на целый квартал или даже больше. Все они ждали своей очереди, чтобы потереться рукой о Дерево Надежды. Обычное дерево, ничего в нем особенного не было, просто люди со слепым упорством отчаяния верили в миф, который рос вместе с самим деревом, будто оно обладает способностью приносить удачу. Удачу особого рода: всякий, кто дотрагивался до дерева, находил работу. Хоть какую-нибудь работу. Не знаю, понимал ли я это уже тогда или только позже почувствовал, какое грустное зрелище — видеть столько чернокожих, которые так разуверились в самих себе, что повально ударились в суеверие.

Добавьте к этой деградации паршивое жилье, паршивые удобства, паршивые школы и образование. Присовокупите летний зной — и вы получите готовую смесь для взрыва всеобщего возмущения. Так обычно и происходит, если с людьми обращаются как со скотом и запирают их в клетки двадцать на двадцать. Бунты вспыхивают, если у человека отнимают пристойное положение в обществе, если единственным голосом, какой у него остается для самовыражения, становится язык насилия. На моей памяти Гарлем полыхал дважды. Один раз — в году, когда белый владелец магазина избил чернокожего подростка за то, что тот украл у него товара, может, центов на пять. Второй раз — в году, когда белый полицейский застрелил черного служащего, который пришел на помощь пьяной женщине. Пьяной белой женщине. И не важно, что дело происходило в северном городе — в Нью-Йорке. Чернокожий, который посмел дотронуться до белой женщины, мог рассчитывать только на пулю в лоб.

Но Гарлем, даже в пору депрессии, оставался Гарлемом. Большинству людей, живших там, никогда и в голову не приходило, что можно куда-нибудь переселиться отсюда. На каждой улице, в каждом доме бурлила жизнь. На каждой пожарной лестнице дудел на рожке или саксе какой-нибудь парень, а снизу этим импровизациям вразнобой вторили девушки. Днем и ночью тут и там готовилась самая разная еда — ямайская, карибская, вест-индская. Негритянская еда. Весь Гарлем был, по сути, большой кухней под открытым небом, и запахи стряпни просачивались во все уголки каждого квартала. Пожарные гидранты служили для обливания в летнюю жару, а припаркованные машины годились для того, чтобы прятаться от снежков зимой. А за пределами Гарлема простирался Нью-Йорк-Сити. Нью-Йорк-Сити — с парками и поездами, с небоскребами и подобными узким ущельям улицами между ними, — он казался нам целым миром, разросшимся — дальше некуда. И мир этот принадлежал нам — мне и Малышу Мо. Малыш Мо был моим лучшим другом. Не припомню, как мы подружились. Он жил в соседнем доме, — впрочем, там же жила еще добрая сотня детей.

Другие дети со мной не водились.

Другие дети меня недолюбливали.

Другие дети считали, что я — не такой, как все.

Мо всегда был коротышкой для своих лет, так и остался потом недоростком. Он был толстяком, но с годами немного сбросил вес и сделался просто коренастым. Кожа у него была очень темная, а посередине большой круглой головы располагались очень узкие глаза. Такие узкие, что, глядя на него, можно было усомниться, а видит ли он что-нибудь сквозь эти щелки. Иногда он вставал рядом с дешевым магазинчиком и притворялся слепым — просто так, чтобы кто-нибудь угостил его конфеткой. Ему доставалось очень много бесплатных конфеток. Другой отличительной особенностью Малыша Мо были его уши. У него они не были закручены и изогнуты, как у большинства людей. Они были сплошной мясной массой — как будто кто-то залил в них, как в формочку, горячий воск, а потом забыл выскрести. Однажды кто-то из ребятни решил подразнить Мо за то, что у него такие уши. Мо поколотил опрометчивого обидчика. За это Мо на две недели исключили из школы, но с тех пор никто больше и заикнуться не смел о его ушах.

Может, оттого, что Мо, как и я, знал, каково это — быть не таким, как все, мы с ним сошлись. Мы вместе шлялись по улицам. Подземка была для нас американскими горками, открытыми весь день, и мы катались от Бронкса до Бруклина и обратно. Хорошо было слоняться и в Центральном парке: в этом огромном ящике с шутихами нас каждый день ждал какой-нибудь сюрприз. Там мы с Мо впервые в жизни увидели голую женщину, купавшуюся в пруду. Это была бродяжка, покрытая коркой грязи, с грудями, как длинные воздушные шары. Она была безобразна, отвратительна. От нее даже на большом расстоянии воняло. Но, как от какого-нибудь карнавального чудовища, от нее невозможно было отвести взгляд, и мы с Мо не сводили с нее глаз, пока она мылась. Мы стояли и глазели. Пип-шоу окончилось, когда в пруд с плеском плюхнулись двое полицейских, совершавших обход, и стали вытаскивать женщину. Она сопротивлялась как могла, но в конце концов им удалось ее вытащить из воды. Мы с Мо гиканьем проводили копов, которые оборвали наше знакомство с обнаженной женской натурой.

Однажды вечером я возвращался домой после того, как мы с Мо набегались по улицам. Мы наигрались всласть и уже подходили к моему дому. Возле крыльца стояла толпа, которая росла на глазах. Я не придал этому значения. Нью-Йорк, Гарлем: ступеньки крыльца служили тут своего рода клубом общения, где обсуждалось все что угодно — от судебного дела «Плесси против Фергюсона»^[5] до бибопа^[6] и традиционной музыки. Я ничего не заподозрил и тогда, когда все эти люди посмотрели на меня, а потом отвернулись, не желая встречаться со мной взглядами. Все молча и нервно расступились, давая мне дорогу, и я вошел в подъезд. И тут меня охватило нехорошее предчувствие. Я был еще ребенком, но уже понимал: если взрослые замолкают и нервничают, значит, что-то стряслось.

Я оказался совершенно не готов к зрелищу, ожидавшему меня.

У основания лестницы, которая вела к нашей квартире, посреди овощей, рассыпавшихся по ступенькам, лежала моя мать. Мертвая. Она поднималась наверх, чтобы приготовить ужин, или постирать одежду, или выполнить еще какую-то работу перед наступлением очередной ночи, за которой должен был последовать еще один длинный день, и тут у нее не выдержало сердце. Отказало — как будто оно вдруг решило, что та тяжелая и безрадостная жизнь, которую влачит моя мать, не стоит тех усилий, что уходят на перекачку крови. И отпустило ее с крючка. Дало ей умереть.

В одиночестве.

Меня рядом не было. Я где-то играл — вместо того чтобы что-то делать по дому, помогать, хоть как-то облегчать матери груз забот.

Отца тоже не было рядом. Он облегчал собственный груз забот с помощью алкоголя.

Я стоял, как мне показалось, целую вечность над распростертым маминым телом. Она лежала там же, где упала. Все эти люди толпились поблизости, но никто даже не удосужился прикрыть ее или перенести куда-нибудь. Никто не подошел ко мне, чтобы солгать, что все в порядке вещей, что моя мама просто отправилась в далекие края, где ей лучше.

Пожалуй, такая ложь не была бы неправдой. Хотя бы отчасти.

Но все эти люди — они и пальцем не шевельнули. Просто взирали на происходящее в смущенном молчании — как зрители, которые явились на представление, но жалели о потраченных деньгах.

Потом пришла Бабушка Мей и увела меня к себе. Бабушка Мей не была моей бабушкой, она вообще не была ничьей бабушкой, — просто эту милую старушку, жившую по соседству, все любили и называли бабушкой. Она дала мне стакан молока и сказала, что я могу поплакать, если хочу.

И я расплакался.

Потом Бабушка Мей отвела меня ко мне домой. Мамино тело исчезло. Продукты, упавшие на пол вместе с ней, — тоже. Мы поднялись по лестнице, пройдя площадку, на которой оборвалась жизнь моей матери, и вошли в нашу квартиру.

Наконец возвратился домой мой отец, как всегда, распространяя вокруг себя запах спиртного. Бабушка Мей рассказала ему, что стряслось с мамой.

Секунду он стоял молча, будто его оторопь взяла. А потом сказал:

— Черт возьми. Знаешь, сколько теперь гробы стоят?!

* * *

Теперь, без мамы, наша жизнь изменилась. И не просто в том смысле, что мне не хватало ее каждую минуту каждого часа. Отец — пусть он был теперь единственным взрослым в семье — после смерти мамы отнюдь не стал для меня лучшим родителем. Скорее, худшим. То ли из-за бремени вины, которое легло на него (надеюсь, он это чувствовал), то ли потому, что пропало благотворное мамино присутствие, то ли просто потому, что теперь он был волен жить так, как вздумается, — отец вовсю предался своим порокам, причем все прежние разновидности кайфа уступили место одному. Злобному, угрюмому. Теперь это происходило так: либо отец бодрствовал и все крушил, либо начисто отключался. И если он и раньше был неспособен работать и обеспечивать семью, то теперь сделался еще менее способным к этому. Пособие уходило на его основные нужды — то есть на спиртное и на оплату квартиры, чтоб было где напиваться и отключаться. А деньги на еду, на одежду, на другие наши потребности должны были появляться из какого-то другого источника.

Этим другим источником стал я.

И тут же дням моего детства — с беганьем по улицам, играми — наступил конец. Мне еще не исполнилось одиннадцати, а я уже брался за любую работу, радовался любому заработку. В основном это была работа по случаю, работа, которую я получал из сочувствия ко мне: владельцы магазинов, знавшие, что моя мама умерла, а папаша вечно мертвецки пьян, давали мне кое-какие поручения — помыть посуду или окна, отдраить полы. Между уроками и редкими часами отдыха в выходные я только и делал, что мыл, чистил, подметал, скреб или натирал, — мои маленькие черные руки не ведали покоя. Я слишком рано узнал, что такое труд. Тяжкий труд. Я прошел эту школу и постиг на собственном опыте, что такое приходить каждый вечер домой с пальцами, скрюченными от щетки или метлы, и с нестерпимо ноющей поясницей.

Под конец первой недели (мне она показалась целым месяцем каторжного труда) я пересчитал заработанные деньги. Пересчитал все монетки в один цент, в пять центов, прибавил к ним две монеты по двадцать пять центов. Всего — три доллара. Даже меньше. Не хватало еще около тридцати центов. За целую неделю. За столько-то часов! Три доллара. Даже меньше.

Я расплакался. Я плакал от жалости к себе, плакал по детству, которое закончилось. Я плакал о маме, о той жизни — теперь-то я испытал ее на собственной шкуре, — которой она жила: с утра до поздней ночи — тяжелый труд за гроши. Я плакал о своем будущем, которое вдруг отчетливо представилось мне как яркая картинка: мне повезет ничуть не больше, я так и буду ишачить, как бессловесная скотина, жить лишь для того, чтобы горбатиться изо дня в день, зарабатывая на пропитание.

Закончив плакать, я собрал свои неполные три доллара и положил их в банку, а банку спрятал в ящик. Улегся и заснул. Снова проснулся и отправился на работу.

В конце концов я нашел постоянную работу у сержанта Колавоула, который владел лавкой утиля. Иными словами, он торговал старьем. Находил разные поломанные вентиляторы, радиоприемники и часы, чинил их и перепродавал. В районе, где покупка новых вещей считалась неслыханной роскошью, сержант Колавоул делал неплохой бизнес. Но из-за того, что его лавка была забита всякой всячиной, подобранной с помоек, грязи там скапливалось невпроворот. Наводить в ней чистоту было сущей пыткой. Однако еще тяжелее было выслушивать болтовню сержанта. По его рассказам выходило, что он сражался в сопротивлении в Эфиопии и ему пришлось бежать в Америку как раз перед уходом итальянской армии. Таков был стержень его историй. Подробности, очень скучные, постоянно менялись. Но сержант неплохо платил мне, и я слушал, делая вид, будто мне интересно.

Если я не брался за дополнительную работу, то шел в школу. От школы я получал не больше удовольствия, чем от работы. Кроме того, у меня все болело и ныло после мытья и уборки, и вдобавок у меня не оставалось времени на приготовление заданий (ведь дома никто не помогал мне с уроками), так что очень быстро я превратился в мишень для всеобщих насмешек. Денег нам не хватало, а на ту малость, что я зарабатывал, на ту малость, что не пропивал (не прокуривал, не пронюхивал) мой отец, новой одежды или обуви купить было нельзя. И хотя все гарлемские ребятишки смотрелись оборванцами, я в своих вечно коротких штанах и дырявых рубашках выглядел так, будто только что сбежал с бедняцкой фермы. Детей же хлебом не корми, только дай подразнить кого-нибудь — не толстяка, так очкарика. Теперь у них появился новый предмет насмешек — босяк Джеки.

Я оказался легкой мишенью.

Я был не таким, как все.

Меня задевало любое хлесткое замечание: «Что, Джеки, только что с хлопковых плантаций?»; «Джеки, разве ты не слышал — Линкольн освободил рабов?»; «Джеки, нас не обманешь: ты не цветной — ты просто чумазый!» Все это было больно слышать, но еще хуже бывало, когда кто-нибудь из детей бросал мне монетки и велел почистить им башмаки или принести что-нибудь, как будто я у них в услужении. Это оскорбляло меня больше всего — то, что со мной обращаются как с ничтожеством. Меня злило, что они не уважают меня и им наплевать, что я работаю изо всех сил, чтобы прокормить себя и отца. Но как бы это ни задевало и ни злило меня, я все же принимал от них монетки. Позор, унижение — это доставалось мне сполна. Но доставались и их монетки. Любая мелочь была у меня на счету.

То, что не тратилось, я откладывал, всегда заботясь о том, чтобы хватало денег на выпивку или травку для отца. Если ему лень было отправляться за ними самому, эту работу проделывал за него я. В Гарлеме раздобыть наркотики было проще простого. В остальных частях города полиция охотилась за торговцами дурью и наркоманами, но за й улицей хватали только цветных. Цветные грабили цветных, чтобы потом попасться. Цветные убивали цветных за то, что те попадались. Что тут такого! Цветные! Так пусть подыхают.

Не хочу сказать, что для этого существует какой-то подходящий возраст, но тем не менее я был слишком молод, чтобы покупать спиртное и тому подобное. Однажды я высказал это отцу — что не годится мне, совсем еще мальчишке, бегать по углам или темным переулкам за наркотой, рискуя попасть на глаза полиции. Он так ударил меня по голове, что у меня из уха пошла кровь. Больше мы не возвращались к теме моего возраста и его наркотиков.

* * *

По воскресеньям бывало хорошо; пожалуй, только воскресенья были теперь приятными днями моего детства, от которого остался один скелет. По воскресеньям я ходил обедать к Бабушке Мей. В пять часов вечера я ускользал из дому и отправлялся к ней — жила она в паре кварталов от нас, — а моему отцу было наплевать — иду ли я в гости к ней или собираюсь играть на контактном рельсе железнодорожного полотна. Лишь бы, уходя, я оставлял ему бутылку спиртного или упаковку его зелья.

До Мей оставалось идти еще больше квартала, а вы уже улавливали запахи, доносившиеся с ее кухни, — заливной ветчины, оладий с яблоками, свежевыпеченного горячего хлеба. Даже если бы вы не знали дороги, то одни эти ароматы привели бы вас к ее порогу. Иногда Мей приглашала на обед только меня. Но чаще всего она звала еще кого-нибудь из нашей округи. То мать-одиночку, которой нечем было кормить ребенка. То вдовца, который, не позови его она, по привычке сидел бы у себя в одиночестве и жевал какие-нибудь консервы. И так далее и тому подобное. Если находилась в нашем квартале живая душа, которой было плохо, Мей тут же спешила на выручку.

Пока Мей заканчивала готовить, я помогал ей по дому — мыл или чистил все, что нужно. Если у стула отваливалась ножка, я приколачивал ее, если двери начинали скрипеть, смазывал петли. Вся прочая работа, которую я выполнял в течение недели, была лишь разминкой перед теми мускульными усилиями, которые я вкладывал в поручения Бабушки Мей. Ведь остальные, при всей их доброте, давали мне лишь деньги в обмен на мой труд. Мей же давала мне любовь.

Застольные разговоры растягивались на несколько часов — у Мей не было переводу историям из ее молодости, прошедшей в штате Индиана. Ее тамошняя жизнь, похоже, была неблагополучна и тяжела, но часто скрашивалась маленькими радостями — вроде свежих яблок, которые можно было срывать прямо с дерева по дороге в школу, вроде церкви, которую пришлось устроить в чистом поле, потому что у местных прихожан не было денег ни на строевой лес, ни на гвозди. Там от мамы и бабушки она научилась готовить все — от кукурузного хлеба до листовой капусты. Ее кулинарное искусство я ощущал в подцепляемом моей вилкой куске любого яства, лежавшего на тарелке.

Но сколько бы ни длились эти неисчерпаемые рассказы, ровно в восемь часов они прекращались. Все получали по порции мороженого, и вокруг «Филко» Бабушки Мей расставлялись стулья. Без двух минут восемь телевизор включался, чтобы он успел нагреться, а в восемь это случалось. Для нас, как и для почти всей Америки, начиналась программа «Любимцы города».

В эфир выходил Эд Салливан^[7].

Спутниковое телевидение, кабельное телевидение — все это появилось потом, тогда было только обычное телевидение. А на телевидении было только три канала. А на этих трех каналах не было никого, кто мог бы сравниться с Эдом Салливаном. Из й студии на углу 7-й авеню и й улицы — в семидесяти кварталах от нас и как будто в другой вселенной — извергался поток блестящих зрелищ, песен и танцев. В течение часа мы с Мей и с другими ее гостями, вместе с остальными зрителями по всей стране, замирали перед экраном как зачарованные, и Эд знакомил нас с крупнейшими актерами из Голливуда и с Бродвея, с лучшими певцами и музыкантами, с эстрадными исполнителями со всего мира, из таких стран, о которых я раньше даже никогда не слыхал.

И с комедийными актерами.

Сколько я себя помню, мне больше всего нравилось смотреть на актеров комедийного жанра. Было в них, в том, что они делали, нечто такое… Человек просто стоял на сцене, один — никакого оркестра, никаких волшебных фокусов, — и говорил. Просто говорил. Но как говорил! Комик заставлял смеяться толпу людей, которых не знал и которые сами не знали друг друга. Уже в одной мысли об этом было нечто такое, что завораживало меня.

Проходил час — самый короткий, как мне казалось, час за всю неделю, — и «Любимцы города» оканчивались. Мы с Мей и с другими ее гостями оставались сидеть и обсуждали передачу. Говорили, что неплохо было бы смотаться в Голливуд и посмотреть, как живут звезды, или прокатиться на Таймс-сквер и посмотреть какое-нибудь бродвейское представление, кусочек которого мы только что видели. Конечно, мы не могли этого сделать. И поездка в Калифорнию, и билет на Бродвей были нам по карману не более, чем покупка золотого слитка в оправе из бриллиантов. В глубине души мы прекрасно знали, что, скорее всего, никогда туда не попадем и никогда в жизни всего этого не увидим. Но затем-то и существовали Эд Салливан и его «Любимцы города». Затем, чтобы мечтать.

Вымыв посуду и слегка размявшись, я прощался с Бабушкой Мей и шел домой, где находил отца уже в полной отключке после принятой дозы. Алкоголя, травки или таблеток. Кроме того, он завел привычку целыми днями не мыться, неделями не бриться и не стричься. В лучшем случае, он выглядел так, будто долго ехал в товарном вагоне. В худшем — скорее походил на зверя, чем на человека.

У нас в квартире, в большой комнате на полке над камином, которым никогда не пользовались, стояла мамина фотография. Отец из чувства вины не убирал ее оттуда. Всякий раз, приходя вечером домой, я целовал этот снимок, желал маме спокойной ночи. А укладываясь спать, мысленно слышал ее голос — мама желала мне спокойной ночи точно теми же словами, как делала это при жизни: «Ты — необыкновенный, Джеки Манн. И не слушай, если кто-то с этим будет спорить».

Я знал: мама говорила так от чистого сердца. И мне хотелось верить ей.

* * *

Надин Рассел была первой девчонкой, которую я выделил из числа других. Я заметил ее, потому что увидел в ней не просто девчонку — одну из многих, — а что-то еще. Мне было почти двенадцать, а это тот возраст, когда мальчишки вдруг осознают, что девчонки — которых раньше они, естественно, недолюбливали — прямо на глазах превращаются в предмет поклонения. Я был еще слишком мал, чтобы испытывать сексуальное влечение, и мои чувства к Надин стояли в одном ряду с уже рождавшимся смутным желанием останавливаться у газетных киосков и глазеть на Джоан Беннет, Веронику Лейк и Лорен Бэколл, чьи фотографии зазывно смотрели на меня с обложек киножурналов.

Чернокожие женщины никогда не появлялись на этих обложках. Чернокожие женщины не становились кинозвездами.

Хотя Надин всегда ходила в ту же школу, что и я, наступил такой день, когда я вдруг с оторопью понял, что мне необходимо ее присутствие, что мне непременно нужно видеть ее большие, как у лани, глаза и пухлые щечки, на которые я по неизвестной мне причине никак не мог наглядеться. Уже мысль о том, что день за днем я буду встречать ее в школе, наполняла меня сладкой истомой. Ради нее я стал тщательно мыться, чистить зубы и аккуратно причесываться. Она заставила меня делать то, к чему раньше не могла приучить даже мама — при всей моей любви к ней. А еще она вызывала во мне стыд. Ее отец работал на государственной службе — постоянное, приличное место, зарплата от правительства. В моих глазах это уравнивало семью Надин с важными персонами из жилых районов. А я — в своих обносках и стоптанной обуви, — наверное, казался ей последним голодранцем. И когда остальная ребятня дразнила меня и обзывала, я страдал гораздо больше, если Надин оказывалась поблизости и слышала эти издевки, видела мои слезы. Хуже любых насмешек было для меня то, что она видит, какой я слабак. Надин только наблюдала — она никогда не присоединялась к моим мучителям, никогда не обзывалась, не смеялась. Иногда казалось даже, что ей было неприятно видеть все эти проделки.

В те дни, когда Надин выказывала мне нечто вроде сострадания, я испытывал к ней все те хорошие чувства, какие способен испытывать школьник к девчонке.

* * *

Закончив гнуть спину у сержанта Колавоула, я возвращался домой. Как и каждый вечер, я чувствовал при этом такую усталость, что сил мне хватило лишь на то, чтобы перекусить перед сном. Войдя, я застал отца на его обычном месте — он валялся на диване. Тело его, скрюченное над кофейным столиком, дергалось, он постанывал. Опыт подсказывал мне, что он сейчас отходит от своего, не важно какого, кайфа, падая с высоты все ниже и ниже. Я решил не тревожить его и на цыпочках, стараясь не производить шума, направился к себе в комнату: проходить мимо отца было все равно, что ступать по минному полю. Один неверный шаг — и он взрывался эмоциями, не сулившими мне ничего хорошего.

Проходя мимо, я разглядел при свете лампы его лицо — на щеках блестели слезы. Содроганья, стоны: значит, отец не корчился от ломки, а рыдал. Его слезы капали на раскрытый фотоальбом, лежавший на столе. Мне стало любопытно (как любопытно бывает смотреть на разбившуюся машину), и я осторожно приблизился, трепеща при каждом отцовском движении. Но в этот вечер он был безобиден: его питало в данном случае не спиртное, а воспоминания, которые воскресил для него альбом с фотографиями.

Отец поднял голову, поглядел на меня. Глаза у него были потухшими, как и он сам.

— Джеки? — спросил он, словно не узнавая родного сына. — Джеки! — закричал он снова и вытянул в мою сторону руку. — Подойди сюда, мальчик мой. Подойди к своему папаньке.

Я сделал, как было велено. Не сострадание — страх гнал меня к этому человеку.

Отец дотянулся до меня, обнял и прижал к себе.

От него исходил смрад. Он по многу дней носил одну и ту же нестиранную одежду, она пропиталась по́том и испускала адскую смесь отвратительных запахов. Уже много лет я не подходил к отцу так близко. И все, что я ощущал в тот миг, была бившая мне прямо в нос вонь.

— Погляди-ка сюда, Джеки. Вот, погляди. — Трясущейся рукой он силился ткнуть в снимок, где был изображен едва знакомый мне мужчина на каком-то тропическом побережье — молодой, сильный, красивый, с улыбкой на лице. Сколько же лет этому снимку — пятнадцать? Больше?

И отца прорвало. Он начал рассказывать, как когда-то работал на грузовом судне, бороздил моря и океаны. Побывал в Южной Америке, на Карибах, на Востоке. Он водил пальцами по фотографиям, пытаясь в буквальном смысле прикоснуться к своему прошлому, и рассказывал мне обо всем, что видел тогда, о дальних краях, которые повидал, причем каждая новая страна оказывалась диковинней и загадочней предыдущих. Может, все и правда так было. А может, годы, наркотики или нынешняя унылая жизнь помогли приукрасить те давние воспоминания.

Он рассказывал мне о своих женщинах. Не упуская ни малейшей подробности, отец рассказывал мне об экзотических красотках, с которыми он сходился, похоже, в каждом порту, куда заворачивал его корабль. Я не краснел от стыда, слушая его истории. Я улыбался, с гордостью представляя себе, каким мужчиной был когда-то мой отец.

Он перелистнул страницу альбома. Там была фотография моей матери. Пускай черно-белая, старая и пожелтевшая: здесь мама, которую я всегда помнил красивой, выглядела совершенно бесподобной. Никогда еще я не видел ее такой молодой и красивой, как на этой фотографии.

Отец рассказал, как познакомился с ней — и сразу же выбросил из сердца и головы всех женщин, которых знал до нее. Рассказал, как полюбил мою мать.

Полюбил.

Это слово, слетевшее с отцовского языка, прозвучало будто иностранное.

Он выговорил его без труда.

А потом рассказал, как обещал моей матери, что у них будет дом, настоящий дом, семья и достойная жизнь. Но в те годы, давая подобные обещания, любой чернокожий становился лжецом. Оставив работу на корабле, отец, не имевший почти никакого образования, не сумел найти хорошую работу. Во время Великой депрессии^[8] он вообще не мог трудоустроиться. А после несчастного случая и окончательно потерял охоту работать, просто не мог больше себя заставлять. Тогда-то он и сел на пособие.

Я как-то никогда раньше не размышлял об отце как о человеке, но, видно, у каждого есть своя гордость. Он принимал помощь, но всякий раз, как эти деньги попадали к нему в руки, они словно жгли ему ладонь: они напоминали ему, в какое ничтожество он превратился. Он оказался неспособен выполнить единственную обязанность любого настоящего мужчины — обеспечить свою семью. Спасаясь от стыда, он пристрастился к бутылке, а потребность в алкоголе все крепче привязывала его к пособию. Это была змея, пожиравшая собственный хвост. Он сломался не столько телом, сколько духом. Обстоятельства мололи, мололи и наконец перемололи его: пропойца, наркоман и драчун — вот и все, что осталось от молодого человека, улыбавшегося на фотографиях в альбоме на кофейном столике, склонившись над которым отец так теперь убивался.

Я впервые понял отца. Я не простил ему всего того, что он сделал с собой и с нами, не простил того, что он позволил своей жене — моей матери — угробить себя, вкалывая день-деньской. Но я его понял.

И расплакался от жалости к нему.

Отец обнял меня своими слабыми руками.

— Все хорошо, Джеки, — сказал он. — Вот увидишь. Вот увидишь — все будет хорошо.

Мы немного посидели так, обнявшись, а потом отец уснул. Или отключился. Я поднялся, пошел к себе, улегся в постель, но еще некоторое время не мог заснуть, обдумывая то, что рассказал мне отец о своей жизни и о себе самом.

Наутро я проснулся рано, продолжая верить тому, что услышал накануне от отца, считая, что теперь у нас все будет хорошо, что жизнь как-нибудь наладится. Чтобы отпраздновать такой поворот, я стал готовить завтрак. Я решил не ограничиваться простой кашей. Я, как умел, испек оладьи, сделал яичницу, поджарил ветчину. Подражая Бабушке Мей, я красиво сервировал стол. Вот он — первый завтрак первого дня, начиная с которого все будет хорошо.

Я выложил еду на стол как раз в тот момент, когда на кухню вошел отец.

Я взглянул на него и улыбнулся.

Он тоже взглянул на меня и раскричался:

— Это еще что такое? Ты почему, черт тебя подери, спозаранку такой шум тут устроил, а?

Мне пришлось уворачиваться от полетевших в меня тарелок и вилок, от отцовских кулаков, и я бросился с кухни наутек. Пулей вылетел из дома на улицу, не успев надеть пальто, хотя стояли холода, зато остался без синяков. В ту минуту самое главное для меня было уйти от побоев.

Я пошел в школу, а после отправился работать к сержанту Колавоулу, потом еще заходил в разные места по соседству, делая все что угодно, лишь бы не возвращаться домой.

Возвращаться в конце концов все же пришлось.

Дома я застал привычную картину: отец сидел на диване. Он трясся и стонал. На сей раз не от воспоминаний. От пьяного кайфа. Когда я вошел, он меня не заметил. Просто сидел, трясся и стонал. Даже подобие того, что связывало его с человеком на фотографиях в альбоме — молодым, сильным, счастливым, — теперь исчезло без следа.

* * *

Я очень рано усвоил пару истин, которых придерживался потом всю жизнь. Первую я усвоил как-то раз — вернее, много раз — в школе: там надо мной смеялись, потому что я был плохо одет, был голодранцем, потому что мой отец пил, осмеянию подвергалось все, что в моей жизни было не так. На площадке для игр ребятня со всех сторон окружала меня стеной рева и гоготанья, тыча в меня пальцами, как будто желая тем самым устранить последние сомнения: да, они дразнят именно меня. Их смех достигал двойной цели — больно задевал и злил меня. Но я был слишком запуган, чтобы броситься на кого-нибудь из обидчиков с кулаками. Проявить противодействие означало бы навлечь на себя побои. Просто стоять и глотать любые их насмешки было куда безопаснее.

Малыш Мо подходил, бывало, и пытался отпихнуть моих недоброхотов. В отличие от меня, Малыш Мо без колебаний лез в драку, если нужно было драться. Но Малыш Мо был один, а их — целая кодла. Они не обращали на него внимания и продолжали дразнить меня.

Мне хотелось убежать и спрятаться, однако они обступали меня плотным кольцом, так что бежать мне было некуда. Я готов был расплакаться, но мои слезы только раззадорили бы толпу. Не зная, что еще можно сделать, я решил сделать единственное, что умел. Я заговорил — и заговорил громко, чтобы меня слышали все:

— Да, точно. Я беден. Знаете, насколько я беден? Настолько, что даже не могу отплатить вам насмешками.

Они смолкли. Целую секунду они молчали, удивленные тем, что я решился заговорить.

А я продолжал:

— Черт побери, я настолько беден, что мне даже не на что поменять ту мысль, которая пришла мне в голову. Знаете, насколько я беден? У меня даже тень — и та дырявая.

Я повторял остроты, которые слышал от комиков в «Любимцах города». Я подражал их манере, интонациям. Как будто выступал на сцене.

Никто из ребят не знал, что делать, что сказать. Как же им было теперь смеяться надо мной, если я сам над собой смеюсь?

— Хотите узнать, почему у меня такие короткие штаны? Потому что это длинная история — купить новую пару.

Я продолжал в том же духе, и постепенно толпа маленьких мучителей, линчевавших меня словами, снова принялась смеяться. Только смех их переменился. Они смеялись именно тогда, когда этого хотел я, когда я велел им смеяться. Теперь ситуацией управлял я. Значит, позабавиться хотите? Я вас научу забавляться. Хотите смеяться? Я вас заставлю смеяться.

— Знаете, мой папаша подумывает жениться заново. Он даже не любит эту девушку. Ему просто хочется собрать тот рис, которым его будут осыпать во время свадьбы. Вы тут говорите еще, что у моего отца проблемы с алкоголем. Чушь! Он пьет, напивается, вырубается. И никаких проблем!

Прозвенел звонок. Пора было возвращаться на урок. Все побежали в класс, но теперь никто уже не гнался за мной по коридору, чтобы напоследок уколоть новыми насмешками. На этот раз они кричали мне:

— Еще, Джеки! Ну, еще одну прибаутку! Пожалуйста, Джеки!

Они говорили мне «пожалуйста».

А самое замечательное — это то, что, когда толпа разбежалась, я увидел красавицу Надин Рассел: она улыбалась мне дружелюбной, чудесной улыбкой.

Вторую истину я усвоил однажды летом, в июльскую субботу. Лето в Нью-Йорке бывало длинным и жарким. Жара стояла такая, что солнечный свет отскакивал от окон, отражался от тротуаров, а там, внизу, сгущался и превращал уличную твердь в нечто раскаленное и вязкое. Лето было длинным, от пекла деваться было некуда. Зной томил нас каждый день до самого заката, а ночь оказывалась лишь ненамного прохладней миновавшего дня и грядущего адского утра.

В домах стояла такая же духота, как на улице. Квартиры превращались в настоящие печки, и наши маленькие старые вентиляторы фирмы «Дженерал электрик» с обтрепанными шнурами — такие были, кажется, у всех — вели жалкую и безуспешную борьбу с неподвижным удушающим воздухом.

Об общественных бассейнах нечего было и думать. Таких, где были бы рады цветным, просто не существовало. Иногда кто-нибудь откручивал вентиль у пожарного крана, приставлял упаковочную корзину к патрубку и превращал это сооружение в фонтан, где мы, дети, принимались плескаться и резвиться. Для меня звуки лета навсегда будут связаны с шумом воды, льющейся на бетон, и с детским смехом. С июня по август эти звуки раздавались на всех улицах всех жилых районов. Кому нужен бассейн под крышей, с подогретой водой и дорожками? Уж конечно, не нам, гарлемским огольцам. У нас, гарлемских огольцов, был городской пожарный кран.

Иногда.

А иногда приходили полицейские, отшвыривали корзину, закручивали вентиль и запирали кран. Они заявляли, что это — собственность города, а мы не имеем права трогать городскую собственность, что это растрата воды, и если случится пожар, то нечем будет его тушить.

Так они говорили.

На самом же деле это означало: «Чтобы ноги вашей тут не было, черномазые!»

Тогда выдалась как раз такая суббота — страшная жара и скука. Мы с Малышом Мо и еще двумя соседскими ребятами сидели на крыльце, изнывая от зноя с каждой минутой все больше, и пытались придумать, как бы остудиться.

— Черт! — выпалил я (дома меня никогда не отучали чертыхаться). — А давайте просто сходим в кино. — В те годы в кино показывали не просто кино. Вначале шли мультики, потом короткометражка, потом рекламные ролики и только потом кино. Часто даже два фильма. Кино показывали весь день. Весь день — и, главное, в кинотеатре работал кондиционер. Там было ледяное царство вертящихся вентиляторов, рукотворной прохлады.

— А как мы туда попадем? — спросил кто-то из мальчишек.

— А как попадают в кино? — парировал я. — Покупают билет и проходят.

Малыш Мо сказал за всю компанию:

— У меня нет денег на билет.

Билет в кино стоил тогда около четверти доллара. Для бедного чернокожего мальчишки это было все равно что пятьдесят долларов. Но для мальчишки, который ишачил шесть дней из семи, берясь за любую работу, часть его заработанных тяжким трудом денег не казалась слишком большой платой за прохладу — и фильм в придачу. А может, целых два фильма.

— Айда. — Я уже встал и был готов идти. — Я куплю билеты. Ну, давайте.

Я дошел до перекрестка и стал ждать, когда загорится зеленый, и вдруг заметил, что стою в одиночестве. Малыш Мо и остальные ребята по-прежнему сидели на крыльце.

Я зашагал назад.

Спросил:

— Ну?

— Ты, кажется, шел в кино.

— Ну да. Вы идете?

— Да как мы туда попадем…

— Я же тебе сказал, — оборвал я этого парня, — я покупаю билеты.

Малыш Мо осторожно, недоверчиво — так, словно боялся спрашивать, — поинтересовался:

— Купишь — всем нам?..

Нас было четверо. Значит, билеты обойдутся в доллар. Еще утром, выходя из дома, я решил положить в карман три доллара. Три доллара — на еду, на коку и мороженое. Три доллара — на подземку. Три доллара — на то, чтобы не оставаться дома с отцом, который, скорее всего, уже ловит свой кайф любым из дюжины известных ему способов.

Я снова говорю ребятам:

— Да, всем. Ну что — вы идете, негры, или остаетесь сидеть тут на крыльце?

Мне приходилось слышать, как некоторые пожилые люди в нашей округе называют друг друга неграми, когда раздражаются на чужое поведение или чужую глупость. Употребив слово «негры» в этом смысле, я почувствовал свое превосходство — почувствовал, что я чуточку лучше или толковее, чем остальные ребята. Это чувство было для меня чем-то новым. Оно мне понравилось.

И вот что я вам скажу: вы, наверное, никогда в жизни не видели такой коллективной радости, какую тогда принялись выражать Малыш Мо и остальные. Они смеялись и веселились, и мне приходилось бежать, чтобы поспевать за ними — с такой скоростью неслись они к кинотеатру. Я купил им всем билеты. И конфеты. Что такое еще пятьдесят центов на всех?! Мы сидели, смотрели мультики, короткометражку, рекламу, потом полнометражный фильм. А потом еще один фильм. То, что мы просидели там несколько часов кряду, а единственные черные лица, появлявшиеся на экране, принадлежали служанкам, кормилицам и отсталым аборигенам, в подметки не годившимся Большим Белым Охотникам, значения не имело. Единственным, что имело значение, была желанная прохлада.

Следующий день, воскресенье, прошел как обычно: сначала я держался подальше от отца, а потом настала пора отправляться к Бабушке Мей. Вкусная еда, приятная беседа, «Любимцы города», затем — снова домой.

Но в понедельник все круто переменилось. Как только я пришел в школу, ребята — те, с кем я был едва знаком, или те, кто еще несколько дней назад дразнил меня за то, что я босяк, что у меня отец — пропойца, — все они кричали мне: «Привет, Джеки!», «Как дела, Джеки?», «Может, помочь тебе с уроками, Джеки, ты только скажи!» Новость о том, что я, не поморщившись, раскошелился на билеты в кино и на угощение, как будто у меня денег куры не клюют, с невероятной быстротой разлетелась по школе. И все до одного захотели в следующий раз тоже поживиться за мой счет. Такое внезапное назойливое внимание к моей персоне — не важно, чем оно оказалось вызвано, — понравилось мне. Еще больше мне понравилось то, что улыбки Надин, прежде теплые, теперь сделались прямо-таки обжигающими.

Здесь-то и таилась вторая истина, открытая мной: нельзя заставить людей любить тебя, но нет никого, кому не нравился бы человек с деньгами.

Почти никого.

Однажды после уроков Надин доулыбалась до того, что я предложил ей угостить ее мороженым. Опаздывая на свидание, я помчался домой, чтобы взять денег. Устремился в свою комнату, открыл дверь, направился к копилке.

И вдруг остановился: на моей кровати сидел отец.

В комнате было темно, голову отец склонил низко, но я все-таки разглядел, что он в зверском состоянии: он мучился похмельем и отчаянно нуждался в выпивке, но, борясь с самим собой, предпочел дожидаться меня. Это требовало таких усилий, что мышцы у него подергивались, по телу струился пот.

А он все сидел на моей кровати.

И, как бы его ни терзало желание опохмелиться, он все сидел и сидел, уставившись на предмет, который держал в руках. Это была моя банка-копилка, набитая деньгами.

Вот как развивались события: отец просыпается, отходит от дурмана, и тут же ему хочется снова вырубиться, а в доме нет ни грамма дури, в карманах — пусто. Он принимается шарить у меня в комнате, надеясь найти какую-нибудь завалявшуюся мелочь, хоть сколько-нибудь, чтобы хоть на пять центов приблизиться к желанной порции спиртного. А находит…

Находит…

Отец медленно поднял голову, словно ее утяжеляла вся та ярость, что скопилась у него внутри. И эта похмельная злость, кипевшая в нем, так исказила его лицо, что я почти не узнавал собственного отца.

— Это что?

— Пап…

— ЧТО ЭТО? — Его голос грохотал, как летний гром.

— Деньги.

Я не видел, как полетела копилка, да и не успел бы увернуться. Для забулдыги, который не мог справиться с похмельной дрожью, скорость была неплохая. И скорость, и меткость. Банка угодила мне промеж глаз — ровно в середину. Мой отец — резвейший из пьяниц. Очнулся я на полу, моя комната нависала надо мной под каким-то странным углом, украсившись по краям расплывчатой бахромой. Руки шевелились сами собой, изо рта вылетали слова на непонятном языке, которого я с тех пор никогда не слыхивал.

А посреди всего этого мой отец высился надо мной злобным темным пятном, как какое-нибудь чудовище из японского фильма ужасов.

— Никогда больше, — произнес отец — произнес настолько четко, насколько позволяла ему непрекращающаяся борьба с трезвостью, — никогда больше не прячь от меня ничего. Если я еще хоть раз найду заначку, ты об этом пожалеешь, сопляк! Ясно тебе? Слышишь меня?

Я что-то промямлил в ответ, шевеля своим новым языком.

— Еще как пожалеешь!

Ну, не больше, чем я сам себя сейчас жалел.

Кровь с переносицы, о которую разбилась копилка, стекла мне в правый глаз, и я заморгал.

Я так и остался лежать на полу посреди комнаты, истекая кровью. А отец ушел, предварительно забрав деньги.

* * *

Мелькнули — и пропали. Только что были на сцене — и уже нет. Хорошие артисты. Двое малых постарше и один помоложе исполняли сверхбыстрый танец, отбивая степ с молниеносной быстротой. Выбежали на сцену — и тут же прочь. Мелькнули — и пропали в мгновение ока. Промежутки между состязанием в скорости они заполняли кое-какими номерами в стиле «Чего изволите, сэр?», усердно улыбаясь — «Как я вам теперь, господин, а теперь как?» — и столь же усердно орошая эту улыбку по́том. Туфли из натуральной кожи скользят по паркету — сверкающие, темно-желтые. Скрип металла, затем — тик-так, тик-так. Хлопки. Качающиеся в такт головы в пандан к блестящей слоновой кости зубов. Миг колебания — когда кажется, будто сейчас угадаешь ритм, поддразнивание, затем снова скрип металла. Тик-так, тик-так. Настоящий водевиль, а не негритянское шоу. Отличная штука для разогрева. Ну, похлопаем хорошенько коллективу «Трио Уилла Мастина»? А теперь черед главного номера.

Все же это были хорошие исполнители. Их показывали в «Любимцах города», — значит, они должны были быть хорошими. Хорошими, но не великими — точно так же, как Тереза Бруэр была хорошей, но не великой. Так же, как Ал Хирт — трубач, нью-орлеанский джазист Ал Хирт — был хорошим, но не великим. Так же, как Дэвид Фрай был хорош, но совершенно не запоминался. Безымянная участь — вот что ожидало их всех.

При том, что совсем забыть это трио было нельзя. Ну, пожалуй, Уилла еще можно было забыть. Или его партнера, Сэмми Дэвиса. Но самый молодой артист был абсолютно ни на кого не похож. Сэмми Дэвис-младший, танцевавший посреди сцены, между двумя старшими родственниками, был как черная молния, сгусток человеческой энергии. Этот маленький человечек представлял собой сгусток веселья. Направьте на него свет юпитеров — и отойдите в сторону. Из него рвалась песня. Из него рвался танец, невероятно красивый и невероятно быстрый. Такой степ, что, глядя на него, начинало казаться, будто остальные двое вообще стоят на месте не двигаясь. Ноги скользили, перекрещивались, взлетали так, что хотелось произнести: «Быть такого не может, просто быть не может». А потом он проделывал все это снова — только для того, чтобы доказать, что вы ошибаетесь. Я наблюдал за ним с таким же замиранием сердца, с каким обычно смотрел на канатоходцев. Сэмми Дэвис-младший умел завладевать зрительским вниманием без остатка. Он работал без сетки.

Та-та!

Вступил оркестр.

Сэмми и остальные двое поклонились в телевизоре. Из динамиков «Филко» Мей раздались взрывы аплодисментов: это хлопала публика, наблюдавшая трио вживе. Хлопала ему — Сэмми. Причем хлопали ему не менее энергично, как обычно хлопали белым артистам. Эд Салливан поднялся со своего места, пожал им руки. Пожал ему руку. Точно так же, как он пожимал руку белым артистам. Восхищение без дискриминации — вот что доставалось чернокожим исполнителям на телевидении. Вот что доставалось Сэмми. Остальным участникам трио это доставалось просто за то, что они были рядом. Это же доставалось Пёрл Бейли. Доставались и объятия в духе «плевать-на-спонсора». Доставалось все это и Билли Экстайну, и Саре Воэн. Эду и в голову не могло прийти лишить этих знаков Нэта Кинга Коула. «Всегда приятно видеть тебя на шоу!»

«Спасибо, Эд! Мне тоже очень приятно». «Для меня огромная радость — возможность выступить перед тобой и перед публикой, Эд». «Эд, я бы хотел сейчас воспользоваться случаем и поблагодарить моих поклонников по всей Америке за поддержку». Они всегда так четко выговаривали слова. Чернокожие артисты, выступавшие в этом шоу, всегда выговаривали слова очень четко, и речь их была литературной.

Литературной. Иногда можно было услышать от белых: «Я видел Нэта Кинга Коула в „Любимцах города“, и он очень хорошо говорил». На клубном жаргоне это означало «приемлемо». Все они грамотно говорили. Их выговор был не такой, как у большинства чернокожих, поэтому они были приемлемы. До известного предела. И предел этот находился дальше, чем тот, до которого могли простираться надежды всех прочих чернокожих тех лет. Видеть такое — быть мальчишкой и наблюдать, как на телепередаче, транслирующейся на всю страну, от побережья до побережья, обходятся с черными как с равными, обходятся лучше, чем с большинством, — это было все равно что созерцать чудо. Я был молод, и то, что я видел по телевизору, заставляло меня мечтать. Я мечтал о том, чтобы не «казаться» чернокожим по выговору. Я мечтал стать приемлемым. Мечтал говорить хорошо. Говорить как белые. Я взял у Мей словарь. Читал его и учил слова. Большие, длинные, белозвучные слова. Я прошел «мастер-класс» по этой науке — говорить как белые. Меня учило телевидение. Меня учил чудаковатый Джек Бенни^[9]. Меня учил суховатый Джек Уэбб. Меня учил гладкий и уверенный Стив Аллен^[10]. Наконец, я вставал перед зеркалом и упражнялся во всем, что выучил.

Готов? Начинаем.

Эд, я должен сказать вам, каким несравненным удовольствием было для меня выступить сегодня вечером в вашей программе. Я могу только надеяться, что когда-нибудь в будущем снова смогу появиться на вашей сцене. И, если позволите, я хочу искренне поблагодарить всех моих поклонников, откуда бы они сейчас ни смотрели на меня.

Годится? Нет? Не важно. Я понятия не имел, что мне делать теперь со своими новообретенными навыками. Не важно, как я говорил, не важно, что заставлял меня чувствовать этот новообретенный голос, — я оставался тем, кем был всегда: бедным чернокожим пареньком из Гарлема. Но таким же когда-то был и Сэмми Дэвис-младший. А теперь он так прекрасно говорил.

* * *

До конца учебного года оставался один день. От окончания одиннадцатого класса и начала летних каникул меня отделяли лишь двадцать четыре часа. Мои планы на следующие три месяца сводились к тому, чтобы работать шесть или семь дней в неделю — точно так же, как я делал это в течение шести лет, которые прошли — и слишком быстро, и слишком медленно — с тех пор, как не стало мамы. Я собирался как можно меньше попадаться на глаза отцу. Собирался посвящать свободное время тому, чтобы расходовать все свои лишние деньги на Надин Рассел.

Мои планы нарушил Малыш Мо.

Он показал мне объявление в «Нью-Йорк пост».

Я прочел его.

И сказал Мо:

— Ты, наверно, спятил.

— Двадцать пять долларов в неделю, — отозвался Мо. — Тебе что, этого мало?

Нет. Это не было мало. В те времена двадцать пять долларов в неделю казались хорошим заработком, рокфеллеровским богатством. Зато остальная часть объявления наводила меня на мысль, что сбрендил не я, а Малыш Мо.

Требуются: мужчины от 18 лет в лесоповальный лагерь на Северо-Западе Тихоокеанского побережья. Заработок от $25 в неделю.

В объявлении указывались адрес и время, когда явиться, если уж конечно вы достаточно спятили, чтобы вообще являться.

Мо ткнул туда, где было написано «от $25 долларов в неделю».

Я ткнул туда, где говорилось «мужчины от 18 лет»:

— А нам с тобой по семнадцать.

— Двадцать пять долларов в неделю. — В качестве довода Мо вникал в текст объявления: — И выше.

— А как насчет Северо-Запада Тихоокеанского побережья? Это же… — Я и сам точно не знал, где это, но мое невежество доказывало лишь, что это дальше, чем я мог себе представить. — Это же у черта на рогах, — продолжал я. — Ты что — думаешь, мы этак быстренько соберемся и отправимся в такую несусветную даль?

— Ну да, этот самый лагерь, конечно, далековато от нас, и нам придется наврать, будто нам уже исполнилось восемнадцать, и все такое. Но почему бы не попытаться поехать? У тебя на лето имеются планы получше, да?

Планы-то у меня были, но нельзя сказать, чтобы намного лучше.

Мо понял, что я вступил на шаткий путь от «нет» до «да», и перешел в решительную атаку:

— Сколько у нас остается до школы? Три месяца? Двенадцать недель. Это будет… — Мо понадобилось некоторое усилие, чтобы произвести вычисления. Мо никогда не был в особых ладах с математикой. Я и рад был бы помочь ему, да только с числами и сам обращался не лучше, чем Мо.

— Ну, это около трехсот долларов. Так вот: я слишком долго был твоим другом, чтобы не понимать, что значат эти триста долларов для Джеки Манна.

Деньги много значили для Джеки Манна. Только…

— Да, но нам же нет восемнадцати…

— А мы скажем им, что есть. Этим заготовщикам плевать, сколько нам лет, — лишь бы мы деревья валить могли.

— Да какие же из нас лесорубы?

Малыш Мо замахал на меня руками:

— В объявлении сказано: требуются мужчины. Здесь же ничего не говорится о том, что им нужны специалисты по заготовке леса.

— Ты хочешь сказать, что твои так тебя запросто и отпустят?

— Моим тоже могла бы пригодиться часть этих трехсот долларов. — Малыш Мо начинал злиться. Он устал от моих возражений, ему надоело подбивать меня на столь беспроигрышное, как ему казалось, дело. — Моя родня знает, что я уже не маленький мальчик.

— Я тоже не маленький мальчик.

— А я разве говорю это? Но у меня есть сестра и братишка, о которых нужно заботиться. Я не боюсь работы, мне надо помогать им.

— Думаешь, я по дому не помогаю?

— Это чем же? Помогаешь отцу бухло покупать, помогаешь ему очухаться, когда он нажрется? — Этот выпад Мо сделал метко, с боксерской ловкостью, быстро и резко. Удар пришелся по больному месту.

— Очень даже помогаю, — ответил я. — Я у себя в доме за хозяина.

— Тогда почему бы тебе не стать хозяином самому себе и не заработать деньжат? Лично я собираюсь наняться на эту работу. Ну, так ты едешь или не едешь?

Еду или не еду?

Я решил ехать. Не потому, что мне хотелось куда-то поехать, чтобы рубить лес, и даже не потому, что мне требовались деньги, которые так приятно будет потом потратить. Я решил поехать, потому что захотел доказать Малышу Мо, что я уже взрослый.

Контора по найму на работу находилась в Мидтауне. Объявление появилось в газетах утром, а уже несколько часов спустя, в середине дня, к двери рекрутской конторы тянулась длинная очередь. Там были мальчишки явно моложе нас с Мо. И старики, чей возраст был немал, но отчаянное желание найти работу — еще больше. Мы пристроились к этой многоножке из человеческих тел, медленно продвигавшейся к двери, и не очень рассчитывали, что на нашу долю что-нибудь останется, когда подойдет наша очередь. Если, конечно, нам только не дадут пинка под наши черные задницы за вранье про восемнадцать лет. И вот мы двигались… двигались… Люди выходили из конторы с улыбками на лицах. Люди выходили из конторы со слезами на глазах. Так мы топтались часа полтора. Мы топтались, как толпа олухов, жаждущих попасть к волшебнику, который совершит великое и благое чудо — дарует нам работу. Когда же мы очутились внутри, нас просто оглядел с ног до головы какой-то белый парень, сидевший там за одним из столов. И спросил, когда мы сможем приступить к работе.

Мо ответил за нас обоих:

— Немедленно.

Белый парень заполнил пару листков, вручил по одному мне и Мо и сообщил, что через два дня мы должны явиться на станцию Пенн ровно в девять утра.

— Эти бумажки заменяют билеты, — сказал он, — так что смотрите не потеряйте их.

Вот так — будто мы с Мо и в самом деле дровосеки.

Вот так… да, но ведь мне еще нужно сообщить отцу.

В первый день после того, как мы получили работу, я ничего не сказал отцу. Отпустит ли он меня? Или не отпустит? А если я просто возьму и уеду, заметит ли он вообще мое отсутствие? Взывая к логике, я убеждал самого себя, что, раз уж я достаточно взрослый, чтобы укатить черт знает куда рубить лес, значит, я достаточно взрослый, чтобы сообщить об этом отцу. Так я уламывал себя несколько часов подряд, но безуспешно.

Тогда я решил ничего пока не говорить отцу. Зато я решил рассказать о предстоящем отъезде Надин. Прощание с ней имело особый смысл. Мы встречались с Надин вот уже пару семестров. Она была моей девушкой: как свою девушку я водил ее в кино, как своей девушке я покупал ей сладости и мороженое. Как ее парень, я пользовался привилегией держать ее за руку на людях и целовать тайком. И все. Со временем эти держания за руку и поцелуи стали устраивать меня все меньше и меньше. Я взрослел, и мои желания росли вместе со мной. Когда я держал Надин за руку, то мечтал погладить ее бедра. Целуя ее, я представлял себе, что расстегиваю пуговицы на ее кофте домашней вязки, затем расстегиваю рубашку и обнажаю груди, которые у меня на глазах, с каждым учебным годом, росли и наливались все приметней. Она была моей девушкой. И я чувствовал, что имею право изучать свою девушку. Но мне никогда не хватало смелости прикоснуться к ним, а Надин никогда не предлагала мне это сделать. И мне оставалось лишь предаваться своим подростковым фантазиям, пытаясь представить ее голой. Неужели она похожа на ту старую бродяжку, которую мы с Мо видели в Центральном парке, когда она залезла в пруд? Вероятно; только кожа у нее гладкая и не такая серая. Не дряблая, а упругая. Я это понимал, но мне хотелось посмотреть самому. И вот теперь у меня был повод подкатиться к Надин: я же уезжал на заработки в другой конец страны. Вспомнив всякие фильмы про войну (солдат уходит на поле брани, не зная, вернется ли домой), я решился так попрощаться с Надин, чтобы она сама захотела предложить мне себя. Пусть я еще не был мужчиной по возрасту, пусть не отваживался по-мужски потолковать с отцом, — я хотел отправиться в этот лесозаготовочный лагерь, приобретя хотя бы любовный мужской опыт.

Два квартала на юг, один на восток. Я дошел до дома Надин. С улицы позвонил в ее квартиру. Общение городских жителей. Раньше я швырял камешки в ее окно. Один раз я его разбил. Вставить новое стекло стоило двадцать долларов, и отец Надин две недели не разрешал мне видеться с ней. Я подошел под ее окно и позвал ее. Она открыла окно и высунулась. Ее молодые груди вызывающе поглядели на меня. А через минуту мы уже удобно устроились на крыльце. Поговорили о том о сем, после чего я перешел к намеченному сценарию. Сказал ей, что уезжаю на Северо-Запад, на далекий Тихий океан, чтобы тяжелым трудом зарабатывать большие деньги. Я уезжал на двенадцать недель, но Надин сказал — «неизвестно, когда вернусь». Работа будет опасной. Возможно, меня… Я прервал себя на полуслове. Зачем стращать девчонку — мою девчонку, это уже лишнее. В конце концов пообещал ей, что вернусь домой, вернусь к ней, как только смогу, а там, в дальних краях, буду думать о ней каждый день.

Когда я замолчал, она спросила, сколько же я там заработаю.

Я сказал.

Надин вслух повторила сумму, глядя на здание напротив. Потом взяла меня за руку, сказала: она надеется, что со мной все будет в порядке там… где бы это ни было, и что я вернусь, как только смогу.

Я поцеловал ее.

Она меня поцеловала.

Я ее поцеловал.

Она меня поцеловала.

Я снова ее поцеловал, моя рука скользнула по ее талии к животу, а потом поползла вверх.

Надин, как бы ничего не заметив, высвободилась и встала. Глядя на меня сверху вниз, сказала, что будет очень по мне скучать и надеется, что я скоро приеду домой. Потом быстро поцеловала в щеку — на прощанье. И ушла в дом.

«Двадцать пять долларов», — задумчиво повторила она, когда я сообщил ей, сколько буду зарабатывать в неделю. И, после всех наших держаний за руку и поцелуев, это было единственное чувство, которое она выказала по отношению ко мне. И это была моя девушка! А я был ее парнем. Только тогда я впервые понял истинный характер наших отношений. Так благодаря Надин я действительно повзрослел — но не в том смысле, о каком мечтал.

Настал следующий день. Последний день школьных занятий. Вечером я ужинал вместе с отцом. Ну, во всяком случае, мы одновременно сидели за столом и ели. По тому, как бодро он глотал пищу, я догадался, что он под травкой. Раз уж он в состоянии есть, подумал я, значит, в состоянии будет поддержать разговор.

— Пап, — начал я, — тут мне предложили работу — хороший заработок. Правда, очень хороший. Буду получать двадцать пять долларов в неделю. Или даже больше. — Я делал упор на деньги, догадываясь, что это важно для отца в первую очередь. Чем больше я стану зарабатывать, тем больше достанется ему. — Может, намного больше. Я смогу тебе регулярно высылать часть. Да-да, обязательно буду высылать тебе деньги. А эта работа… это далеко, на Северо-Западе. Но я же уже сказал — я смогу тебе регулярно высылать деньги, да к тому же это продлится…

— Никуда ты не поедешь. — Рот у отца был набит едой, я едва разобрал, что он сказал.

— Что?

— Никуда ты не поедешь.

— Но… А как же двадцать пять долларов в неделю? Или бо…

— Да плевал я, сколько. Ты мне здесь нужен.

Нужен? Нужен — для чего? Ишачить изо дня в день, добывая деньги ему на выпивку и наркотики? Пополнять его запасы, когда сам он будет в отключке и не сможет себя обслуживать?

Я уже долгие годы только это и делал. Меня уже тошнило от одной мысли об этом.

Я сглотнул. Потом сказал:

— Я уезжаю.

— Заткнись, сопляк!

— Я не сопляк. Мне восемнадцать лет. Почти. Я взрослый мужчина и могу делать все, что за…

Прежде чем я успел понять, как отец обрушил на меня первый удар, я уже лежал на полу, держась за горящую щеку и горько плача.

Я поднял на него взгляд.

Он уже тянулся за ремнем. Рывок — и ремень соскользнул с его пояса. Кожа издала характерный хруст под давлением его пальцев. Мелькнул отблеск света от металлической пряжки — от страха она показалась мне огромной.

Отец и раньше бил меня — мне перепадали и благоразумные тумаки, и изрядная порка. Теперь же мне достались настоящие побои. Он обрушил на меня целый град ударов — такого еще никогда не случалось. Первый взмах ремня — и пряжка угодила мне в голову, я еще больше вжался в пол. Второй взмах, третий — и моя жалкая оборона — вытянутые руки — была прорвана. Все, что мне оставалось, — это свернуться клубком и терпеть побои. Так, удар за ударом, отец выбивал из меня заносчивые слова о том, что я взрослый мужчина и могу делать, что захочу. Свист ремня, рассекающего воздух, треск кожи и стук металла о мое тело перемежались стонами и хныканьем. Этот безобразный дуэт тонул в хоре шумов, который раздавался вокруг: плакали младенцы, играли на трубах и пели блюзы парни на пожарных лестницах, смеялись девушки, вели свой спор автомобильные рожки. Звуки, сопровождавшие мое избиение, растворялись в звуках города — всего-то одним шумом больше.

Наконец отец остановился — то ли устал, то ли просто выпустил всю свою злость. Обливаясь по́том, тяжело дыша, он швырнул ремень на пол рядом с моим лицом, чтобы я хорошенько поглядел на орудие моего воспитания.

— Ну что ты теперь скажешь — взрослый ты или нет? — пробурчал он. — Что теперь скажешь?

Мне нечего было сказать. Меня била такая дрожь, что я даже рта раскрыть не мог.

Я услышал, как отец протопал с кухни к своему дивану, как грузно осел, явно утомившись заданной мне поркой. Услышал, как он открывает бутылку. Отец принялся за выпивку. Он пил всю ночь, не двигаясь с места, а я всю ночь пролежал на полу, тоже не двигаясь с места. Алкоголь свалил его только на рассвете.

Я поднялся с пола, собрал кое-какие вещички, отправился к дому Малыша Мо и стал ждать его.

Через пару часов, покуда отец скорее всего все еще был в отключке, мы с Малышом Мо отправились на станцию Пенн.

* * *

Если не считать подземки, я никогда еще не ездил на поездах. За исключением, правда, почти всего Манхэттена, я вообще нигде больше не бывал. И вот, в семнадцать лет, я ехал в противоположный конец страны, на работу, о которой не имел ни малейшего представления. Пока же сама по себе эта поездка была для меня ярчайшим в жизни событием; помимо будоражащего ощущения от путешествия, я радовался тому, что каждая миля увеличивала расстояние между мной и отцом. Движение «Калифорнийского экспресса» — плавное покачивание, дробный стук стальных колес на стыках рельсов, — все это укачивало, убаюкивало, погружало нас в рассеянное и расслабленное состояние, в котором мы и провели почти трое суток. Как раз столько заняла дорога до штата Вашингтон — а именно он, как мы с Малышом Мо выяснили, и имелся в виду под «Северо-Западом Тихоокеанского побережья», о котором говорилось в объявлении о найме лесорубов.

По пути мимо нас проплывала Америка: город перетекал в окрестные поля, а те переходили в равнины, пустыни и горы. Для мальчишки, который до этого видел мир только на черно-белом экране в тринадцать дюймов по диагонали, это казалось чудом. Пожалуй, стоило отведать отцовского ремня, чтобы это увидеть. Преодолевая последний отрезок пути, мы сделали пересадку в Лос-Анджелесе. Остановка была короткая. Времени — только на хот-дог да на кока-колу, но недостаточно для того, чтобы посмотреть город. Во всяком случае, чтобы толком увидеть что-нибудь. Я все-таки урвал минутку и отошел чуть в сторону от вокзала. Лос-Анджелес не был похож на Нью-Йорк. Плоский. Почти без высоких домов, которые мешали бы солнечному свету. Вытянутый. Он простирался во все стороны, и ему было куда разрастаться. Таким было мое первое впечатление от Лос-Анджелеса: сплошной солнечный свет и море возможностей. Я пытался отыскать надпись «Голливуд». Мне просто хотелось поглядеть на нее секунду-другую. Поглядеть, зная, что, пока она видна мне, она видна и всем этим удивительным, ослепительным звездам, которые выбрали Голливуд своим сказочным домом. Но оттуда, где я стоял, надпись была не видна, да я и не знал наверняка, куда нужно смотреть.

Я поплелся обратно на станцию. Мы сели с Малышом Мо на поезд и поехали дальше на север.

Мы сошли с поезда в Сиэтле — не только мы с Малышом Мо, но и еще несколько десятков человек или даже больше, которые набрались по пути. Тут были мальчишки и почти старики, белые и цветные. Куда именно едут эти люди, можно было догадаться не только по тому, что они сошли с поезда на одной с нами станции, но и по их виду. Я понимал, куда они едут, ибо, как и мы, они выглядели отчаянными бедняками. По ним сразу было видно, что они готовы проехать полстраны — или всю страну — ради заработка.

Из одного вагона выходил белый парень — молодой, вероятно, немного постарше меня. Он с трудом волочил чемодан. Чемоданище. Можно было подумать, что этот малый тащил с собой невесть откуда холодильник.

Сам не знаю, почему я это сделал: он, как я сказал, с таким трудом волок свою ношу, а я, кажется, подумал, что неплохо бы с кем-нибудь подружиться, раз уж меня занесло далеко от родного дома — на другой конец США. Я подошел к этому парню и спросил его:

— Не помочь?

Лицо у него было потное и скорее красное, чем белое, от напряжения. Он поглядел на меня:

— Я еще не докатился до того, чтобы принимать помощь от черномазого.

Сказал, как отрезал. Белый парень сказал то, что сказал: помощь от черномазого ему не нужна, — и снова принялся возиться с чемоданом, как будто мы с ним всего-навсего перебросились парой слов о погоде или о времени. Для него эти слова ничего не значили.

Нас встретили какие-то люди из лесозаготовочного лагеря, посадили в грузовики и повезли. По дороге я увидел, что за местность в этом штате Вашингтон — полная противоположность городу. Здесь пахло не выхлопными газами и не гарью, а дождем и соснами. Вместо домов полно деревьев. Вместо людей — трава. А те люди, что попадались, — я сразу же это заметил, — почти все были белыми. Не то чтобы я не привык к обществу белых. В Нью-Йорке их было пруд пруди. И, бродя по городу и всюду встречая белые лица, ты мог без особого труда увидеть и цветных. Причем всех цветов кожи. Черных, шоколадных. Людей с Востока и из Индии. Здесь же — здесь, в штате Вашингтон, — был я, был Малыш Мо, было еще с десяток чернокожих, приехавших вместе с нами, — и всё. Я вспомнил того парня, которому попытался помочь с чемоданом и который походя огрызнулся, — и вдруг понял свое одиночество и впервые подумал, что лето, наверное, пролетит не очень-то быстро.

Мы ехали долго — ехали, пока город не остался далеко позади. Ехали так долго, что уже начинало мерещиться: мы уже бог знает сколько проехали на поезде на запад, потом на север, и скоро нам просто некуда будет ехать, потому что Америка закончится. Но мы ехали и ехали, а вокруг уже не осталось ничего, кроме деревьев — толстых, могучих, высоких: на этих коричнево-зеленых столбах как будто держалось небо. Мне вдруг показалось, что рубить их — преступление. А потом я подумал, что первая же получка избавит меня от угрызений совести.

Наконец мы прибыли в город Эверетт. Мы прибыли в Пембертон-Миллз — лесозаготовительный лагерь, где нам предстояло работать. Здесь был только лагерь — и больше почти ничего. Ну, здание, где пилили и отгружали лес, еще одно, где размещалась контора. Столовая, где можно было собираться и по другим поводам, если вдруг такие поводы найдутся. А вокруг были повсюду натыканы лачуги — их называли «куджи», где нас и должны были расселить. Длинные, узкие сооружения, вроде железнодорожных вагонов. Достаточно просторные, чтобы вместить по десять человек, но недостаточно емкие, чтобы удержать в своих стенах все беды, какие только могли возникнуть в процессе общения незнакомых друг с другом белых и черных. Учитывая моральный климат тех дней, было бы безопаснее белых и черных рабочих селить раздельно. И для тех, и для других это было бы гораздо удобнее. Но почему-то у начальства возникла недюжинная идея свалить всех в одну кучу. Что-то вроде северо-западного тихоокеанского либерализма — подумал я вначале. Но чем больше потом об этом думал, тем сильнее становились мои подозрения, что владельцы лагеря просто не хотели селить всех чернокожих куда-то в одно место — видимо, из страха, что те замыслят какой-нибудь безумный воинственный заговор и, вырвавшись из жалкой лачуги в лесозаготовительном лагере, сокрушат мир англосаксов.

Потому-то людей разных рас и перемешивали. Нас с Мо — может, из-за того, что мы вместе записывались, — определили в один куджи, а с нами — еще одного чернокожего, по имени Кевин. Всего нас, чернокожих, было трое — а значит, когда мы вошли в свою хижину, нас встретило семь пар недружелюбных белых глаз.

Мы — я, Мо и Кевин — просто посмотрели на них, радуясь уже тому, что этим все и ограничилось, выбрали три кровати и бросили на них свои пожитки. Этого оказалось достаточно, чтобы мы поняли, что допустили оплошность.

— Что это вы делаете, черномазые? — скорее огласил, чем спросил один белый малый. В его непринужденном тоне слышалась угроза. Еще совсем недавно меня «обласкали» на станции, а теперь я понял, что в белых, которые ненавидят черных, здесь недостатка не будет.

Этот белый, ненавидевший черных, был высоким, худым и таким бледным, что синевато-зеленые вены у него на руках — вздутые, перегонявшие горячую кровь, — смотрелись как линии на карте Джима Кроу^[11]. Все дороги вели к беде.

Белый парень снова поинтересовался:

— Что это вы делаете, черномазые?

Малыш Мо и Кевин ничего на это не сказали, не испытывая никакого желания отзываться на «черномазых». Что же до меня, то я не испытывал никакого желания быть побитым за то, что не отвечаю на вопрос, который был явно адресован нам.

И я сказал:

— Койки выбираем.

Длинному, высокому парню мой ответ показался забавным. Он засмеялся.

Другие белые тоже засмеялись.

— Вот уж нет! Это не ваш отсек. Вам, черномазым, туда нельзя. Так что забирайте-ка свое черное дерьмо, выметайтесь из белого отсека и валите в черную часть лачуги.

Ага. Вот оно что. Только никто не удосужился сказать нам, где именно находится эта небелая часть куджи. Мы, все трое, подобрали свои вещички и наугад двинулись туда, где стояли другие пустые койки. И снова промахнулись.

— С чего вы взяли, что отсек для черномазых — там?

И снова белые парни хором загоготали.

Мы снова двинулись. Вначале — я, потом — Кевин. Мо — последним, нарочно еле шевелясь.

— Не-а, это тоже отсек не для черномазых.

Снова смех.

Я уже начал понимать: эти парни считали, что для нас здесь места нет. Ни в этом куджи, ни где-либо еще.

Оказалось, я был не совсем прав.

— Знаете, куда вам нужно, черномазые? Во-он туда. — Белый парень показывал на дальний конец куджи. — А теперь, черные задницы, давайте-ка сдвигайте все свои койки туда. — Он снова засмеялся.

Остальные белые тоже засмеялись.

Вряд ли они приехали сюда вместе или встречались друг с другом раньше. Непохоже. Мне показалось, что это просто семеро белых незнакомцев, которых наскоро сдружила подвернувшаяся общая забава — поглумиться над чернокожими.

Мы — я, Мо и Кевин — стояли опустив головы, но не двигались. Во всяком случае, не двигались в сторону того угла, на который нам было указано, — если не считать моих нервных подергиваний.

— Вы слышали, что я вам сказал? — Белый парень больше не хихикал, не смеялся. Шайка его новых корешей тоже молчала. Они разминали пальцы, сжимали кулаки, любовались их внушительностью… Этим людям уже приелось слушать насмешки — им самим не терпелось позабавиться.

— Ну? Такие тупые, что койки двигать не умеете? Ладно, я вам сейчас покажу, как это делается. — Высокий белый парень схватил ближайшую ко мне койку и швырнул ее в угол лачуги — швырнул с такой силой, что она грохнулась на бок, матрас с бельем слетел на пол. Белый парень даже запыхался от такой физической нагрузки. — Вот так, черные тупицы, койки надо передвигать.

— Может, мы и тупицы, зато ты сейчас за нас мебель двигал. — Я хотел, чтобы это прозвучало как шутка. Подумал, что смех хоть как-то разрядит обстановку. Если бы я подумал как следует, то, скорее всего, вообще не стал бы рта раскрывать. А так — вышло, будто я умничаю.

Пару секунд никто ничего не говорил: все словно онемели от моей нечаянной дерзости. Но мне стало ясно, что еще миг — и белые парни опомнятся. Еще миг — и они решат, что надо выбить из меня спесь. Мое тело, опережая на шаг мои мысли, уже начало двигаться к койке, чтобы перетащить ее в угол, где уже валялась другая, — в отсек лачуги, предназначенный для черных. Я отказывался чувствовать смущение или унижение из-за такого поступка. О чем я думал? Отколошматить меня могли и дома. Для этого не нужно было ехать через всю страну. Так что, если нужно перетащить койку, чтобы избежать синяков…

Я снова услышал, как хрустят пальцы. Не у белых. Теперь теряли терпение кулаки Малыша Мо. Он не собирался двигать койки. Он готовился кинуться на этих парней, как будто всю жизнь только и делал, что дрался, он явно собирался измолотить их, даже в одиночку, это было ясно на все сто.

Долговязый белый увидел, чем занят Мо, увидел, как в том разгорается огонь, и ухмыльнулся гопнической ухмылкой. Черномазый ищет неприятностей? Отлично. Он устроит черномазому неприятности.

В воздухе запахло насилием. Оно прямо сгущалось в этой тесной лачуге, отметая прочь логику и разум.

— Эй!

Мы все — и черные, и белые — обернулись и поглядели. У двери стоял еще кто-то. Белый. Дюжий с виду. Не большой и мясистый, а именно дюжий — как будто он много лет занимался тяжелым трудом, от которого все тело делается крепким и выносливым. На нем была рубашка с логотипом лагеря, вышитым на груди.

— Что здесь происходит? — спросил стоявший у двери человек. В его голосе слышались одновременно досада и протяжный выговор южанина. И этот выговор наводил на мысль, что его обладатель раздосадован тем, что почти лишен возможности поупражняться на тему «Я тоже негров ненавижу».

И почему-то — наверное, потому, что все остальные молчали, — я начал отвечать этому человеку:

— Нам велели…

— Что здесь происходит? — снова спросил лагерный сотрудник, не обращая на меня внимания и глядя в упор на долговязого зачинщика ссоры.

— Да мы тут просто забавляемся с черномазыми, — ответил тот, явно довольный собой. Можно было подумать, он трепался с собутыльниками на тему рыбалки. — Черномазые не знают, где тут у нас Черномазовск. Я велел им койки переставить…

— Сейчас я тебе скажу, где их койки, — отчеканил лагерный, как дровоколом оборвав долговязого.

Тот опять было начал:

— Но он…

И снова лагерный работник заткнул ему рот:

— Их койкам место там, где они стояли.

Белый парень закусил губу и пробормотал:

— Тьфу, черт!

Лагерный сделал шаг в сторону парня. Такой мощный шаг, что тот невольно попятился. Может, под хихиканье дружков он и думал, что ему ничего не стоит заварить кашу с горсточкой черных, оказавшихся далеко от дома, но под личиной своей петушиной злости мальчишка оставался всего-навсего мальчишкой и понимал, что с этим крепким мужиком лучше не связываться.

Мужчина:

— Ты что-то сказал?

— Ничего, сэр. — Глаза белого мальчишки бегали по стенам лачуги, словно выслеживая жужжащую муху.

Все остальные белые мальчишки тоже озирались по сторонам. Озирались, глядели себе под ноги. В общем, выглядели по-дурацки. Видя, как стращают их вожака, они совсем присмирели.

— Ну ладно, — подытожил мужчина, кладя конец спорам. — Чтоб все тут было прибрано и чтоб я больше не слышал, что в этой хижине еще какая-то заваруха.

И человек, которого, как я узнал позже, звали Дакс (а может, это было прозвище), развернулся, чтобы идти дальше по своим делам. Его миссия судьи в расовой стычке была окончена.

Кевин, один из «нашей» троицы, сказал вдогонку Даксу:

— Спасибо, сэр.

— А вы, черномазые, не задавайтесь, — ответил тот, даже не оглянувшись. И перешагнул порог.

Я пробыл в штате Вашингтон всего пару часов, а моя рабочая поездка уже превращалась в настоящую школу жизни. Я-то думал, что Дакс поступил так, как он поступил — предотвратил драку, — потому что он порядочный человек. Выходит, я ошибся. Для него я, Мо и Кевин были всего лишь черномазыми. Не людьми, с которыми положено обходиться на равных, а скотами, с которыми не следует жестоко обращаться без необходимости.

Война окончилась. Начался строительный бум. Семьи уезжали из городов. Возникали пригороды. Дома, как сорняки, вырастали по всей стране, за ночь возникали целые новые города. Сидер-Хилл. Кокрелл-Хилл. Левиттаун. Лейквуд. В каждом из них начинало строиться одновременно по сотне домов. Сто домов в день, но и этого было мало всем тем, кто сломя голову гнался за своим кусочком американской мечты, за жильем, обставленным по последнему слову техники, за лужайками с розовыми фламинго. И чтобы удовлетворить возникший спрос на строевой лес, работа в лагере кипела безостановочно, шесть дней в неделю. От зари до зари лес оглашался звуками рубки: деревья сначала скрипели, потом со стоном валились, ударяясь о другие стволы, и наконец с глухим стуком замертво падали на землю. Работа состояла из десятка различных действий, для каждого имелось свое жаргонное словцо: тут требовались и ослы, и погонщики ослов, и буксовщики, и свистуны, и верхолазы. Все эти названия звучали необычно и возбуждающе. Все они сводились к одному: валить деревья. Рубить деревья, валить деревья. Пилить деревья, увозить деревья. Очищать землю от стоящих на ней деревьев, всех до одного. Ничего развлекательного в этом не было. Обычная работа, вгонявшая в пот. Тело ломило от нее так же, как от любого другого тяжелого физического труда. Единственная особенность работы дровосеком — это то, что ты учился уважать босса. А боссом этим были сами деревья. Лжетсуги тиссолистные, ситхинские ели, туи, порт-орфордские кедры. Некоторые достигали трехсот футов в высоту и весили больше тысячи фунтов. Когда босса валили, когда его волокли, ты учился вовремя сторониться. Ты или сторонился — или калечился. В лучшем случае — калечился. Или же попросту превращался в труп за свои двадцать пять долларов в неделю.

Двадцать пять долларов, которых мы в глаза не видели. У каждого работника была расчетная книжка, и в конце каждой недели сотрудник компании записывал туда, сколько мы заработали, чтобы в конце лета с нами могли рассчитаться. Живых денег мы не получали. Начальство рассуждало так: раз у тебя нет на руках денег, ты не попадешь ни в какие передряги. Не поедешь в город, не напьешься. Не заберешь то, что тебе причитается, и не удерешь среди ночи. А будешь по-прежнему вкалывать. По-прежнему уважать босса — шесть дней из семи.

На седьмой день мы отдыхали. По утрам мы сбивались в религиозные группки, вместе молились или пели. Покончив с делами веры, резались в карты, курили, листали журнальчики, заказанные по почте. Поскольку выпивки не было, кое-кто взбивал коктейль из одеколона и освежающей туалетной воды. Одни получали кайф от этой смеси, другие — шанс бесплатно прокатиться в больницу.

Мы почти все время общались по расовому признаку. Изредка можно было увидеть белого с черными, еще реже — черного, затесавшегося в толпу белых. Но чаще всего и те, и другие держались особняком, причем белые — в основном белые южане — ясно давали понять, что их такой порядок вполне устраивает. Например, они болтали между собой о том о сем, о погоде, рассказывали что-нибудь из своей жизни или обсуждали, как кто-то зазевался в тот день и чуть не подставил голову боссу. Словом, они говорили о всяких пустяках, — и вдруг до тебя доносилось слово «черномазый». «Черномазый», или «негр», или «чернозадый», или «чернушка». И слово это звучало не как брань, оно входило в законченное предложение, оно употреблялось наравне с прочими, самыми обиходными названиями. Яблоко. Небо. Лодка. Черномазый. Это-то и пугало: то, как легко у них это выходило. Как буднична была их ненависть. Как глубоко въелся расизм в их сознание. Они — хорошие белые, а мы — черные собаки: вот все и расставлено по местам.

Общение между расами не поощрялось. Общение между расами осуждалось.

Был один молодой парень из Мичигана, белый мальчишка, который плевал на то, кто белый, кто черный, кто — еще какой-нибудь. Он и с теми, и с другими мог сидеть и болтать, не признавая никаких различий. Однажды ночью его схватили и уволокли в лес какие-то белые. На следующее утро его нашли голым и замерзающим, у него текла кровь из заднего прохода, куда несколько раз с жестокой силой вонзали толстый, грубый сук. Начальство только и нашлось, что сказать по этому поводу: «Не надо было с цветными якшаться», — и парня отослали обратно в Мичиган.

Общение между расами не поощрялось. Общение между расами осуждалось.

Итак, мы большую часть дня отдыхали после закончившейся трудовой недели и готовились к следующей неделе, потом всем скопом шли в столовую обедать, там ели — черные отдельно от белых, — затем снова разбредались по разделенным по расовому признаку кучкам и коротали вечер, развлекаясь песнями, игрой на гитарах, губных гармошках и варганах. Я не умел играть ни на одном из этих инструментов. Я не умел петь. Зато я умел травить байки. Уж это я умел. Ребята надрывали животики, когда я повторял номера, которые слышал когда-то в «Любимцах города», или откалывал шутки насчет нашей жизни в лагере. Все просто покатывались. Наверно, у меня смешно выходило. Во всяком случае, достаточно смешно, чтобы меня заметили. Как-то в воскресенье, после всех этих шуток, меня отозвал в сторону Дакс. Он сообщил мне, что в следующее воскресенье собирается устроить любительское представление и что у талантливых ребят есть шанс показать себя и развлечь бесталанных. Он слышал, как я откалываю шутки, и хотел узнать, не хочу ли я тоже выступить. Мне и раздумывать не пришлось. Сама мысль о том, что я буду стоять перед толпой, а люди будут кричать и хлопать мне, в точности как комикам в телевизионных передачах, — уже привела меня в восторг.

— Очень рад, — сказал Дакс. — Я подумал, хорошо, чтобы кто-то из вас тоже выступал — для остальных цветных.

Следующие дня два я пытался разработать план выступления. Радостное возбуждение отвлекало меня почти от всего, что происходило вокруг. И вот я настолько отвлекся, что мне чуть голову не снесло буксирным тросом, который падал как огромный стальной кнут. Я по сей день убежден, что мне спасла жизнь давняя привычка уворачиваться от отцовских ударов. И все-таки трос слегка задел меня. Когда мне зашивали плечо в том месте, где по нему прошелся кабель, я твердо решил, что буду отрабатывать свои шутки только по ночам, в постели. Бормоча их себе под нос, пока мое измученное тело будет молить о сне.

И вот наступил воскресный вечер. Зал в столовой был битком набит публикой — рабочими, начальниками. Все хотели посмотреть представление, поддержать друзей. К тому же в глухом лесу в штате Вашингтон для людей, у которых нет ни денег, ни возможности куда-либо поехать, такое любительское представление бывало лучшим и единственным развлечением. Некоторые из парней, работавших в нашем лагере, не были лишены таланта, а те, которых отобрал Дакс для этого вечера, были на самом деле хороши. Хорошо пели. Хорошо играли на разных инструментах. Возбуждение, которое я чувствовал в течение всей недели, уже переросло в нервозность: именно в тот момент я понял, какая пропасть лежит между способностью рассмешить горстку людей — и чудовищной неспособностью рассмешить несколько сотен. Я заметил, как что-то бьется о мою ногу. Взглянул. Оказалось — это моя трясущаяся рука.

А потом вдруг подошла и моя очередь выходить на сцену. Меня представили, и я вышел на середину зала. Жидкие аплодисменты смолкли. Может, из-за игры нервов я сделался сверхчувствительным, не знаю, — только я различил ту мельчайшую долю секунды, когда стояла полная тишина между хлопками и моим первым словом. Это была пустота, которая, в моем воображении, повисла где-то в пространстве, ожидая, что ее заполнят. И я заполнил ее кое-какими номерами из выступлений комиков с телевидения, анекдотами — старыми и бородатыми, но все еще достаточно смешными, чтобы выбить из аудитории несколько смешков. Потом я перешел к собственным шуткам, в том числе насчет нашей жизни в лагере с ее тяжким трудом, длинным рабочим днем и вознаграждением за все это в виде отметок в расчетных книжках и невкусной еды. Словом, я стал подтрунивать над всей тамошней системой.

И тут смех стал накатывать волнами.

А когда я принялся изображать некоторых наших рабочих и начальников — передразнивать их выговор, пародировать их повадки, гримасничать, как это делал под кайфом от травы мой отец, высмеивая соседей, — то зал просто затрясся от визга и хохота.

Краешком глаза я заприметил того долговязого белого парня, который в первый день хотел избить меня в куджи за то, что я, черномазый, не знаю своего «места». У него текли слезы по лицу, так он надрывался от смеха. Все просто катались.

Все — кроме Малыша Мо. Малыш Мо не смеялся. Ему казалось не больно-то смешным, что я кривляюсь перед толпой белых. Но, закончив выступление, я думал лишь об одном: вот зал, полный незнакомых мне людей, причем некоторые из них раньше открыто ненавидели меня, — и все они теперь хлопают мне.

После представления Дакс устроил ужин для всех исполнителей, нечто вроде благодарственного угощения — бифштекс с картошкой и кусок пирога. Я зашел на кухню и получил тарелку с едой, как и все остальные исполнители. Бифштекс еще шкворчал, когда повар шлепнул его на тарелку. Ломтики картошки румянились сочными корочками. Я зашагал к выходу, чтобы поскорее приняться за еду, пока все горячее.

— Джеки, — позвал меня Дакс от стола. — Ты куда?

— На улицу, — ответил я.

Дакс ухмыльнулся:

— Это еще зачем?

Затем, что я был голоден и хотел есть. Я спешил на улицу, потому что я был здесь единственным черным среди белых. Черные не ели вместе с белыми, и мне никогда раньше не приходило в голову, что может быть иначе.

Очевидно, очень даже могло. Дакс помахал мне, приглашая расположиться рядом с ним:

— Иди сюда, Джеки. На улице к тебе мухи на тарелку слетятся.

Я сел возле него, вонзил нож в свой бифштекс и набил рот едой. И тут, я помню, Дакс уверенно опустил руку на мое плечо и сказал:

— Чертовски смешно было, приятель. И где это ты так научился смешить людей?

* * *

После любительского представления прошло дня четыре или пять. Я тащил буксирный трос, стараясь думать только о боссе и отгоняя мысли о все еще звучавших у меня в ушах аплодисментах и воспоминания о бифштексе, вкус которого заживо воскресал всякий раз, как я проглатывал слюну. Я усердно работал, когда неподалеку появился джип. За рулем сидел один из лагерных начальников. Он остановился напротив нашей партии и окликнул меня. Я подошел к машине с улыбкой на лице: думал, что он хочет похвалить мое выступление. Прошло уже пять дней, а ко мне все еще подходили с добрыми словами разные люди, видевшие меня на концерте. Но на этот раз оказалось не так. Подойдя на достаточно близкое расстояние, чтобы разглядеть лицо начальника, я понял — и понял без слов, — что ничего хорошего он мне не скажет.

— Залезай. — Одно слово. Ничего лишнего. Секунда, в течение которой я пытался сообразить, в чем дело, оказалась слишком длинной: — Ну, давай, парень. Залезай. Поехали, — торопил меня лагерный начальник, щелкая языком, словно кнутом.

Я подставил ногу, чтобы забраться в джип. Водитель еле дождался, когда я заберусь, и рванул вперед.

Он отвез меня к административному зданию. Провел в контору. Там сидел другой лагерный работник, с виду еще более угрюмый, чем тот, который меня привез. Рядом было двое нахмуренных полицейских.

— Эти люди — из полиции, — объяснил мне начальник, как будто их синей формы, значков и автоматов было недостаточно, чтобы догадаться. — Тебя разыскивает отец. Говорит, ты сбежал из дома.

Чаще всего отец находился под мухой или под кайфом и едва мог сползти с дивана. И все-таки этот пропойца как-то умудрился через всю страну дотянуться до меня и пригрозить пальцем.

Начальник сказал:

— Эти полицейские доставят тебя в Сиэтл, посадят на первый поезд в…

— Я не хочу домой. — Я постарался произнести эти слова как можно тверже, но мой голос прозвучал просительно, если не сказать умоляюще. — Если я поеду домой, отец меня…

— Тебе нет восемнадцати. — Начальнику были безразличны мои беды. Он показывал мне свое безразличие тем, что даже не глядел в мою сторону. — Тебе нет восемнадцати, — значит, ты не можешь работать. Мы посадим тебя на поезд, ты поедешь домой. — Он решил еще больше подчеркнуть свое безразличие, взял со стола какие-то бумаги и уткнулся в них. И, нахмурившись, всем своим видом показывал, что теперь его внимание полностью принадлежит этим бумагам, а не мне.

Я последовал за полицейскими.

И вдруг остановился.

Спросил у начальника:

— А где мне получить деньги?

— Тебе нет восемнадцати, ты не можешь работать. Не можешь работать, — значит, деньги тебе не полагаются.

Копы плотно обступили меня с обеих сторон, будто врага народа, провели к своей патрульной машине и усадили на заднее сиденье. Дорога в Сиэтл была долгой, но за всю поездку я с полицейскими даже словом не перемолвился. Там, на станции, они оставили меня с билетом до Нью-Йорка. Наверно, за билет заплатила лесозаготовительная компания. За вычетом стоимости билета из суммы, которую мне задолжали, они дешево отделались.

Почти трое суток до Нью-Йорка. За окном — панорамное зрелище, горы, переходящие в пустыню, перетекающую в… Денег у меня не было. Проводник, пожалев меня, приносил остатки еды из вагона-ресторана.

Делая пересадку в Чикаго, я некоторое время раздумывал — не плюнуть ли мне на поезд, не убежать ли куда-нибудь, чтобы заняться… чем-нибудь. Но потом я представил себе, каково будет скитаться с пустыми карманами по незнакомому городу, где никто надо мной не сжалится, не станет подкармливать меня. Сел на свой поезд и доехал до Нью-Йорка.

На станции Пенн никто меня не встречал. У меня даже мелочи на метро не было, а проскочить зайцем я не отважился.

И поплелся домой пешком.

Когда я добрался до квартиры, отец был не то пьян, не то под кайфом, во всяком случае в отключке. Валялся на диване. Там же, где валялся пару месяцев назад, когда я уезжал. Я лег спать.

Посреди ночи отец ворвался ко мне в комнату с истеричными воплями и ремнем в руке: добро пожаловать домой! Он орал что-то вроде: «Я тебя научу, как убегать из дома! Я тебя научу, как строить из себя умника!»

И в течение двадцати минут он хорошенько меня учил.

Часть II

В реке Таллахатчи что-то плыло — раздутое, обглоданное рыбами, так что трудно было понять, что это такое.

А это было тело.

Тело Эмметта Тима.

Эмметту Тиму было четырнадцать лет.

Было.

В августе года Эмметт уехал из Чикаго, где он жил, погостить к родственникам в Мани, штат Миссисипи, и собирался провести у них остаток лета. Мани была деревней — жителей не больше пятидесяти пяти. В остальном ничего там не было — только свежий воздух да чистое поле. Казалось бы, подходящее место для детских каникул. Казалось бы. Только вот однажды в крошечной овощной лавке юный Эмметт сказал что-то нескромное белой женщине. Может быть, сказал. А может, только присвистнул, глядя на нее. А может, вообще только поглядел в ее сторону. Не важно, что там на самом деле было: в глазах добропорядочных белых жителей деревни Мани, штат Миссисипи, Эмметт поступил с той женщиной так, как если бы ударил и изнасиловал ее. И в ту же ночь двое — Рой Брайент и его брат, Дж. Г. «Большой» Майлем (Майлем был особенно злостным хулиганом, даже по мнению жителей деревни), заявились к дяде Эмметта в поисках «того чикагского пацана». Они силой затащили Тилла в свой пикап и увезли куда-то в темноту.

А три дня спустя в реке Таллахатчи обнаружили этот раздувшийся, обглоданный рыбами труп. Одного глаза у него недоставало. Голова была проломлена. К шее утопленника была колючей проволокой примотана лопасть хлопкоочистительной машины весом в 74 фунта. И, наконец, маслинка к коктейлю: пуля в черепе мальчишки.

Брайента и Майлема арестовали. Брайента и Майлема отдали под суд. Присяжные — двенадцать белых мужчин — в течение долгого и многотрудного часа и семи минут доказывали, что двое ответчиков невиновны, несмотря на то, что множество очевидцев могли засвидетельствовать обратное.

Целый час и семь минут. Считая перерыв на обед.

Единственное наказание, какое, можно считать, выпало Брайенту с Майлемом, — это порезы на пальцах, которые они получили, пересчитывая четыре тысячи хрустящих долларов, выплаченные им журналом «Лук» за рассказ об их преступлении. Рассказывали они, ни чуточки не боясь дальнейших преследований. Двойное преступление. Они были вольны говорить, что захотят. Они же захотели описать, как удушливой летней ночью отвезли Эмметта Тилла на реку и потребовали попросить прощения за то, что он будто бы оскорбил белую женщину.

Тот не стал просить у них прощения.

Эмметт заявил им, что ничего не сделал. Он заявил им: ну и что, что он заговорил с белой женщиной? Заговорил? Да в Чикаго он целовался со многими белыми девчонками и еще со многими будет целоваться, если захочет. Четырнадцатилетний Эмметт Тилл, находясь ночью наедине с двумя белыми южанами, заявил им, что он ничем не хуже их.

И двое белых южан сорвали с Эмметта одежду, избили Эмметта, бросили Эмметта в реку с металлической лопастью на шее. И один из этих белых прострелил Эмметту голову.

— А что еще нам оставалось? — сказал «Большой» Майлем. — Ему не на что было надеяться.

В середине х годов в Америке большинству чернокожих почти не на что было надеяться.

Март — июль

Ничего другого мне не оставалось. Ничего другого. Я стану — я должен стать — знаменитым. Так я решил. Вернее сказать, так решили за меня жизненные обстоятельства. Мне исполнилось восемнадцать, я закончил школу и устроился вместе с Малышом Мо на работу в грузоперевозочную компанию: это была единственная работа, которую мы с ним смогли получить, а мне требовалось что-то более постоянное и высокооплачиваемое, чем та поденщина, которой я занимался раньше. Почти целый год я проработал грузчиком, вынося чужие пожитки из одной квартиры, запихивая их в грузовик, перевозя на другой конец города, а потом занося в другую квартиру. Платяные шкафы. Кровати. Столы. Ящики, заполненные посудой, книгами и всякой всячиной — тяжелые, будто набитые кирпичами. Тяжеленные, почти неподъемные. Но поднимать их приходилось. Ты поднимал их, потому что это был единственный способ заработать деньги. Поднимал, получал свои деньги, а боль после такой работы еще долго давала о себе знать. Ты отправлялся домой, спал несколько часов, вставал спозаранку, шел на работу — и все повторялось по кругу.

Когда прошли первые триста с чем-то дней такой жизни, я попытался представить свое будущее. И понял, что меня мало что ждет впереди, а то, что ждет, не очень-то радостно. В пятидесятых годах у чернокожего было два выхода — стать знаменитостью или не стать никем. А стать чем-то средним между этими крайностями — скажем, врачом или адвокатом… Нет, это было невозможно. Конечно, такое тоже могло случиться. И случалось иногда. С отдельными чернокожими. Однако мечтать сделаться «белым воротничком» было почти все равно, что мечтать о прогулке по Луне. Кроме того, без высшего образования, на которое у меня все равно не было денег, даже если бы я хотел его получить, и которое не мог бы получить, даже если бы деньги на него были, — мне оставался лишь пожизненный приговор к тяжкому физическому труду: мести полы, чистить обувь прохожим, мыть машины, разгружать склады. Таскать мебель. Словом, мое будущее выглядело точь-в-точь как мое прошлое.

А стать знаменитым…

Знаменитых чернокожих можно было увидеть там, где было их поле деятельности, — на телевидении и в кино: Гарри Белафонте, Диззи Гиллеспи, Лина Хорн, Джеки Робинсон, Шугар Рей Робинсон и Билл Боджэнглз Робинсон и… Черные знаменитости ходили, куда хотели, делали, что им нравилось, а обращались с ними совсем как с белыми. Их фотографии появлялись в газетах и журналах, их можно было увидеть на званых вечерах красиво одетыми, с бокалом в одной руке — другая обнимала белого партнера (белую партнершу), и белых ничуть не смущало, что они находятся на таком расстоянии — в такой близи — такой близости — от черной знаменитости. Ничуть не смущало. Я давно уже усвоил: если у тебя есть деньги или положение, то вокруг тебя все увиваются. И чем больше я видел черных богачей и черных знаменитостей, тем пуще меня одолевало тщеславие. Тщеславие буквально сжигало меня изнутри, оно сжигало все лишнее и оставляло только самое важное: необходимость. Мне необходимо разбогатеть. Мне необходимо прославиться. Не настолько уж это безумная мечта. Ведь вырвалась же Алтеа Гибсон^[12] из этого самого Гарлема. И Диззи. И Сэмми Д. Значит, и я смогу.

Не умея совершенно ничего другого и исходя только из прошлого опыта (когда мне удавалось рассмешить школьников и лесорубов), я решил — и решил нахально, бесшабашно, — что лучшее поприще для осуществления обоих моих желаний — это комедийный жанр. И несмотря на то, что по-настоящему знаменитых на весь мир чернокожих комиков можно было пересчитать по пальцам даже трехпалой руки, я слепо ринулся к цели.

Первое: мне нужен был репертуар. Что ж! — я его крал. Я смотрел «Любимцев города». Уже не так, как прежде, когда я сидел перед телевизором и просто наслаждался представлением, — теперь я изучал эту передачу, изучал комиков, перенимал их манеры и повадки. И лучшие номера перенимал. Вернее, перенимал вторично. Ведь большая часть их шуток уже была всеобщим достоянием — стары как мир, шаблонны по форме. Таков уж был комедийный жанр: милые люди с хорошо поставленной речью, мало отличавшиеся друг от друга костюмами и номерами, пересказывали известные всем анекдоты. Я сказал себе, что буду использовать чужие шутки только временно. Потом, когда у меня начнет все получаться, придумаю себе собственную программу. Так же, как когда я учился «говорить хорошо», я тренировался перед зеркалом у себя в комнате. Глядя на свое отражение, я подражал Уиллу Джордану, Майрону Коэну и Алану Кингу. Особенно — Алану Кингу. Он тридцать семь раз появлялся у Салливана, и его манеру я вытвердил назубок.

Второе: мне нужен был клуб, где бы я выступал. Что ж! — во всем Нью-Йорке имелось только одно заведение, которое мне подходило, — «Копакабана». Я там никогда не бывал. Я даже по соседству — в фешенебельном Мидтауне — и то не бывал, но точно знал, что это то самое место. Потому что всякий раз, как Салливан спрашивал у своего очередного голливудского гостя, заскочившего к нему в перерыве между киносъемками, где его можно увидеть в городе, всякий раз, как он спрашивал об этом именитого комика или еще более именитого певца, куда он обычно ходит развлечься, то ответ был почти всегда один и тот же: «Копа».

И вот однажды я, как дурак, потащился на угол Пятьдесят девятой и Мэдисон и постучался в запертую парадную дверь клуба. Подождал. Еще постучал. Подождал. Заколотил громче. Подождал. Вскоре дверь открыл какой-то усталый белый парень с обвисшим галстуком, закатанными рукавами и волосами, зачесанными на лысину так, что она делалась только заметнее.

— Чего нужно? — поинтересовался он.

— Я бы хотел поговорить с заведующим.

— Чего нужно?

— Разве вы заве…

— Чего нужно?

— Я хочу работать здесь, сэр.

— Кем? — Его тело застыло в дверном проеме, как будто ему не терпелось снова вернуться к занятию, прерванному моим приходом. Наверно, даже если бы я был весь охвачен пламенем, то мог бы надеяться лишь на половину его внимания.

— Я хочу выступать, — сказал я тоном, как будто это само собой разумелось. — Выступать на сцене. — И добавил: — Я комик.

Тут парень с начесом выдал целую обойму высказываний о моих умственных способностях и о степени законности брака моей матери на момент моего рождения. А потом велел мне убираться. Может, он как-то иначе выразился, но смысл был именно такой.

Чего я ожидал? Неужели я и в самом деле думал, что постучусь в дверь, помашу рукой — и сразу же взбегу на сцену «Копакабаны»?

Ну да.

Ну да, наверно, я и в самом деле так думал: у меня на глазах будто шоры были, я ничего не видел, кроме себя самого, раскланивающегося перед смеющейся, хлопающей, ликующей людской толпой. Я-то полагал, единственное, что мне предстоит, — это выйти на сцену перед полным залом, а зал этот уже будет меня ждать. Я очень, очень ошибался.

Но та же наглость или наивность, а может быть, и глупость, которая толкнула меня в «Копу», не дала мне сразу же отказаться от своих мечтаний. Значит, в «Копакабане» дело у меня не заладилось. Ну что ж? Да город кишит клубами. Если «Копе» я не нужен, так буду выступать где-нибудь еще. Я обошел все ночные заведения, имевшиеся на Пятьдесят третьей улице. Обошел все клубы, развлекательные бары и коктейль-бары при гостиницах. Обошел клубы в Ист-Сайде, Вест-Сайде, кафе и погребки на обеих сторонах Виллиджа. Так я прослонялся почти целый месяц, но нигде меня не звали на прослушивание, а гнали сразу, с порога, так что можно было немедленно обивать следующий. Мой товар никто не хотел покупать. Никому не нужен был комик — очередной комик на их голову. И тут я начал прозревать: наверно, в Нью-Йорке целая орава людей мечтает прорваться в шоу-бизнес, а все клубы и кафе уже тошнит от одного их вида у своих дверей.

Наконец я скатился на уровень Театра на Четырнадцатой улице, и не только в географическом смысле. Потому что это было самое дно, дальше опускаться уже некуда. Это был театр-варьете, чудом сохранившийся с давних времен. Динозавр, не ведавший о том, что его сородичи давно уже прохлаждаются на кладбище. Это заведение, специализировавшееся на дешевом пиве и плохой эстраде, было настоящей дырой, и начинающие комики, певцы и прочие исполнители выступали там перед, с позволения сказать, публикой. А между их выступлениями на сцену выпускали стриптизерш. Или — если взглянуть на это под иным углом зрения — между стриптизершами вставлялись эстрадные номера, чтобы семейные парни потом возвращались домой и честно рассказывали женам, что ходили на представление.

Я зашел туда и спросил заведующего. Меня привели к парню по имени Рэй. Я попросил его прослушать меня — попросил со всей самоуверенностью, какая у меня оставалась, и стараясь вести себя как восходящее молодое дарование, а не как очередной сопляк, которому хочется веселить публику, но больше негде этим заниматься.

Видимо, Рэю было все равно. Он велел мне прийти через две недели, считая от ближайшего воскресенья, в семь часов. На этом его разговор со мной был окончен.

Две недели.

Они проходили, но проходили медленно, и я проводил почти каждую минуту каждого дня, воображая, как выйду на сцену, и каково это — быть на сцене, и какая у меня начнется жизнь — новая, великолепная жизнь, — с того воскресенья, от которого меня отделяет больше четырнадцати дней. Но пока я еще не переродился, мне предстояло по-прежнему мириться со своей привычной жизнью и двумя ее главными составляющими. Отец, который всегда торчал дома — всегда под кайфом, всегда готовый наброситься на меня с кулаками. И работа грузчика. Я никогда не был силачом, скорее наоборот. Росту во мне было метр восемьдесят пять, но я никогда не весил больше шестидесяти: в общем, я не был создан для того, чтобы таскать мебель. Зато я был черным. А это — единственное требование для того, чтобы исполнять тяжелую черную работу.

Однажды мы с Мо грузили мебель для одного человека, и у него оказался очень большой… большая… в общем, какая-то штука. Я так и не понял, что это такое. Вроде комода, только длиннее. И не такая высокая. Из сплошного дерева. Тяжеленная. В лифт она конечно же не влезала, и нам с Мо нужно было тащить ее вниз по лестнице. Шесть маршей — и это в знойный нью-йоркский день! Жара стояла страшная. И эта жара, и эта тяжелая штука, и пот, которым я обливался, ничуть не помогали мне нести груз. Зато не мешали владельцу мебели, стоявшему на верхней ступеньке, лаять на нас по-сержантски: «Не уроните! Ребята, поосторожнее, не уроните!» Можно было подумать, если бы он не орал на нас, мы бы просто сбросили его штуковину вниз по лестнице.

«Не уроните! Не уроните!»

Его голос так и звенел у меня в ушах. Я задыхался от нехватки свежего воздуха. Влажные руки скользили по древесине. Спина разрывалась, руки кричали от боли. Я оступился. Удержать равновесие было немыслимо. Я выронил конец, который нес. Штуковина ударилась о лестницу. Не слишком сильно. Но слишком сильно — для хорька, которому она принадлежала. Он тут же слетел вниз по ступенькам и набросился на меня с кулачищами. Голову мне обожгло, внутри черепа как будто взорвался фейерверк. Когда мои глаза прекратили вращаться и распахнулись, я очнулся там, где оказывался много раз, — снова на полу. И в который раз мое лицо под чернотой сделалось красным. Я взглянул на своего обидчика, силясь не плакать, силясь принимать такое обращение по-мужски. Но стоик из меня вышел дрожащий и заплаканный. Снова.

А пока человек в ярости обрушивал на меня удары, чередуя их с восклицаниями «Да как ты смел!» и пр., проклиная мою никчемную негритянскую (он употребил другое слово) голову, за то, что я уронил его драгоценную штуковину, Малыш Мо стоял и смотрел на него. Смотрел и сжимал руки в тугие злые кулаки — точно так же, как в лагере лесорубов, когда он был готов броситься на того красношеего и его красношеий клан. Он рвался выскочить и нанести удар угнетателям. Малыш Мо был готов начать революцию.

Все еще лежа на полу, я взглядом велел Мо остыть. Не нужно напрашиваться на неприятности — после них могли последовать только новые неприятности. Это было бы неразумно. Бороться с Белым Человеком всегда неразумно.

День еще не был завершен, но для меня он уже закончился. Мне хотелось побыть одному, и я отделался от Мо под выдуманным предлогом, будто мне зачем-то куда-то срочно нужно уйти, а сам отправился бродить, оставшись наедине со своим пылающим лицом и сердитыми мыслями. Как же мне хотелось отомстить этому белому хорьку, который ударил меня! Мне хотелось сжать руку в кулак и дать ему сдачи. Но если бы я его ударил, меня прогнали бы с работы. В лучшем случае. Я ненавидел свою работу, но она была нужна мне, к тому же мне нравились деньги, которые она приносила. Трудно быть гордым, когда на пути у тебя — желание и ненасытность. Особенно если тебе не переменить цвета кожи. Поэтому я покорно принял те удары. Ну так что же? Очень скоро я окажусь в таком месте, где ни этот белый тип, ни кто-либо другой уже не дотянутся до меня. Очень скоро. Меньше чем через две недели.

Я настолько погрузился в собственные мысли, что не заметил деревяшки, валявшейся в переулке у меня на пути. Задев ее ногой, я споткнулся и полетел на асфальт. Приземляясь, выставил вперед руки. А на тротуаре мою правую ладонь уже поджидало битое стекло. Маленькая стекляшка — но ее хватило, чтобы из ранки хлынула кровь. Я сидел на грязной мостовой — весь перемазавшийся кровью, с дыркой на коленке. А лицо все еще ныло от удара.

Я поднял глаза.

В переулке стояло блестящее автомобильное чудо — новенький, года выпуска, «паккард-кариббеан». Он был припаркован. Пустой. Ничего не делал. Ничего? Да он насмехался надо мной! Он хвастался всем тем, чего у меня никогда не будет, этот туристский автомобиль, стоивший почти шесть тысяч, на который я не мог бы заработать, если бы даже корячился всю жизнь. Белые стенки, белая кожаная обивка, трехцветный верх — цвет яичной скорлупы, небесная синева, красный «танго», — начищенный до зеркального блеска. И эта решетка, эта ослепительная хромированная решетка — как нахальная жирная ухмылка. Я как будто слышал ее глумливый смех, обращенный ко мне: «Видишь меня, Джеки? Видишь, чего тебе никогда, никогда не заполучить, нищий, тупой, никчемный…»

Деревяшка оказалась у меня в руке. Деревяшка заплясала по всему «паккарду». Обрушилась на ветровое стекло и разукрасила его «паутинкой». Обеззеркалила дверцу. Взмах — удар — и полетело украшение с капота. Теперь — решетка. Теперь я взялся за эту идиотскую блестящую решетку. Деревяшка уродовала хромированное покрытие, портила его, оставляла зазубрины, сбивала выпуклые наконечники — это излишество ради излишества. Я колошматил машину, но на самом деле я бил того белого, который ударил меня. Я громил фары, но одновременно вымещал на них зло на своего отца, чьи побои слишком долго сносил. Я колотил, колотил и колотил эту машину, но на самом деле… Что же я делал на самом деле?

Я остановился.

После того как смолк стук дерева о металл, в переулке воцарилась страшная тишина. Вокруг меня был необозримый Нью-Йорк, а я слышал только, как где-то вдалеке лает собака и у меня в груди колотится сердце. Я слышал, как на мостовую упала деревяшка. Вокруг меня был необъятный Нью-Йорк, а мне казалось, будто каждому горожанину слышно мое прерывистое дыхание и топот: я наутек бросился из переулка, подальше от своей жертвы — злосчастного «паккарда», которому так не повезло с местом и временем парковки.

Воскресенье. Наконец-то воскресенье. Я подошел к театру в пять двадцать и прождал на улице минут сорок пять, не меньше, когда заведение откроется настолько, чтобы я хотя бы мог войти внутрь. После чего еще минут тридцать слонялся без дела, ожидая начала представления. Когда оно началось, то в зале на двести человек посетителей набралось человек пятнадцать. Я боялся, что меня сразу же выпустят на сцену. Что же мне делать перед такой жалкой горсткой народу?

Я места себе не находил и только попусту сжигал калории.

Семь часов уже минуло, минуло и восемь, на сцене сменилось множество исполнителей, а я все еще прохлаждался.

После девяти. Заведение наполнилось примерно наполовину, — видимо, больше народу тут и не набирается. Публика, состоявшая сплошь из неряшливых мужчин, принадлежавших не то к среднему, не то к низшему классу, — разогретых и достаточно трезвых, несмотря на быстро поглощаемое пиво, — дошла до кондиции. Вот тут бы мне как раз и выйти на сцену, показать, на что я способен. Но меня не приглашали. Вместо меня на сцену поднимались какие-то певцы, пара других комиков, дрессированные собаки, какой-то малый, читавший отрывки из пьесы, и стриптизерши. Всевозможные стриптизерши. Тут были представлены все формы, все размеры и возрасты. Не было только хорошеньких. По-видимому, им вход в это заведение был строго воспрещен. Но зрители не очень-то на это досадовали. Зрители пьяно салютовали женщинам, а те в знак благодарности с дразнящими улыбками стаскивали с себя одежду, прежде чем она падала на пол. Парни оставались вполне довольны, и девицы тоже оставались довольны: похоже, все, кроме меня, были довольны. Я только стоял и наблюдал, как занятых мест в зале становится вдвое меньше, а градус делается вдвое выше, к тому же публика проявляет все больше недовольства, когда выходит очередной комик, певица или дрессированная собака, отнимающие драгоценное сценическое время, которое куда лучше потратить на стриптизерш.

Я попытался разыскать конферансье, чтобы выяснить, когда же — хоть приблизительно — меня выпустят на сцену. Легче было бы поймать стаю перепуганных мышей. Когда же моя затея наконец удалась, все, что я из него выудил, было: «Скоро, приятель. Очень скоро». То же самое он сказал и какому-то старику с банджо, который, со своей стороны, поинтересовался, когда его очередь.

Десять часов, одиннадцать, двенадцать. Публика рассеялась, между часом и половиной второго снова достигнув прежней численности. Стриптизерши выходили по кругу уже два с половиной раза, но подвыпившим зрителям, восторженно глазевшим на девиц, они казались новенькими, незнакомыми, а сквозь алкогольный туман — почти хорошенькими.

Примерно в половине третьего, когда на меня наваливалась усталость при одной только мысли о предстоящем рабочем дне, до начала которого оставалось всего часов пять, появился конферансье и сказал:

— Ты — следующий, Джейк.

«Джеки», — хотел было я его поправить. Но тут же мне пришлось бороться с собственным желудком: весь вечер я простоял на ногах, и как раз в этот момент он занервничал и потребовал, чтобы его опорожнили. Схватившись липкими от пота пальцами за живот, я занял выжидательную позицию за кулисами. Мое будущее место на сцене занимала девица, все таланты которой заключались в умении расстегивать пуговицы и молнии почти под ритм музыки. Почти. Когда она закончит свое дело, заведение будет принадлежать мне. Я попытался запечатлеть в своей памяти каждую секунду этого ожидания. Мне хотелось, чтобы у меня сохранилась настоящая музейная коллекция воспоминаний о предстоящем событии, об этом моменте моей личной истории. Мне хотелось, чтобы у меня в сознании все это сохранилось как ценный документ, чтобы все памятные подробности можно было легко восстановить в отдаленном будущем, когда люди станут просить: «Расскажи нам, Джеки. Расскажи, как все началось».

Так вот, я вам расскажу: началось это все с того, что стриптизерша закончила выступление и принялась сладко раскланиваться, видимо ожидая, что из зала в нее полетят мятые долларовые бумажки, — но так и не дождалась. Публика была пьяна, да не настолько, чтобы раскошелиться хоть на цент сверх того, что уже было заплачено за вход, сколько бы девицы ни трясли своими прелестями. Наконец эта девица подхватила сброшенную одежду и ушла со сцены, не очень-то скрывая, что злится на сидевших в зале скупердяев.

На сцену нахально-ленивой походочкой вышел конферансье. Какая разница, что он всего лишь представлял исполнителей в эстрадном заведении в два часа ночи, — высокомерие так и перло из него.

— О-о-о-окей, — протянул он медленно и томно, смертельно-усталым тоном, причем во всей его манере сквозило, что сам он слишком хорош для этого окружения. — Следующим номером будет комик. А ну-ка, похлопайте Джонни Манну.

Почти правильно.

Я выскочил на сцену — выскочил стремительно. Энергия била во мне ключом — ее сполна хватило бы и на изможденного конферансье, и на электроснабжение Стейтен-Айленда. Хлопки. Жиденькие. И короткие. И вот снова — та же пропасть, та же пустота между хлопками и моей первой шуткой, которая подстерегала меня и тогда, когда я выступал перед публикой в лагере лесорубов. Я ринулся в эту пустоту, спеша заполнить ее заемными номерами. Принялся рассказывать про «своих» чокнутых соседей, про тещу, которой у меня в помине не было. Про своего папашу-пьяницу, про которого и придумывать ничего не требовалось, потому что все было чистой правдой. И так — номер за номером. Ничего. Никакого смеха. Никаких ухмылок. И вот, после всех мечтаний, вдруг до тебя начинает доходить, как обстоит дело: ты выступаешь в два часа ночи перед горсткой пьянчуг, которые желают глазеть на голых женщин. Им даром не нужно твое выступление. В этом заведении нечего было и надеяться сорвать смешки. Но, что хуже всего, народ не только не смеялся над моими шутками: меня вообще как будто не замечали. Народ не смеялся, но и не шикал. Никто не хлопал, но и не прерывал меня. Никому дела до меня не было. Я стоял на сцене, изо всех сил воплощая свою мечту в жизнь, пытаясь придать ускорение своей жизни, а всем было плевать на это. Зрители заказывали выпивку, болтали между собой. На меня не обращали внимания.

Моя самоуверенность растаяла. Я почуял провал: меня забила дрожь и прошиб пот.

Проведя на сцене три минуты, показавшиеся долгими, как целая жизнь, — на две минуты меньше предоставленного мне срока, — я кое-как убрался со сцены.

Конферансье вывел очередную стриптизершу.

Вот ей-то публика уделила внимание.

Выход! Скорее к выходу! Я пронесся мимо Рэя, управляющего этого заведения, не сказав ему ни слова, в полной уверенности, что говорить мне с ним не о чем. Но он, увидев, как я мчусь сломя голову на улицу, обратился ко мне.

— Что? — переспросил я, потому что хоть и расслышал, что именно он сказал, но не поверил своим ушам.

— По понедельникам, — повторил он. — Можешь работать по понедельникам ночью.

На миг ко мне вновь вернулось самолюбие — я решил, что выступил удачнее, чем мне показалось.

— Вам понравилось, да? — спросил я.

Рэй только пожал плечами:

— Нужно же кого-то пропихивать между шлюхами.

* * *

Грейс Келли^[13] выходила за принца, и это было замечательно. Пятидесятые годы были американской мечтой, воплощением американского образа жизни, проживаемого как мечта. США были могучей державой, от «а» до «я». Президентом был человек, победивший Гитлера, а его сотоварищем — бывший солдат американской армии, совершивший высадку в Нормандии. А то, что мы оказались способны лишь загнать в тупик Северную Корею, было всего лишь побочным эффектом. Мы были асами. Мы процветали, мы наслаждались могуществом. Мэдисон-авеню убеждала нас в этом, навязывая нам «Плимуты» и «Джеритол» и с помощью Бетти Фёрнес уговаривая покупать холодильники «Уэстингхаус». Дома же всякий желал быть королем собственного, собранного из промышленно изготовленных секций и блоков замка, а каждая женщина желала стать королевой хотя бы на один день. И словно сила людских желаний вдруг воплотила мечту в жизнь, одна из блистательных голливудских старлеток в самом деле собралась сделаться всамделишной принцессой. На ней было свадебное платье, а он появился в королевском облачении — вся грудь в макаронах, в каких-то блестящих медалях в форме звезд, свисающих с целой радуги ленточек, так что ты диву давался — в скольких же войнах он успел побывать, чтобы получить столько наград. Но потом ты задумывался — и постепенно понимал, что ни в каких войнах он не участвовал. Принцы же не воюют. Принцы отправляют других парней воевать вместо себя. К тому же он был принцем крошечной страны, которую на карте мира только с третьей попытки можно было найти. А крошечные страны не ввязываются в войны. Иначе крошечным странам несдобровать. Так что все эти цветные макароны, и золотая оторочка на мундире, и орденская лента, диагонально переброшенная через туловище, как у королев красоты, — все это, как россказни сержанта Колавоула о борцах за свободу, было «понарошку». За одним исключением: уж принцем-то он был настоящим. Еще бы не настоящим — ведь за него выходила сама Грейс Келли. Много, много лет спустя она погибнет трагической смертью, какой умирало еще много красивых и знаменитых людей (это даже наводило на мысль, что за красоту и знаменитость приходится расплачиваться). Но произойдет это много, много лет спустя. А пока телевидение всему миру показывало, как Грейс Келли выходит замуж за Принца Такого-то из маленькой страны, и я вместе со всей планетой смотрел на это и думал, как же чудесно быть красивым и знаменитым: вот женщина, у которой было все на свете, а она сейчас получает то, что еще осталось.

Да, у нее было все. А у меня была работа грузчика, целиком заполнявшая мои дни, и некое подобие домашней жизни в компании с отцом, к которой я возвращался вечерами. Но моей настоящей жизнью стал Театр на Четырнадцатой улице. Что бы он собой ни представлял, этому театру навсегда было суждено стать тем местом, где я впервые прикоснулся к миру шоу-бизнеса. Там я впервые познакомился с людьми, одержимыми таким же, что и у меня, слепым желанием попасть на телевидение или в кино — приобрести громкое имя и узнаваемое лицо. Всем им хотелось стать чем-то большим, чем то, что они представляли собой. Одни были талантливы, другие просто льстили себе. Время должно было показать, к какой категории относился я.

Рэй позволил мне выступать по понедельникам ночью. Вернее было бы сказать, что, прежде чем я выходил на сцену, уже наступало утро вторника. А еще можно было бы добавить, что когда я выступал, то понедельничная толпа состояла из взрослых мальчишек, которые приходили поглазеть на раздетых баб, а паузы между их появлениями использовали в основном для очередной выпивки.

Какая разница!

Когда подходила моя очередь, мне доставалось развлекать уборщиков и посудомоек.

Ну так что же!

Поначалу. Поначалу я радовался уже одному тому, что могу регулярно работать на сцене, могу выступать не перед зеркалом, а перед живыми людьми, вдобавок получая кое-какой приварок — хотя чаще всего он даже не покрывал моих расходов на метро.

Плевать!

Зато я попал в шоу-бизнес. Я развлекал публику.

Я проводил в театре не только ночь с понедельника на вторник, я приходил туда гораздо чаще. На самом деле я являлся туда почти каждый вечер. Прежде всего я надеялся, что какой-нибудь из намеченных номеров сорвется, а взамен на сцену выпустят меня. Обычно рядом кучковалось еще человек пятнадцать парней, которых одновременно посетила та же блестящая мысль. Заодно я смотрел чужие выступления. Одни мне нравились, другие — нет. Если мне кто-то нравился, я старался перенять соответствующий стиль и манеру. Я старался стащить все, что могло пойти на пользу мне самому. А если мне кто-то не нравился, я стремился понять, что именно мне не по вкусу, почему эти люди кажутся мне скучными, несмешными, почему они остаются в этом театришке, хотя им следовало бы давно или податься в какое-нибудь другое место, или вообще перестать выступать.

Цель моих наблюдений заключалась в том, чтобы с понедельника как-нибудь перебраться поближе к выходным — на пятничный или субботний вечер. Это было лучшее время для выступления: заведение наполнялось, заработок повышался, так что его уже нельзя было назвать карманной мелочью, и, что самое главное, в выходные было гораздо больше шансов, что в театр заглянут агенты, продюсеры и прочие искатели талантов, — не то что в два часа ночи по будням. А такие люди были по-настоящему необходимы исполнителю — все эти десятипроцентщики, воротилы, открывавшие любые двери, заключавшие сделки и делавшие шумиху. Именно они запросто могли вознести исполнителя с клубной сцены — на телевидение, а с телевидения — к славе.

Со временем некоторые парни, которым никак не удавалось расширить свои возможности, вообще перестали приходить в театр. Поскольку они отпали, мои шансы несколько возросли, и медленно, но верно я переполз с понедельничной ночи на ночь между вторником и средой. На утро среды. А вскоре начал выходить на сцену уже не в предрассветные часы, а в ночные. Явное продвижение. Я радовался, я гордился собой. Я испытывал это чувство в течение нескольких месяцев. Потом еще несколько месяцев я был просто доволен. Спустя восемь или девять месяцев я чувствовал только досаду. Я вдруг понял, что застрял на месте. Никуда я не продвигался. Я ничуть не продвинулся в сторону четверговой ночи, и уж точно ни на шаг — в сторону выходных.

Хуже того, я не попал и ни в какой другой клуб. Театр на Четырнадцатой улице вовсе не оказался тараном, который пробивал бы другие двери. В некоторых заведениях, упоминая работу в этом театре, я скорее вредил себе, чем помогал. А поскольку у меня не было агента или импресарио, который вместо меня самого расхваливал бы мои достоинства, то положение мое становилось отчаянным. Я топтался на месте — и доказательством тому служили новые лица, мелькавшие в театре: на сцену рвались все новые исполнители. А ведь еще совсем недавно я сам был тут новичком. Еще совсем недавно я сам хмыкал в сторону тех, кто, как мне казалось, слишком надолго задержался на здешней сцене, и думал: «Какого черта они тут путаются?» Может, излишняя мнительность заставляла меня видеть то, чего не было, но мне мерещились усмешки на лицах новичков, то же самое говоривших обо мне.

* * *

Ну скажите, можно ли было где-нибудь еще найти двух людей, столь же несхожих во всем? Бедный чернокожий паренек из Гарлема — и белая девушка-еврейка из Уильямсберга. Я хотел стать комиком, она мечтала петь. У меня семьи как бы и не было, образования я почти не получил. У нее же были хорошие манеры, мама и папа, которые всерьез беспокоились, что их дочь поздно приходит домой, пытаясь сделать карьеру в шоу-бизнесе. Единственное, что объединяло меня с Фрэнсис Клигман, — это жажда успеха и вера в то, что когда-нибудь он придет (и это несмотря на то, что оба мы, по-видимому, надолго застряли на подмостках наименее привлекательного заведения в городе).

Что мне лучше всего вспоминается, первое, что приходит на ум, стоит мне подумать о Фрэн, — это, что от нее всегда пахло едой. Не в том смысле, что несло едой. Просто она источала такой аромат, как будто долго находилась на кухне, готовила еду, болтая с домашними. Это благоухание напоминало мне о Мей. И эта-то причудливая смесь причин — присущий ей запах, наше несходство и наше обоюдное стремление к славе — оказалась достаточной для возникновения нашей с Фрэн крепкой дружбы.

Мы вместе слонялись по театру, болтали, а потом у нас вошло в привычку обязательно разыскивать друг друга. Когда Фрэн была рядом со мной, к ней не липли другие парни, которые обычно не давали ей проходу. Фрэн была настоящей красавицей. Немного полноватая, зато везде, где нужно, идеальные от природы формы. Соломенные волосы. Вокруг нее постоянно кружили волки, готовые вступить в игру. Я их не винил — я просто отпугивал их. Фрэн же, в свой черед, уберегала меня от стриптизерш. Трудно было обращать на них хоть какое-то внимание, пока Фрэн смотрела на меня как старшая сестра. И правильно. Если девицам не хватало привлекательности, то напора было хоть отбавляй. Эти венерины мухоловки в два счета выманили бы у молодого паренька весь его скудный заработок. Причем без остатка.

Так что мы отлично сыгрались. Мы рано приходили в театр, смотрели чужие выступления, перебрасывались шутками насчет тех номеров, которые казались нам затасканными, честно критиковали друг друга, иногда вместе ужинали, сидели и болтали — порой часами. Словом, все было так, как будто у нас с Фрэн близкие отношения, за исключением секса. Ничего странного. Мы были совсем разные, мы практически не знали друг друга — и в то же время мы не сходились близко почти ни с кем из окружающих. Так бывает: если у тебя нет друзей, ты готов ухватиться и за чужого человека, который хорошо с тобой знаком. А Фрэнсис очень хорошо меня узнала. Пожалуй, она была единственным человеком, с кем я мог оставаться самим собой, разговаривать честно и открыто. Впрочем, и она и я старались ни словом не касаться одной темы — а именно, что ни один из нас пока так и не добился успеха на сцене. Положение вещей было проще некуда, но, словно два сообщника, делившие между собой общий грех, мы не желали об этом говорить. И, как правило, не говорили. Но однажды, после очередной ночи в цепи никчемных ночей — жалкая публика, жалкий заработок, — мы с Фрэн болтали после представления и просто не удержались.

Я пересчитывал полученные деньги. Это заняло меньше секунды.

— Сколько заработал сегодня? — спросила Фрэн.

— Доллар тридцать. Да, хоть моя карьера и приказала долго жить, я слишком мало зарабатываю, чтобы устроить ей приличные похороны.

В городе никогда не бывало полной тишины, но в такой час — слишком поздний или слишком ранний, — тишина стояла почти абсолютная. Все как будто уснуло. Мне казалось невероятным, что место с таким количеством живых душ может перевоплощаться в царство безмолвия и пустоты. В такую пору, прогуливаясь по улицам, ты словно прохаживался среди голливудских декораций: целые кварталы будто состояли из фальшивых задников и пустых зданий, возведенных для видимости. Голые фасады. Получалось, город составляли не дома, а люди.

Я спросил у Фрэн:

— А ты сколько заработала?

— Столько же.

Фрэн была милашка, но врать совсем не умела.

— Да брось. Я не обижусь.

Она заколебалась — не хотела задеть мое самолюбие.

— Три.

Меня начали раздирать противоположные чувства. Значит, Рэй дал ей на доллар с лишним больше, чем мне, надеясь — ошибочно — на шашни с Фрэн. Это было нечестно, и расчет был неверен, но все равно — доллар с лишним? Я понимал, что это и в малейшей степени не соответствует уровню таланта Фрэн. А раз уж даже она не получала достойной платы от парня, который вдобавок мечтал об амурах с ней, — то каковы же тогда шансы на справедливый заработок у меня?

Видя, что я упал духом, Фрэн попыталась приободрить меня, не дать совсем распустить нюни:

— Да это просто потому, что туда приходит одна и та же компания парней, чтобы послушать меня. Они приходят, заказывают выпивку — вот Рэй чуть-чуть и подбрасывает мне сверху.

Мы остановились под зажженным уличным фонарем.

— Он потому это делает, что хочет чуть-чуть поподбрасывать тебя сверху на заднем сиденье своего «крайслера».

— Я буду осторожна, папочка, — улыбнулась в ответ Фрэн.

Но даже эта теплая улыбка не смогла меня развеселить.

Рот у меня сам собой раскрылся, и моя душевная боль прорвалась наружу:

— Боже мой, Фрэн, да меня уже…

— Тебя уже — что?

Меня — что? Каким словом можно было описать муку от сплошных неудач, которая терзала меня?

— Тошнит! Меня тошнит от такой жизни, тошнит от того, что днем я таскаю мебель, а по ночам пытаюсь смешить своими анекдотами каких-то пьяниц. Ради чего все это? Ради горстки мелочи в кармане? Ради чертовой…

Я опустил голову, обхватил ее руками. Мне хотелось расплакаться. Но Фрэн все-таки была девушкой — пускай даже моим хорошим другом, — а я не собирался плакать при девушке. Только это меня и сдерживало… И я поплакал всухую. Я ревел без слез.

— Мне так хочется вырваться, Фрэн! Вырваться из этой жизни! Мне хочется…

— Чего же тебе хочется?

— Мне хочется, чтобы меня перестали все время бить. — Я изо всех сил пытался побороть разрывавшее меня отчаяние. — Надоело отовсюду получать пощечины и тычки. Сколько себя помню, все меня пинали, шпыняли, обходились со мной, как с дерьмом, как с ничтожеством. Всю жизнь я был ничтожеством. Даже хуже. Я всегда был грязным ничтожеством.

— Не говори так!

— Спроси у моего отца — он тебе тоже скажет это. Спроси у любого белого на улице — все тебе скажут, кто я такой.

— Ты забыл про меня — а я с этим не согласна. Для меня ты — не грязный и, разумеется, не ничтожество.

Я на секунду прекратил себя жалеть и поглядел на Фрэн. Мне хотелось проверить — сказала она так, просто чтобы что-то сказать мне в утешение, или же в самом деле так думает. Даже при тусклом свете фонаря выражение ее лица говорило само за себя: все было честно.

Мне пришлось отвести взгляд. От смущения я дернул головой: Фрэн оказалась такой сильной, а я — таким слабаком.

Я спросил у Фрэн — я глядел на другую сторону улицы, но спросил у Фрэн:

— А почему ты этим занимаешься — не спишь ночи напролет, поешь перед какими-то пьяницами? Ты ведь не такая, как я. У тебя хороший дом, семья.

Она рассмеялась в ответ:

— Да нет. То есть да, у меня действительно хороший дом, хорошие родители, мы живем в хорошем районе. Мне бы встретить хорошего еврейского паренька, сыграть хорошую свадьбу, переехать в хороший пригород, а там… — Фрэн снова рассмеялась, но на этот раз смех был горький. Как будто та боль, которую только что чувствовал я, перекинулась на нее. — Но знаешь? Ты вот свою жизнь ненавидишь, а я не хочу этого — дома на Лонг-Айленде с двумя ребятишками, собакой и «бьюиком» в гараже. Не хочу ничего этого, боюсь как чумы. Больше всего на свете я хочу выступать на сцене, перед публикой. Я хочу петь. Я не просто хочу — я… я должна петь. И если это значит, что мне предстоит петь в Театре на Четырнадцатой улице в два двадцать утра, то уж лучше так, чем сидеть и думать, какие цветы посадить в саду или какие полотенца подходят к плитке в ванной. Я понимаю, это, наверное, звучит… У меня еще тысяча способов прожить жизнь, но я ничего не могу поделать. Ничего не могу с собой поделать — просто я так чувствую. У меня такое чувство…

— У тебя такое чувство, что ты — не такая, как все.

Фрэн обожгла меня быстрым, чуть сердитым взглядом, как будто я только что разгласил всему миру ее тайный позор. Но тут же выражение ее лица смягчилось. Она сказала:

— Иногда у меня бывает такое чувство.

Фрэн замолчала, и стал слышен глухой гул городской жизни: в отдалении проезжали машины, и этот шум отдавался уличным эхом между стеклами небоскребов. Где-то завыла невидимая сирена. Какой-то парень болтал возле газетного киоска с другим парнем, дожидавшимся, когда с почтовых грузовиков «Пост», «Ньюс», «Геральд Трибьюн» или «Таймс» шлепнется утренний выпуск, и все склонял каких-то их: что он уже устал от них, что президенту, пока не поздно, пора уже что-то решить с ними.

Фрэн предложила:

— Давай завтра вечером сходим в Виллидж.

Я мотнул головой:

— Терпеть не могу.

— Терпеть не можешь что?

— Да ходить по этим клубам, смотреть, как другие устроились лучше меня.

— Да ладно, пошли. Повеселимся. Посмотрим пару номеров, сами заведемся. Дже-е-е-ки, — протянула она, — ты же не хочешь, чтобы я одна туда отправилась? — И Фрэн снова одарила меня улыбкой.

Фрэн была хорошим другом — с такой девушкой можно было во всем чувствовать себя на равных, как с парнем. Правда, только когда она не улыбалась. Когда она улыбалась, то превращалась в женщину на сто процентов.

— Ну, ладно.

— И как это я догадалась, что ты согласишься? Ну, теперь я лучше побегу на метро. Завтра поговорим.

— Погоди. — Я протянул ей пару долларов. — Вот. Возьми такси.

— Джеки…

— Не надо тебе в такой час ездить на метро.

— И я должна отнять у тебя те крохи, которые ты едва заработал?

— Если ты не доберешься как следует домой, мы не сможем пойти в Виллидж. — Я вернул Фрэн полученную от нее улыбку.

Короткое колебание — и Фрэн обменяла деньги на поцелуй в щеку.

— Джеки, я тебя люблю, — сказала она.

Фрэн на моих глазах села в такси и укатила в Уильямсберг.

Я сорок минут прождал в метро поезда.

* * *

Время. Место. Какая разница? Нью-Йорк. Наши дни. Какая разница? Может, никакой, а может, какая-то и есть. Может, даже большая. Нью-Йорк, й год, восемь миллионов человек. И ты — один из этих восьми миллионов. Так что инстинктивная боязнь одиночества, потребность сбиться в стаю имела гораздо большее значение в миллионных толпах, даже — и особенно — в Нью-Йорке. Человеческий голос сам по себе — ничто. А голос, повторенный и умноженный в хоре, — это уже мощный крик, мимо которого не пройдешь. Этот город и представлял собой целое множество родоплеменных стаек, стремившихся быть услышанными. У китайцев был свой Чайнатаун, упиравшийся прямо в Маленькую Италию. Черные взяли себе Гарлем. Пуэрториканцам досталась обветшавшая западная часть «Адской Кухни». У богачей была Парк-авеню. У богачей был Верхний Вест-Сайд. На Аппер-Эс и Уолл-стрит они работали, а Пятая авеню и вся Пятьдесят седьмая улица были заполонены магазинами для них. Верхушка общества верховодила во всем районе.

Остаток Манхэттена заселили остальные искатели родственных себе душ — волевые, независимые. Непохожие на других. Молодые, освободившиеся от иллюзий американцы, которых не манили ни обывательское существование в пригородах, ни соблазны религии, ни обтекаемые, как рыбы, автомобили, ни автоматы, ни участь людей-автоматов — безымянных, безликих, бездушных, — трясущихся в общественном транспорте, чтобы добраться до места работы в городском корпоративном управлении за корпоративный заработок где-то на энной ступеньке корпоративной лестницы. Их не убеждали призывы быть начеку перед красной угрозой. Они явно не почитали Нормана Винсента Пила. Зато они считали, что телевидение засоряет мозги, что коммуняки не такие уж плохие, а если и плохие, то не хуже Пэта Буна^[14], который обкрадывает негров. Эти люди, составившие новое пестрое племя, стекались сюда со всех сторон света. Они селились к югу от Четырнадцатой улицы и между Четвертой авеню и Гудзоном. В Гринич-Виллидже. Нулевая точка отсчета культурной революции на Восточном побережье. Виллидж проглатывал и переваривал всех до одного свеженьких художников, новеньких музыкантов, а заодно и прочих хиппарей обоего пола, которые только желали стать теми или другими. Поэтов, актеров, писателей, живописцев. Битников — мальчишек в водолазках, с козлиными бородками, и девчонок в неряшливых мужских свитерах и в брюках-дудочках, поднимавшихся на несколько дюймов над матерчатой обувью без каблуков. Униформа нонконформистов: все поголовно в черном. Всегда в черном. Черный был цветом, символизировавшим бунт среднего класса, — восстание, которое выражалось в щелканье пальцев под белые стихи, звучавшие в погребках, кафе и джазовых клубах, сплошь заполнивших Макдугал-стрит. Эти люди являлись в Виллидж с широко раскрытыми глазами и искренней верой в то, что именно их стихотворение, картина или эстрадный номер поразит всех наповал, вызовет ошеломительную паузу и фурор. А если нет — то уж, по крайней мере, здесь их ждут отменные наркотики, свободный секс и просто полная расслабуха.

И вот там-то, в этом-то безу-у-умном окружении, мы с Фрэн могли появляться вместе, не опасаясь ничьих взглядов. Там такая парочка — чернокожий парень с белой девушкой-еврейкой — смотрелась нормально. Там нормально смотрелись и другие парочки — мужчины с мужчинами, или женщины с женщинами, или мужчины с мужчинами в женской одежде, — и все прочие комбинации, какие только можно выдумать. Там все сходило с рук, и поэтому время от времени мы с Фрэн отправлялись туда и зависали в клубах — «Виллидж-Авангард», «Наверху в Дуплексе», «Биттер-Энд», «Бон-Суар». Темные подвальчики, кабаре чуть поприличнее, где выступали и знаменитые таланты, и новички. Больше всего и тех, и других выступало в «Голубом Ангеле». Его называли просто «Ангел». Провести вечер в «Ангеле» — значило насладиться выступлениями Эрты Китт, Джули Уилсон или неизменно-страстной Лины Хорн. Там же представляли свои комедийные номера Николс и Мэй. Там начинал карьеру Морт Сал — с газетой в руках, в свитере с горловиной мысом, будто умник из Гарварда. Если ты выступал в «Ангеле», значит, у тебя был настоящий талант. Если ты выступал в «Ангеле», значит, у тебя были все шансы прославиться, а не просто мечтать об этом.

Я в «Ангеле» не выступал.

Я испытывал странные чувства к этому заведению — вроде тех, которые испытываешь по отношению к женщине, которая тебе нравится, но, как ты сам понимаешь, никогда тебе не достанется. Когда я сидел там и смотрел представление, то все напрямую говорило мне о том, как далеко мне до успеха, как велико расстояние от моего места в зрительном зале до этой сцены. Казалось, мне больше не светит пробраться хоть немного вперед. Но вот мои терзания обернулись иронией судьбы: хоть я и мечтал, что когда-нибудь «Ангел» все-таки войдет в мое будущее, тем не менее и думать не думал, что однажды попаду на представление, которое полностью перевернет мою жизнь. Так обычно, ничего не ожидая, сходишь с тротуара — и тут-то тебя сбивают с ног. Я долго не мог оправиться от удара.

Мы с Фрэнсис смотрели в «Ангеле» представление — несколько певцов, несколько комиков, — и я получал удовольствие, несмотря на то, что каждое выступление вызывало во мне острый приступ завистливой ревности. Программа уже подходила к концу, когда конферансье подошел к микрофону и представил новую исполнительницу.

Затем она вышла на сцену.

И вот что я должен сказать: я должен сказать, что ни разу в жизни еще не видел никого — ничего — настолько прекрасного, чтобы меня кольнула такая боль. Боль от страха, что желанию, которое я ощутил, никогда не суждено сбыться.

На мой взгляд, она была самой красивой женщиной, какую я когда-либо видел: чернокожая, но светлая — цвета кофе со сливками. Непрерывная миля безупречного тела. Лицо гладкое, черты закругленные, нежные, миниатюрные — почти детские, и оттого большие глаза казались еще крупнее. Над самой губой, слева — крошечное пятнышко. Родинка. Пожалуй, это единственное, что можно было бы счесть хоть каким-то отступлением от совершенства.

То, что я ощутил, когда увидел ее, нельзя назвать любовью. Все-таки я был тогда скорее мальчишкой, чем взрослым мужчиной, и не знал по-настоящему, что такое любовь. Что такое любовь, мне показала мама. А еще Бабушка Мей. Папаша выучил всему, что любовью не было. Однако то, что заставила меня ощутить эта женщина, было абсолютно незнакомым чувством. Она заключала в себе все, о чем только могло мечтать мое сердце.

Ее имени я не знал — я не обратил внимания на то, что́ говорил конферансье перед ее выходом. А теперь, сидя и слушая ее номер, я томился неведением. У нее был высокий голос, но звучал он мягко, не доходя до резких ноток. Он растекался вширь и брал в плен: так, наверное, сирены до смерти убаюкивали моряков своим пением.

Фрэн ткнула меня локтем в бок, и я спустился с заоблачных высот.

— Подбери язык, дружок.

Я закрыл разинутый рот и снова вперился в женщину на сцене.

Как только она закончила петь, я первым вскочил с места и захлопал так, будто вознамерился напрочь отбить себе кисти рук.

Уходя со сцены, она благодарно улыбнулась всем зрителям сразу и никому в отдельности, но я отнес ее улыбку на свой счет.

Фрэн, потянув за рукав, усадила меня обратно. Конферансье снова подошел к микрофону.

Он сказал — и уж тут-то я слушал во все уши:

— Эта малышка — настоящая канарейка. Правда она чудо? Похлопайте же, пощелкайте пальцами. Томазина Монтгомери!

Я снова вскочил и принялся бешено хлопать. Да! Она — чудо.

Я стоял на улице, у входа в «Голубой Ангел». Я ждал. Становилось поздно. Я уже устал. Но мне было плевать. Я ждал Томазину и собирался ждать ее выхода из клуба хоть до скончания времен. Фрэн за компанию со мной стояла на страже, хотя мы ждали уже довольно долго и начинало стремительно холодать. Я подумал бы, что мы упустили Томазину, что она давно выскользнула и ушла домой, но нет, ведь, как только она покинула сцену, я сразу же заплатил и вытащил Фрэн на улицу, так что Томазина никак не успела бы проскочить мимо меня.

Разве что… в «Голубом Ангеле» есть черный ход?

— А что ты ей скажешь? — прокричала мне Фрэн. Она стояла чуть вдалеке, держась на достаточном расстоянии от меня, чтобы не мешать мне… не мешать мне заговорить с Томазиной… с мисс Монтгомери…

— Я ей… Я ей скажу… У меня есть для нее одна фраза.

— Фраза? — Фрэн это позабавило. — Что ж, мистер Пуатье^[15], скажите ей эту свою фразу.

Если быть честным, я не знал, что скажу ей. Мне хотелось выглядеть ловким, а не чокнутым. Сказать что-то лестное, но не шаблонное. Только вот что скажешь женщине, с которой, наверное, норовит полюбезничать каждый, кто видел ее на сцене, да и всякий встречный на улице? Я прокручивал в уме свои лучшие реплики: «Простите, мисс. Мне как-то обидно — вы хотели пройти мимо и даже забыли пофлиртовать». «Милая, у тебя, наверно, ноги устали: ты у меня перед глазами так и бегала. Наверно, твоя мама — пчела: ведь у тебя голос как мед».

Наверно, твоя мама — пчела?.. Да, неплохо. Я бы сам с собой не стал разговаривать, если бы такое услышал. А как она вообще поймет, что я — шутник? А как насчет такого: «Наверно, твой папа — верблюд: мне даже твой горбик нравится».

Дверь распахнулась.

Она вышла.

Вблизи она показалась мне во много раз красивее. И моложе. Намного моложе. Ей было не больше восемнадцати.

Я уже раскрыл рот. Она поглядела в мою сторону, и я просто утонул в ее ланьих глазах. Все мои приготовленные остроты застряли у меня в горле, я сумел выдавить лишь:

— Привет.

— Привет, — отозвалась она. Одно слово — произнесенное ее мягким, высоким голосом. Одно слово. За один миг я услышал его снова и снова, услышал еще тысячу сладких раз. И после этого был уже не в состоянии ничего сделать — стоял столбом, а девушка у меня на глазах подозвала такси, села в него и укатила прочь из моей жизни.

Постепенно до меня начал доходить голос Фрэн, как луч света, пробивавшийся сквозь густую пелену, которой окутала меня Томазина.

— Ты же ничего не сделал, — сказала Фрэн.

— Как это — ничего не…

— Так это — ничего не сделал. Просто стоял столбом, как дурачок, — вот и все.

— Я поздоровался.

— Да, ты поздоровался, но так тихо, что я подумала, ты пожелал оставить свое приветствие в тайне. — Широкая, ослепительная улыбка. Фрэнсис потешалась.

— Я не тороплю события. — Я попытался сделать вид, будто нарочно позволил Томазине просто так раствориться в вечерней тьме, будто это часть моего гениального плана. — Я просто не хочу отпугивать девушку, понимаешь? Пусть сначала получше меня узнает. Буду двигаться постепенно.

— А ты двигайся еще постепеннее, может, тогда годам к семидесяти пяти и попадешь на первое свидание.

— Не смешно.

— Да нет, я надеюсь, ты еще достаточно молод, чтобы показать ей, на что способен. Это я не про твои выступления на сцене.

Я, с сарказмом:

— Ты настоящий друг, Фрэн. Правда. Да, в самом деле.

Она взяла меня под руку и потащила к одному из бесчисленных кафешек Виллиджа:

— Пошли, Сидни, давай утопим твои надежды в чашечке кофе.

Мы зашагали, а я обернулся еще раз на ту улицу и мысленно пообещал исчезнувшему такси: «Когда-нибудь я буду рядом с ней. Когда-нибудь я выбьюсь в люди и стану знаменитым, и Томазина будет рядом со мной».

* * *

«Вы — неповторимая личность, вы хорошо шутите… У вас есть талант».

Сид не был коротышкой, однако при росте пять футов шесть дюймов его нельзя было назвать и высоким. Он слегка горбился, успел лишиться изрядного количества волос, носил очки, похоже, не очень помогавшие ему видеть, и не выглядел на свой возраст — я хочу сказать, невозможно было вычислить, старше он или моложе, чем казался. А главное, Сид Киндлер не выглядел как человек, способный вытащить меня из Театра на Четырнадцатой улице и указать путь, который приведет меня к успеху и сделает из меня одного из популярнейших молодых черных комедийных актеров — одного из популярнейших комиков конца пятидесятых.

В первый раз я столкнулся с Сидом, когда он слонялся за сценой театра. Увидел его, но особого внимания не обратил. За сценой всегда болтался всякий народ — другие исполнители, друзья других исполнителей, друзья клуба, которые просачивались туда, чтобы поглазеть на стриптизерш вблизи, когда те будут убегать со сцены. Я сидел в углу на табуретке, слегка отвернувшись к стенке — спиной к толпе людей вокруг меня, и пробегал в уме свое выступление. Театральные завсегдатаи сразу видят, когда исполнитель репетирует: он смотрит в зеркало или в стенку, почти не двигается и молча шевелит губами. А когда исполнитель собирался с мыслями, все старались ему не мешать. Мне никто не мешал. Кроме Сида. Он кружил вокруг меня, подходя все ближе и ближе, и всматривался в меня, как обычно всматриваются в понравившийся, но непонятный музейный экспонат. Наконец он остановился и встал как вкопанный, продолжая на меня таращиться. Я не знал, кто он такой, и не хотел вступать в разговоры, поэтому решил: пускай пялится. Он не уходил. Так продолжалось еще несколько минут, пока наконец мое терпение не лопнуло: мне стало казаться, что по мне медленно ползает муха.

— Вам что-то нужно? — спросил я не очень грубым тоном. Этот тип действовал мне на нервы, но он был белым человеком, действующим мне на нервы. Не забывая о своем цвете кожи, я старался при любых обстоятельствах обращаться с белыми предельно вежливо.

— Вы слишком быстро говорите.

Я снова заговорил, уже медленнее:

— Вам что-то…

Он замотал головой:

— Нет, на сцене. Вы завели эту привычку выпаливать текст скороговоркой, чтобы поскорее перейти к следующей шутке, потому что не слышите смеха. А смеха вы не слышите отчасти потому, что говорите слишком быстро, и эти гаврики просто не успевают ничего разобрать.

Что меня больше всего поразило — помимо ощущения, что он (кто бы он там ни был) прав, что я действительно слишком спешу на сцене, — это то, что он проронил как бы совсем невзначай. Он сказал, что я «завел привычку». Он сказал это так, как будто уже видел мои выступления раньше. Причем не раз или два, а много раз. Он сказал это так, как будто уже давно за мной наблюдал.

Он сказал:

— А когда это не помогает, вы изменяете текст и подбрасываете одну из своих концовок. Но тогда вы портите картину себе же — ведь завершать-то шутки уже нечем. Концовка потому так и называется, что ею принято заканчивать. Такие перетасовки, может, и вызовут смешок на скорую руку, но все-таки лучше к ним не прибегать.

— Что-нибудь еще? — спросил я не без сарказма.

Он пропустил мой сарказм мимо ушей.

— Парочка новых номеров вам не повредила бы. Парочка новых — но только не чужих — номеров. Ту шутку, насчет походов по магазинам с девушкой, когда вы держите ее кошелек, пока она смотрит по сторонам, — я ее уже слышал у Стива Алена недели три назад.

— Знаю. Я же не… Я иногда заимствую чужие шутки. Ну, это… Это только когда выступление чуть-чуть затягивается.

— Понимаю, это что-то вроде костыля, но такое годится только на первых порах. А вы сколько уже выступаете?

— Год. Год с хвостиком.

— Слишком долго, чтобы до сих пор повторять за другими комиками. Вам нужно иметь свои шутки, свой собственный голос. Если, конечно, вы хотите когда-нибудь выбраться отсюда. — И тут он прибавил: — Надеюсь, вы не против, что я…

— Нет. — Ложь. Его замечания кололи меня, как иголки, хотя все они попадали в цель. Может быть, именно поэтому. Уже одно то, что я все еще торчал в Театре на Четырнадцатой улице, ясно и внятно говорило мне, что с моим репертуаром что-то не так. И чтобы это понять, необязательно было выслушивать какого-то типа с улицы. Но он задевал мое самолюбие не для того, чтобы просто задеть. Он делал мне замечания, желая не ранить, а помочь — в точности как любимый дядюшка, дающий советы по игре в детский бейсбол. Сердиться на него вряд ли имело смысл.

Он протянул мне руку:

— Сид Киндлер.

— Джеки Манн, — отозвался я, хотя отдавал себе отчет, что уж он-то прекрасно знает, кто я такой. Мы пожали друг другу руки. Несмотря на обманчивую внешность, у Сида оказалась самая крепкая хватка, какую мне доводилось ощущать на себе со времен лагеря лесорубов.

Безо всякой вкрадчивости:

— У вас есть представитель?

— Представитель? Вы имеете в виду агента?

— Ну да. Агента. Импресарио.

— Один раз я заплатил какому-то парню двадцать долларов, чтобы он представлял мои интересы.

— Он что-нибудь раздобыл?

— Раздобыл — мои двадцать долларов.

Полуулыбка, потом:

— Я буду брать десять процентов, и то — когда добуду вам работу.

— Но, как я понял, у меня сплошные недостатки.

— У вас есть минусы, но есть и плюсы. Вы симпатичный паренек, ловко держитесь на сцене… Вот.

— Я владею литературной речью, — просиял я. Мое самое главное достоинство. Я с волнением сообщал об этом, думая набить себе цену.

Сид пожал плечами — на него это произвело такое же впечатление, как если бы я заявил, что владею искусством приготовления ледяных кубиков. Он подытожил свои наблюдения:

— Вы — неповторимая личность, вы хорошо шутите… У вас есть талант.

За все то время, что я пытался смешить людей — начиная со школьной скамьи и заканчивая Театром на Четырнадцатой улице, — никто ни разу не сказал мне таких слов. Может, кто-то и говорил, что у меня смешно получается, что я хорошо откалываю шутки, — но то же самое можно сказать про какого-нибудь наклюкавшегося клерка на рождественской вечеринке на работе. Сам-то я всегда считал себя талантливым. Убеждал себя в этом. Но когда ты — единственный, кто так говорит (особенно если ты — единственный человек, кто так говорит после того, как ты закончил выступать перед шестью болванами перед рассветом), — то становишься похожим на безнадежного упрямца, который пытается уверить себя в том, чего нет и не бывает. И вот впервые в жизни другой человек пытался убедить меня в том, во что я сам упорно верил. Он произнес всего несколько слов — «У вас есть талант», — и я перестал быть единственным, кто верил в это. Или, по крайней мере, я перестал быть одиноким в своем заблуждении.

— Послушайте, Джеки, я веду дела для кое-кого, на довольно скромном уровне. На очень скромном, если говорить начистоту. Но мне кажется… С вами у меня может что-то получиться. Во всяком случае, я могу устроить вам кое-какие гастроли, могу вывести вас на кое-какие сцены. А когда вы будете готовы, я сумею навести мосты, устроить вам смотр в нескольких заведениях. Когда вы будете готовы, — снова повторил Сид. — Можете сейчас ничего не отвечать мне, подумать на досу…

— Да! — О чем тут было думать? Согласиться работать с Сидом — или с другим из сотен агентов, которые никогда мне не встречались? — Да, сэр. Работать с вами было бы большой честью для меня.

— Ну, большая честь — это слишком. Значит, согласны?

Он достал из кармана визитную карточку и вручил мне.

Ничего особенного. Обычная карточка. Плоские черные буквы — имя и рабочий адрес Сида. Просто карточка. Я по сей день храню эту карточку — истрепанную, пожелтевшую от времени.

Сид сказал:

— Приходите ко мне завтра, и мы все обсудим. С десяти до пяти, только не с двенадцати до часу. Спасибо, Джеки.

Он меня еще благодарит?

Сид зашагал было к выходу.

Он повернулся, и вдруг у меня возникло странное чувство, разом смявшее всю мою радость: будто Сид — последняя спасательная шлюпка, отходящая от тонущего корабля, и он сейчас отплывет, а все невезучие пойдут ко дну. Это чувство придало мне смелости.

Смелости.

Я и сам не знал, что мне делать с этим ощущением, — только понимал: нельзя, чтобы Сид отошел хоть на шаг.

— Мистер Киндлер! — окликнул я его.

Он остановился и оглянулся.

— Вы можете подождать минутку, сэр?

— Подождать?

— Только одну минутку. Пожалуйста.

Со сцены как раз уходила стриптизерша с комом одежды в руках. Направляясь в раздевалку, она прошагала прямо мимо Сида. Он даже не посмотрел на нее.

— Хорошо.

Я пустился в долгий бег с препятствиями через все закулисье, проталкиваясь через борцов и полуголых женщин, и вертел головой во все стороны, разыскивая… разыскивая… разыскивая…

— Фрэн!

Она, совсем как я некоторое время назад, сидела в углу и тихонько напевала себе под нос.

— Пошли!

Она запаниковала, решив, что пропустила свою очередь:

— Мой выход?

— Я хочу тебя кое с кем познакомить.

— Что, свидание мне решил устроить? У меня нет на это времени. Мне нужно повторить свой номер.

Плевать. Я схватил Фрэн за запястье. Потащил ее туда, откуда бежал. Объясню ей все, когда буду объяснять все Сиду.

— Мистер Киндлер, — выпалил я еще на ходу. — Это — Фрэнсис Клигман. Фрэнсис, мистер Киндлер.

— Сид.

— …Приятно познакомиться, — бросила Фрэн небрежно: она все еще искренне полагала — или опасалась, — что я вознамерился найти ей жениха.

— Мистер Киндлер — агент.

— Сид.

— О-о-о. — Тут Фрэн наконец улыбнулась. Значит, это не Сид-потенциальный-жених. И Фрэн обнажила зубы перед Сидом-потенциальным-агентом.

— Фрэн — певица.

СообщениеPapa » Пт дек 19,

Глава 5. Мое Лацио – главная страсть



«Я сыграл дерби, которое не мог играть абсолютно. Я провел утро, не вставая на ноги, но я вышел на поле и забил гол.»

Когда меня представили в Лацио, я был почти неизвестен. «Синьори хорошо выступал в Фодже, но удастся ли повторить это в Риме? Лацио – это не Фоджа», –почти со страхом спрашивали люди. Сверх того, я должен был занять место такого игрока, как Рубен Соса, который был практически идолом для тифози и забил 40 голов за 4 года: эта деталь также вела к тому, чтобы создать мне некоторые сложности. Я был встречен немного со скептицизмом, но также и с любопытством со стороны тифози. В том Лацио, тренируемом Дино Дзоффом, в атаке был Карл Хайнц Ридле, но были еще Долл и Нери. Я имел счастье оказаться там, когда президентом стал Серджио Краньотти. Который купил Винтера, Гаскойна и трех молодых игроков из Кремонезе: Бономи, Фавалли и Марколина. Идея состояла в том, чтобы начать возводить базу, чтобы превратиться в великий клуб, готовый бороться в круге из нескольких сезонов с Миланом, Юве и Интером. Этот проект мне настолько понравился, что я подписал контракт на 4 года. Краньотти сказал мне, что Лацио имеет большие амбиции и что за короткое время он хочет выиграть что-нибудь важное.
В Рим я приезжал несколько раз с моей бабушкой, у которой было несколько родственников в столице, но я никогда не видел города настолько вблизи. Презентация команды состоялась на стадионе, на Олимпико собралось 30 тысяч людей. Это были необычайные эмоции. В тот момент я осознал, что это была целиком иная история по сравнению с Фоджей. С самого начала я отдавал себе отчет в том, что я взял на себя большую ответственность и что важно хорошо влиться в команду, чтобы войти сразу в сердца тех людей. И, спасибо Богу, я начал великолепно. В первом туре в Генуе против Сампдории мы победили , и я тотчас забил 2 гола Пальюке. Так я выиграл бутылок вина за то, что забил первый гол в Серии А этого сезона. И я продолжил становиться главным действующим лицом, учитывая то, что я завершил первый круг с 17 голами в 17 встречах. Я всегда был спокоен, никогда не выходил на поле со страхом и волнением сделать ошибку, и заслуга этих всех моих достижений принадлежала спортивному обществу, Дзоффу и тифози, которые никогда не обременяли меня напряжением, чрезмерным давлением, которые давали мне почувствовать себя одним из них. Также и я остался удивленным, потому что никак не мог ожидать, что вольюсь в коллектив настолько хорошо.
Я быстро вошел в сердца народа Лацио, но у меня сложилось ощущение, что я завоевал их только в конце сезона. 26 голов, забитых мною, поразили тифози, они начали угадывать во мне своего будущего идола. Даже несмотря на то что в своем самом первом дерби я коснулся только десятка мячей. И даже несмотря на то что во втором из них я коснулся немногим больше, но одинаково не сумел совершить ничего хорошего. Уверенность, что я стал превращаться в идола для людей, у меня появилась в первом дерби следующего года, когда я забил победный гол спустя 6 минут от начала матча в условиях дымовой завесы.
Вот в то воскресенье и родилась сказка о Синьори в Лацио. И с того момента я был вынужден не сворачивать больше с дорог Рима. Также в первый год я сделал немного напряженной работы после 26 забитых голов, но в той точке все стало сложнее. Прекрасно, если желаете, но также трудно. В центр города я отправлялся только несколько раз на ужин с моими товарищами, которые не были женаты; в целом я проводил дни между тренировочным полем и своим домом. С тех пор я начал понимать, как устроен Рим, что имеют в виду, когда говорят о важном для Лацио игроке и большом сопернике с другой стороны города. Наши тифози, лишь увидев меня, бросались ко мне на шею с объятиями и превозносили меня до небес, другая часть Рима оскорбляла меня, ругали меня последними словами.
Со временем я научился сосуществовать с этой реальностью, не придавая ей слишком много значения, но в первые месяцы я страдал от этой ситуации. Я страдал ужасно. И также по этой причине я стремился свести к минимуму свои появления в центре города. Внезапно я также понял влияние, которое имели масс-медиа на две футбольные команды в городе. По сравнению с Фоджей, все было чрезмерно усилено, все шло обостренно. Достаточно было включить радио утром, и ты немедленно начинал слушать разговор о Роме и Лацио. И это продолжалось до вечера. Или вернее, до глубокой ночи. Не хватало равновесия: если ты побеждал, они считали это феноменом, но если ты проигрывал – Бог мой! Важно было лишь поскользнуться и тут как тут оказывались критики, которые только что восхваляли игрока. Тот факт, что я был крайне уравновешенным и спокойным парнем, помог мне, хотя я должен признать, что никогда не был вовлечен в определенную полемику. Или в болтовню о сладкой жизни: я никогда не посещал дискотеки, я ходил на разные частные праздники – это да, но в обществе меня всегда видели мало, очень мало.
Я не очень хорошо понимал, насколько важно дерби для Рима и римлян. В первый день, когда я приехал в столицу, ко мне подошел один тифози и сказал: «Прошу тебя, скоро будет дерби с Ромой!» Я не был напуган той фразой, в ней не раскрывалось еще многого. Наоборот, я был напуган, когда вышел в первый раз на поле против желто-красных: у меня дрожали ноги, это был не я, я казался сам себе призраком, который бессмысленно, бесцельно блуждал там и сям. Это была та встреча, которую я прочувствовал больше всего во всей моей жизни. И на протяжении многих лет я еще слышал в ушах тот хор, который доносился с южных и северных трибун и который грохотал в голове каждого игрока. В те годы, ни Рома, ни Лацио не соперничали за победу в чемпионате, на деле у них было только две встречи, которые имели значение в чемпионате: дерби в первом круге и во втором. Все ели и жили в ожидании тех двух встреч: победа в дерби расценивалась, если можно так сказать, как завоевание скудетто, победа в двух встречах была максимумом, означала завоевание скудетто и Кубка Чемпионов.
Не знаю, как сейчас, но тогда существовала некоторая разница между болельщиком Лацио и болельщиком Ромы. Болельщик Лацио ходил на Олимпико, только когда команда выигрывала, а тот другой из Ромы приходил на Олимпико всегда, даже когда Рома проигрывала в трех играх подряд. В моменты трудностей люди бело-голубых сбивались с пути, а те желто-красные объединялись, сплачивались еще больше вокруг именно команды. Но одну общую точку соприкосновения имели обе тифозерии: горе от проигрыша в дерби. Потому что потом одни проходили с гримасами победителей. А гримасы другой стороны города были гораздо хуже, делали намного больнее, чем если получить удар кулаком в глаз.
Я не смог оценить до самого конца красоту Рима как города, но тифози Лацио всегда показывали его мне как чудесный, уникальный город в мире. И оскорбления, которые я мало-помалу получал от болельщиков желто-красных, все те «гнусности», которыми меня освистывали в то время, не разрушили впечатления, которое произвела на меня столица. Это было чудесно в первый год, до тех пор пока я не почувствовал себя непосредственно символом. В том чемпионате я забил 23 гола в 24 играх и повредил щиколотку. Я стал капитаном спустя полтора года с моего приезда в Рим, и не потому что мне удалось забить 26 голов в последующем сезоне: мне дали капитанскую повязку, потому что поняли, что для цветов Лацио я сделал бы все.
Проверкой на верность была, конечно, встреча с Ромой, когда я сыграл дерби, которое абсолютно не мог играть. Утром я попытался, почти не сумел стать на ноги, а потом вышел на поле и даже забил гол. Люди были влюблены в мою преданность футболке, не только из-за голов, которые я забивал. Тифози поняли, что я имел Лацио в сердце и в голове из моего поведения на поле. Как то, чтобы побежать догонять мяч, который уходит за пределы поля, чтобы попробовать вернуть его внутрь, несмотря на то что ты знаешь, что уже не сделаешь этого. Как то, чтобы рвануть выбрасывать мяч из аута бегом, а не ходить. Как то, чтобы побежать прессинговать даже в одиночку. Народ Лацио оценил именно эти мои жесты, и именно эти моменты позволили мне завоевать людей бело-голубых. Даже в этом случае они протянули руку моему характеру. Тифози Лацио обрели во мне желание побеждать, которое они сами носили в себе: за это я стал их идолом, я стал самым любимым игроком среди новых футболистов бело-голубых, открытых Краньотти. И даже мои тогдашние товарищи, несмотря на мое короткое времяпребывание в Риме, всегда признавали мою «лациалита’».
В первые годы я также всегда имел отличные взаимоотношения с остальными членами команды. Я вошел внутрь Лацио на цыпочках и даже когда я вырос как популярная личность и стал значительным с течением месяцев, я оставался всегда прежним, я никогда не давил на других, чтобы они воспринимали меня как символ для народа. Существовал всегда большой союз между мной и другими игроками. И я помню их всех с расположением. Начиная с Гаскойна.
Я переживал с ним свои ужасные моменты после травмы и также свои блестящие мгновения.
Гаскойн оставался всегда любимым, даже когда не удавалось выиграть встречу, верно то, что он не всегда оправдывал ожиданий, как и верно то, что порой он был хорош физически. И когда он был в порядке, наблюдать за его игрой было все равно что смотреть спектакль, потому что он был в состоянии обыграть даже целую команду. Он был великим игроком, и в Риме его никогда не забудут; даже если он не дал того, что мог дать из своего потенциала, он останется навсегда одним из бело-голубых, наиболее любимых в истории Лацио. В раздевалках было сплошное развлечение, он приносил веселье, но в тоже время он был цельным характером, когда выходил на поле, никогда не отступал назад. И не могло быть препятствием травмированное колено для невероятного выхода на последней минуте последней игры чемпионата Англии, когда Гаскойн уже знал, что будет должен отправиться в Лацио.
Вам может показаться странным, но даже Газза помог мне стать тем, кем я потом стал для тифози Лацио. Мне помог он, мне помог президент Краньотти, мне помогли многие другие люди. Даже Даниэла Фини, жена почтенного Джанфранко, огромного поклонника Лацио, которая с течением времени стала почти что моей персональной болельщицей. Но существовали и более выразительные типы. Хочу вспомнить одного из них, который сыграл очень важную роль в моем приспособлении к Риму. Имею в виду Карлоне, человека внушительного телосложения, с лишним килограмм, который ввел меня в новую реальность, который нашел мне дом, который был всегда рядом со мной. Он пережил скудетто Лацио в ‘74 году, ездил прямо на автобусе футболистов и не отдалился от команды даже в темные моменты для Лацио в серии В. Для Лацио Карлоне всегда был основой, все знали, кто это, все его знали. Я обязан ему многим. И подумать только, что именно ему я нанес ему обиду, дав пустое обещание, не придя вовремя на встречу. На мгновение он был разозлен, но потом выслушал меня. И до сих пор мы остаемся большими друзьями.
Со временем я ощущал себя все больше лациале. В тот момент мне не могла даже прийти в голову идея отправиться играть в Милан, или Юве, или Интер. Вот несколько раз меня спрашивали, почему никто не выступил вперед с предложением, несмотря на все забитые мной голы, несмотря на первые места в списке лучших бомбардиров, но некоторые вопросы никогда не создавали мне беспокойства, я чувствовал себя слишком хорошо в Лацио и не мог мечтать играть с другой стороны. Потом неожиданно на моем пути появилась Парма. Я был в турне с Лацио в Бразилии, знал, что существует то предложение Танци, некто даже сказал мне, что два спортивных общества уже заключили сделку. Лацио хотелось бы получить 25 миллиардов за мою передачу, и, принимая во внимание, что мы находились в годах, речь тогда шла о прекрасной цифре. Я никогда не разговаривал с теми людьми из Пармы, и даже Земан не был в курсе той операции. На деле все провернули Краньотти, Танци и Дамиани, мой поверенный. Который пару дней спустя позвал меня, чтобы рассказать о том, что два президента собираются приехать в Бразилию, чтобы подписать со мной контракт. Потом разразился страшный скандал, тифози Лацио вышли на площадь – они протестовали из-за моего перехода и все разрешилось.
Сейчас я не могу сказать, что бы случилось в том случае, в котором не случилось то, что произошло, я не знаю, что было бы, если бы я оказался в Парме, я знаю только, что я был чудовищно счастлив той твердой схваткой за меня болельщиков бело-голубых. Меня спрашивали тогда, и я продолжал спрашивать у себя изо дня в день, мотивы того обмена, намерений президента, потому что Краньотти был готов отречься от меня, несмотря на то что он знал, что все-таки я был символом Лацио, и, вероятно, предчувствовал тот ответ, который я дал в конце: балом правили другие интересы, к футболу это имело мало отношения, было сделкой компании la Centrale del latte di Roma.
В конце концов мог я провалиться как игрок после забитых 26, 23 и 17 голов в мои 3 года в Лацио? Ответ был нет. Соображения, которые побудили Краньотти сделать тот выбор, должны были быть, напротив, иной природы. Как бы там ни было, в тот раз спортивное общество понимало, что провоцирует гнев тифози; невзирая даже на отъезд в Бразилию, Краньотти потерял все. Сразу я не видел ничего, я не следил за теми событиями, теми происшествиями, я увидел их после, на кассете, то, что реально случилось. И я был настолько взволнован, наблюдая по телевизору те 5 тысяч тифози Лацио в шествии, в котором они прошли от центра улицы Novaro, чтобы достичь дома Краньотти, где они бросались всем, от помидоров до яиц. Где они горланили, что разобьют весь мир целиком, если меня отдадут. Те тифози уже видели во мне главаря, нового Пиола, который остался навсегда в одной команде, нового Д’Амико, нового Киналья. Думаю, что Краньотти потом не раскаялся в своем решении снять меня с рынка, видя, что в том чемпионате я забил 24 гола и стал в третий раз лучшим бомбардиром.
Земан пришел в Лацио за год до случая с Пармой. В двух предыдущих чемпионатах, с Дзоффом, я чувствовал себя хорошо, между нами никогда не было разногласий. Когда Дзофф стал президентом Лацио, я также поддержал Краньотти в выборе Земана. Потому что я видел в нем тренера, который мог многое дать. И Земан дал много, как и все игроки со своей стороны. Тренер тогда хорош, когда ему удается заставить следовать за собой всю команду; если двое, трое, четверо игроков начинают грести в противоположном направлении, раньше или позже приходят беды. Игра ломается, и потом все кончается. И, с этой точки зрения, Земану бы быть самым проницательным в Лацио, слушать бы в основном более старых игроков, делать бы ставку больше на людей, которых он знал. А он не ставил даже на меня, и это то, из-за чего я его упрекаю и буду упрекать всегда.
Но меня спрашивают, смог бы ли я направить его по верному пути? Например: мог ли я сказать ему, что вместо проведения двух тренировок в среду и двух в пятницу предпочтительнее проводить только одну в пятницу, так как мы были уставшими. Земан в Лацио хотел быть до самого конца таким же Земаном, как в Фодже. И в этом заключалась его ошибка. Потому что в Фодже существовала иная реальность, целиком отличная от той в Риме. И вопрос не в том, имеется или нет страстное желание: игрок, который выиграл 3 скудетто, также хочет выиграть и четвертое. Вопрос в гибкости: не существует игрока, выигравшего четыре чемпионата мира, которого ты не можешь попросить пробежать тысячу метров за несколько минут, потому что так или иначе он сделает это, но если вместо того, чтобы заставлять бегать 10 километров несколько раз ты заставишь бегать только девять, то игрок будет удовлетворенным. Мы говорим о ситуациях наибанальнейших, тем не менее Земан не сумел управлять командой.
Несмотря на это нельзя сказать, что Земан потерпел неудачу, потому что мы закончили сезон вторыми в первый год и третьими на следующий. В его третий чемпионат некоторые игроки потом начали травить его, больше не следовали за ним. Но даже несмотря на эти трудные моменты я не сожалею, что поддерживал сторону чеха. Который позволил нам пережить незабываемые воскресенья. Как когда мы разгромили Милан и Ювентус.
Земан разделил бело-голубую часть Рима, это верно, но с ним не дано середины: или ты его любишь, или ты его ненавидишь. Или некто принимает его, какой он есть, или лучше сказать, что не принимает его как тренера. Как бы то ни было, можно даже сказать, что он не имел даже команды, чтобы победить, в этом плане его ни в чем нельзя обвинить. А следующее, что, возможно, именно он не хотел определенного типа игроков, это иной разговор, это был выбор, который делает тренер, и это правильно, что за это он берет ответственность на себя. С Земаном мы всегда выходили в Кубок УЕФА, но результата, какой случился недавно, не было. Но, правда, потом из УЕФА мы были выброшены Тенерифе после в ответном матче: забить 3 гола вне дома и быть разгромленными в итоге, думаю, что это уму непостижимая вещь!
Краньотти никогда не упрекал меня, что я убедил его взять Земана, я уверен, что даже президент был удовлетворен работой, проделанной чехом, по крайней мере, до определенного момента. Потом, ясно, когда он увидел, что команда не была больше на стороне Земана, он решил отказаться от него. Я знал об увольнении Земана в реальном времени. Я был вместе с ним в машине, мы возвращались из Коверчано, куда мы ездили на собрание между тренерами, капитанами и арбитрами. Был понедельник, днем раньше мы проиграли на Олимпико Болонье. Дзофф позвонил мне на мобильный и попросил меня: «Я знаю, что ты с Земаном, ты не мог бы мне его передать?» В ту эпоху Земан не имел мобильного телефона, он всегда его ненавидел; купил себе его только некоторое время тому назад. Я передал ему мобильный, потом спросил у него, что случилось. Земан сказал мне: «Они меня выставили вон». Потом он разразился слезами. Он плакал от досады и из-за той манеры, в которой был уволен. Возможно, он мог даже опасаться такого решения спортивного общества, но он никогда не представлял, что узнает об этом посредством мобильного телефона.
Я не пытался заставить Краньотти поменять решение, я уже знал, что время Земана в Риме ушло, что он не имел больше в руках всей команды и что он был потрясен. С Дзоффом, новым тренером, который с этого момента оставил заботы президентства, в следующее воскресенье нам удалось победить в Удине, где я забил дубль. На практике так я отдал честь Земану, ведь я всегда оставался на его стороне. С того момента и в последующем многие мои товарищи предавали мне значение, что я был человеком Земана. И также меня оценивал Дзофф. С которым я имел больше дискуссий. Я был женат на принципах Земана и был способен на все, защищая его убеждения. Дзофф видел только дефекты в Земане и упрекал меня, что я всегда признаю правоту чеха: с тех пор родились различные перепалки, даже достаточно бурные. И я сильно сердился на своих товарищей, потому что многие из них не сделали ничего, чтобы попробовать удержать Земана, чтобы подать ему руку. Помню, что я говорил им: «Сейчас, когда он ушел, вы все будете больше довольны, будете заниматься только на одной тренировке в день и с Дзоффом вы все будете даже более свободны делать то, что вам хочется». Я не знал, что так родилось мое прощание в Лацио, я никак не хотел верить в это; хорошо воскрешая сейчас это в памяти, на спокойную голову, определенно могу сказать, что именно в те дни были заложены основы расставания. Остальное случилось с приходом в Лацио Эрикссона.
Сейчас я расскажу вам, почему тифози в тот раз не тронулись с места больше за меня, когда я решил уйти из Лацио. Прежде всего, в тот день был повсеместный ливень, и их было человек , потом в тот момент они поняли, что это не было лишь моим выбором, а что это был Эрикссон, практически вынудивший меня «снять палатки» из Рима. Уже слишком много вещей не позволяли мне чувствовать себя хорошо. Я мог согласиться со всем, я мог согласиться даже не играть из-за выбора тренера, но быть расцененным как последний неудачник, нет, этого я не мог допустить. Я претендовал по крайней мере хоть на немного уважения для игрока, который забил голов в Лацио. И, между прочим, в тот год я был лучшим бомбардиром в Кубке Италии, с 6 голами в 4 играх. Я уже не играл, Эрикссон уже не использовал меня, находя мало-помалу даже банальные оправдания, уверяя, что я не чувствовал себя хорошо физически, когда, наоборот, я чувствовал себя отлично.
Несмотря на это мне удалось спасти его в двух встречах, я не хочу сказать, что я сохранил ему также место на тренерской скамейке, но это было почти так. Я забил гол, сделав счет на 92 минуте на Сан-Сиро против Милана; я забил гол, сделав счет с Бари за 5 минут до конца (потом мы выиграли ). В итоге именно я один был стерт в порошок, выставлен игроком, который абсолютно не пригоден в деле. Самое замечательное, что летом Эрикссон позвал меня, чтобы выразить мне все свое уважение. Отбросив тысячу лет, вспоминается тот его телефонный звонок ко мне домой. «Прошу тебя, Беппе, ты не должен принимать никакой другой команды, потому что ты будешь нашим капитаном», – сказал он мне. Я послал его куда подальше и бросил телефонную трубку, перепутав его со Стефано Буччи из Фоджи, моим другом, который отлично подражал голосам и который однажды вечером поссорил в Telemontecarlo Моджи и Берлускони. Несколько минут спустя Эрикссон мне перезвонил. «Нет, посмотри, Беппе, я действительно Свен Горан Эрикссон». Я попросил у него извинения. Мы проговорили 10 минут по телефону. Эрикссон казался искренним.
Только пару месяцев спустя я понял, что эта атмосфера не для меня. Я играл в основном составе в первом туре против Наполи на Олимпико и был отправлен на скамейку во втором тайме. В Эмполи я вышел во втором тайме и ошибся в пенальти. Успешно я вышел против Бари, где даже забил гол. Однако первый подлинный сигнал Эрикссон послал мне в Кубке Италии против Наполи, когда, после победы на Олимпико, в ответной встрече дал играть только резервистам. И в той команде также оказался и я. Мы проиграли , мы устранили невероятное преимущество и рисковали отправиться в дополнительное время. Еще одно столкновение я имел в случае с дерби. Я был посажен на скамейку и не вышел даже, несмотря на то что мы победили Человеку немного восприимчивому некоторые вещи были понятны. В том случае не было бы насмешкой выпустить меня на 5 или 6 минут, глядя как целый стадион выкрикивал мое имя по крайней мере полчаса.
Я приехал в Вену в взвинченном состоянии, в ужасную венскую ночь последняя капля переполнила чашу терпения. Там я разогревался 50 минут, весь второй тайм, после чего он мне сделал знак рукой, чтобы я вышел 5 минутами позже, в то время как Вентурин вышел на поле только после 5 минут разминки. В тот раз, вернувшись в раздевалку, я не замечал ничего больше вокруг себя и выложил начистоту все то, что было внутри. Я начал плакать, кричать, говорить, что я морочу себе голову и хочу во что бы ни стало уйти. В Вене я почувствовал себя оскорбленным даже в человеческом плане, не только как футболист, потому что вести себя так означает не иметь уважения в глазах других. Я обвиняю в этом Эрикссона: он мог даже не замечать меня и, как следствие, не давать мне играть, но как человека он должен был бы уважать меня. Это именно тот момент, в котором Эрикссон ошибся в моем отношении. Я никогда не объяснял себе его поведение, потому что, сказать по правде, я никогда даже не задавался вопросом по этому поводу. Возможно, настоящего объяснения не существует и настоящее именно то, что случилось.
Я не видел вначале и не видел даже позже как проблему приход Манчини в Лацио, сперва даже потому что Манчини играл полузащитником в Сампдории, а потом, потому что я имел за спиной голов. Я всегда оставался спокойным, зная между иными вещами, что все тифози были на моей стороне. Краньотти был единственным, кто старался удержать меня до последнего, потом сдался даже он, понимая, что никто не может заставить меня изменить решение. Мои товарищи отнеслись с равнодушием к выплеску моих гневных эмоций, только некоторые находились рядом со мной, похлопали меня по плечу, большинство же сделало вид, что ничего не случилось. Я остался там недовольным, давно отдавая себе отчет, что в футболе не существует множества игроков «с мячами». В те моменты проявили себя мои друзья Рамбауди, Казираги и Фузер, которые потом повторили тот же самый путь, как мой; Бокшич, который потом мало играл, из-за травм. Правда в том, что те, которые примкнули ко мне, мало-помалу, один за другим, оказались за пределами команды. И, глядя таким образом, все те, кто оказались снаружи, были людьми Земана. Которые уступили не потому, что были слабыми, а только потому что не были игроками Эрикссона, он не выбирал их. И как бы там ни было, принимая во внимание как прошел первый круг, он был прав, учитывая, что потом с теми людьми ему удалось выиграть скудетто. Лацио тратило слишком много, этого было мало, но гарантировано, но оно выиграло с игроками, за которыми Эрикссон и руководство гнались и последовательно покупали.
Я не разговаривал ни с Эрикссоном, ни с Манчини той ночью в раздевалке в Вене и даже в течение путешествия обратно в самолете. Только вернувшись в Формелло, я отправился кружить на машине по Риму как обезумевший до 3 утра с Рамбауди, потом он отправился домой и я продолжил скитаться и думать еще 3 часа. Я проплакал всю ночь. Прежде чем вернуться к себе домой, я купил газеты, где уже было все то, что случилось накануне вечером. Тем же днем я отправился в Формелло, чтобы забрать ботинки и все свои вещи. До Вены я колебался, в определенные моменты полагал, что лучше было поменять пространство, в другие – убеждал себя, что было бы правильнее остаться. Я был настроен поговорить с Эрикссоном, я был готов объясниться с ним, но после того, что случилось в Австрии, я понял, что передо мной дорога была уже предопределена, что я не имел иного выбора: я должен был сказать «прощай» Лацио.
Я не видел возможной темной работы Манчини за позицией Эрикссона, я всегда вменял шведу ответственность за мое расставание с Лацио. И потом, почему бы Манчини должен был заставлять меня уйти? Мои отношения с ним никогда не были феноменом, я не угнетал его той любовью, которую тифози проявляли ко мне: когда он приехал в Рим, я сразу подхватил его на прогулку, чтобы он выбрал себе дом. И я даже не думаю, что Эрикссон вел себя преднамеренно той ночью, не думаю, что он сделал то, что сделал в Вене, чтобы вынудить меня потерять голову. Верно то, что моя реакция закончилась помощью ему, расчистила ему дорогу. В двух словах, я облегчил ему задачу, потому что был неудобен в раздевалке. Но в тоже самое время я был обоюдоострым оружием, потому что в том случае, в котором у него не выходили хорошо дела, нож гильотины падал бы на его голову. Возможно, так случилось, потому что это было судьбой, потому что, очевидно, я не должен был закончить свою карьеру в Лацио.
Моя жена Вивиана не сказала мне ничего, когда я объяснил ей свой выбор и не пыталась убедить меня изменить решение. Я только заверил ее, что хочу найти итальянскую команду, так как имею маленькую дочку. Меня позвал Раньери, чтобы пригласить в Валенсию: в первое время я учел это предложение, но потом появилась Сампдория и я предпочел отправиться в Геную. С той ужасной венской ночи до подписи с Сампой не прошло и 10 дней, в течение которых я приезжал тренироваться в Формелло: я принес из дома пару ботинок и работал с другими. В воскресенье играло Лацио-Удинезе и Эрикссон не заявил меня в команду. Я смотрел ту игру по телевизору дома у Нелло Говернато: Лацио проиграло Олимпико был увешан плакатами всеми за меня, десятком постеров с моей фотографией. Вечером под мой дом пришло множество тифози, чтобы попросить меня не оставлять их: на мгновение я дрогнул, искушаемый соблазном вернуться обратно, но я уже принял решение и не хотел, не мог поменять его. День спустя я подписал черным по белому контракт с Сампдорией и мне показалось все сюрреальным. Мне не казалось возможным, что я когда-нибудь буду должен уйти из Рима в такой манере, что я буду должен оставить Лацио и всех тех тифози, которые меня любили.
В Риме я считался Королем у болельщиком бело-голубых, имел президента, который ценил меня и который до последнего спрашивал меня, убежден ли я полностью в том выборе, который сделал; в Риме я мог позволить себе все и наперекор всем, и, возможно, именно это доставляло ужасное беспокойство Эрикссону. Я оставил город и Лацио с маленьким-маленьким сердцем, это была травма для меня, для Вивианы, для маленькой Дениз. В те моменты рядом со мной были мои родители, моя жена, мои друзья, начиная от Рамбауди до монахини Паолы, Даниелы Фини, от Джанни до Роберто, Карлоне, других тысяч, которых я не могу назвать по причине нехватки места в книге. Из Рима я ушел также с другим огромным сожалением: я не смог превзойти число голов, забитых Сильвио Пиола. Оно всегда останется за ним. Единственное утешение в том, что это другие воспрепятствовали мне достичь этого грандиозного финиша: если бы Эрикссон не вынудил меня спастись бегством, я бы достиг этого.

У вас нет необходимых прав для просмотра вложений в этом сообщении.

IT'S A FUCKING DISGRACE !

"Тренер Луис Гаада  подтвердил давно ходившие слухи о судьбе лучшего спринтера последнего десятилетия, многократного обладателя Кубка мира и золотого призера Олимпиады, обладателя пяти мировых рекордов, быстроногого Тарина Вальдеса. Как и предполагали многие из наших читателей, он не вернулся из Храма. В который раз я хочу задать вам один и тот же вопрос: "Стоит ли ваша Жизнь шанса, быть Услышанным? Неужели мы, люди, настолько слабы и ничего не можем без божественного покровительства?!" Я искренне не могу понять, зачем лучший из лучших в своем деле ради улучшения своего же рекорда на очередную сотую секунды решился пройти Аркой? Видимо Тарин считал, что стоит. И погиб, оставив двух детей без отца. Скажу честно, для меня это глупость, фатальная глупость" Отрывок из статьи в журнале "Все о спорте".

"В Галии объявлен трехдневный траур. Все мы помним вчерашнюю трагедию, которая потрясла буквально весь мир. Пять врачей детского хосписа, тайно вывезя двенадцать детей с территории больницы, вместе с ними прошли Аркой. Не вернулся никто. Все мы люди и понимаем мотивы врачебного персонала, но кто им дал такое право, распоряжаться жизнями детей, чужих детей?! После произошедшего правительство Галии в очередной раз пообещало усилить контроль за посещением Храмов несовершеннолетними" Отрывок из передачи "Мировые новости"

"Снова мы скорбим об утрате. О той утрате, которой могло не случиться. Всем известный в нашем городе  бизнесмен и меценат, спонсор множества детских творческих выставок Жувин Гроговог  не вернулся из паломничества" Отрывок из статьи городской газеты "Дайджест Китежа".

ВНИМАНИЕ!

СООБЩЕНИЕ ТРЕБУЕТ ОСОБОГО ВНИМАНИЯ

В данный момент активно развивается сценарий нарушения принципов вероятности "Поворот Судьбы" класса LK. До разрешения данного кризиса все запросы от сотрудников ОТРВУ следует считать обязательными к исполнению и равноценными приказу Совета Смотрителей.

Всем сотрудникам Фонда SCP, которые до сего момента скрывали аномальные свойства, но сообщат о них сотруднику ОТРВУ, гарантируется иммунитет от постановки на содержание, амнезирования или устранения. Для выживания Фонда критически важно установить все внутренние векторы вероятностей и своевременно разработать соответствующие контрмеры. Для выживания человечества как вида критически важно выживание Организации.

Паранормальным управляем мы, и наш закон упраздняет закон Мерфи.

— Д-р Дэн ███████, руководитель ОТРВУ

Иллюстрация явления, гроза-моноячейка во время SCP

Особые условия содержания: Все меры по содержанию находятся в ведении Органа Тактического Реагирования на Возникшую Угрозу. Сотрудники, не состоящие в ОТРВУ, обязаны воздерживаться от каких-либо действий по содержанию, напрямую связанных с данным goalma.org по содержанию усугубляют аномалии класса "отрицательный"; как следствие, их необходимо списывать.

Перед исполнением служебных обязанностей сотрудники обязаны ознакомиться с руководством ОТРВУ LK-4 ("Авось да небось до добра не доведут, или Как оценить значимость вероятностных переменных вашей задачи"). К задачам, вероятностный индекс которых составил более 4,9, приступать не следует, если на то не было прямого приказа Совета Смотрителей, ОТРВУ, либо руководящего сотрудника с уровнем допуска выше 4+. Ежедневно во внутренней сети Фонда будет распространяться полный бюллетень всех известных проявлений; ознакомление с ним обязательно перед началом любых экспериментов или операций.

SCP не имеет значения и не требует мер по содержанию.

SCP

Описание: SCP - прогрессирующая рандомизация факторов вероятности и аномальное влияние случая на планете Земля и, возможно, за её пределами. Эффект не является всеобъемлющим - тотальная кармическая недостаточность быстро свела бы на нет общепринятую нормальность, Организацию SCP и человечество в целом - но проявляется фрагментарно. Различные факторы оказываются подвластны воле случая на различный срок и зачастую в различных географических областях. Закономерности в этом распределении не выявлено. Тем не менее, совместное воздействие многих нелогичных, но в высшей степени заметных исходов событий, которые до этого были прогнозируемы, наносит серьёзный удар по режиму секретности Фонда и ставит под угрозу меры содержания объектов по всему миру.

Причина этого явления на данный момент неизвестна.

SCP - доктор Уильям Уоллес Веттл, мужчина, европеоид, на данный момент - заместитель председателя отдела повторных опытов в Зоне Его связь с SCP на данный момент засекречена по 4 уровню допуска.

Приложение , Феноменологический обзор: 07 июля года поисковый бот Фонда В/В ЛОРЕНЦ сообщил о необычном поведении сайта goalma.org, который даёт возможность генерировать случайные числа. По выдаче этого сайта можно судить об изменениях вероятности в общемировом масштабе. Из-за детерминированности программного кода компьютеры могут генерировать только псевдослучайные числа; goalma.org обходит этот недостаток с помощью оцифровки атмосферных шумов, чем достигается подлинная случайность. В/В ЛОРЕНЦ ежедневно запрашивает по 10 однозначных, двузначных и трёхзначных чисел, чтобы на ранней стадии распознать возможный коллапс вероятности. Выдача от 06 июля дала такие результаты:

9, 2, 6, 8, 10, 4, 7, 7, 5, 10
83, 66, 32, 58, 34, 29, 91, 8, 56, 54
37, , , , 63, , , , ,

На следующий день были получены такие числа:

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
1, 20, 30, 40, 50, 60, 70, 80, 90,
1, , , , , , , , ,

Метеорологическое исследование показало, что любой атмосферный шум, вне зависимости от погодных условий, стал порождать неслучайные числа с чётко прослеживающейся закономерностью. В/В ЛОРЕНЦ немедленно задействовал жесткое перенаправление с генератора goalma.org на себя и занялся выдачей псевдослучайных чисел по запросу до тех пор, пока аномалия не будет опознана и поставлена на содержание. Отдел аналитики и Орган Тактического Реагирования на Возникшую Угрозу получили уведомления. Отдел аналитики вскоре составил список статистически маловероятных явлений, произошедших в тот же день, что указывало на быстрое и повсеместное развитие онтокинетического события.

Запретная зона в Йеллоустонском национальном парке во время SCP

08 июля Отдел Тактического Реагирования на Возникшую Угрозу объявил чрезвычайное положение. Совет Смотрителей наделил ОТРВУ правом помилования сотрудников, не заявивших о своих аномальных свойствах, чтобы способствовать признанию со стороны таковых. Ранее неизвестные онтокинетические или тауматургические факторы в теории могут осложнить меры по гашению последствий сценария.

В течение следующей недели несколько сотрудников Зоны 43 явились, чтобы заявить о своих аномальных свойствах. Последним был д-р Уильям Веттл, который был опрошен 13 июля.

Протокол беседы

Интервьюер: Д-р Д. Сокольский (Заместитель председателя ОТРВУ)
Собеседник: Д-р У. Веттл (Отдел повторных опытов, Зона 43)

---

<Начало фрагмента.>

Д-р Веттл: Теперь вас поставили опросы вести? Со штатными говорунами что-то не так?

Д-р Сокольский: Все, кто может, впрягаются, как могут, дружище. Сейчас такой кризис, что лишних рук нет.

Д-р Веттл: Мне кажется, или они последнее время всё чаще? Чесслово, не далее как в прошлом году такой же кризис был.

Д-р Сокольский: Ладно, отойду от шаблона и скажу как есть. Мир взялся изобретать новые клёвые способы прекратить своё существование, мы из-за этого в полнейшей запарке, так что не тяни резину. Знаю, на это ты мастер, и к тому же ипохондрик, но объясни мне просто и понятно, чтобы я сразу мог сбросить это со счетов. Ты считаешь, что наделён аномальными свойствами, так какими же?

Д-р Веттл: Мне не везёт.

Д-р Уильям Веттл.

Д-р Сокольский: Боже ж ты мой.

Д-р Веттл: Нет, честное слово, мне до крайности не везёт. Ничего хорошего со мной в принципе не случается. Плохого, такого чтобы совсем всё перевернуть - тоже не случается. Я застрял в такой колее, где что бы я ни сделал, всё идёт не так.

Д-р Сокольский: Ты хоть понимаешь, что у нас тут место для добровольной явки скульпторов реальности, которые больше не хотят шифроваться? Я - координатор по реагированию в чрезвычайной ситуации, а не психотерапевт.

Д-р Веттл: Вы меня не слушаете. Я вроде как заведую исследованиями с повторением опытов? Вот и проводил повторные опыты на себе.

Д-р Сокольский: Твои личные занятия в свободное время…

Д-р Веттл: Да блядь, послушайте уже! Хотя лучше… дайте-ка я…

<Д-р Веттл лезет в карман халата и, не торопясь, достаёт оттуда: три крупных катышка пыли, пластмассовую крышку от бутылки, пуговицу от халата, булавку (та втыкается в подушечку большого пальца) и канадскую монету достоинством 25 центов. Пососав пораненный палец, доктор кладёт монету на ноготь.>

Д-р Веттл: Подброшу и загадаю.

<Д-р Веттл подбрасывает монетку.>

Д-р Веттл: Орёл.

<Монетка прилипает к плитке подвесного потолка. Доктора Веттл и Сокольский разглядывают монетку.>

Д-р Сокольский: Кто вообще придумал налепить жвачку на потолок?

Д-р Веттл: А, неважно. Загадайте число от 1 до

Д-р Сокольский: Ладно.

Д-р Веттл: Десять.

Д-р Сокольский: Нет.

Д-р Веттл: Три.

Д-р Сокольский: Нет.

Д-р Веттл: Пять.

Д-р Сокольский: Нет.

Д-р Веттл: Один.

Д-р Сокольский: Нет.

Д-р Веттл: Девять.

Д-р Сокольский: Нет.

Д-р Веттл: Восемь.

Д-р Сокольский: Нет. Ну же.

Д-р Веттл: Три.

Д-р Сокольский: Уже было три.

Д-р Веттл: Четыре.

Д-р Сокольский: Нет.

Д-р Веттл: Два.

Д-р Сокольский: Нет.

Д-р Веттл: Шесть.

Д-р Сокольский: Нет.

Д-р Веттл: Семь.

Д-р Сокольский: Нет. То есть да. Блин. Увлёкся.

Д-р Веттл: Давайте ещё раз.

Д-р Сокольский: Давайте без "давайте". Есть другие данные?

<Монетка падает на голову д-ра Веттла. Он пытается извлечь её из шевелюры, но монетка упала вместе с жвачкой и прилипла к волосам. Доктор вздыхает.>

Д-р Веттл: Двадцать лет собираю статистику по броскам монетки. Ни разу не угадал.

Д-р Сокольский: Вообще?

Д-р Веттл: Вообще. А вот это?

<Д-р Веттл показывает рукой на свою макушку.>

Д-р Веттл: И вот такая у меня вся жизнь, не помню уже с каких времён. За что бы ни взялся - всё неправильно. Если что-то может пойти не так, оно идёт не так. Столько раз уже был в стольких бредовых аномалиях, что с недельным карантином по классу E больше не заморачиваюсь. VKTM меня столько раз похищали, что я со счёта сбился. Я ни на что не влияю, ничего не контролирую. Все движутся вперёд, а у меня нога застряла в стрелке на путях. Я - сток для отрицательной вероятности.

Д-р Сокольский: На других людей это влияет?

Д-р Веттл: Кажется, может. Время от времени заставляю подчинённых делать некоторые упражнения, чтобы обнулить удачу, тогда, вроде бы, их фоном не задевает. Собирался даже писать работу на эту тему. Уже думал, что писать придётся из камеры содержания.

Д-р Сокольский: Вот насчёт камеры. Почему ты сейчас решил это раскрыть? Можно было бы молчать сколько душе угодно. Здесь все уже решили, что ты - неуклюжий балбес. Мне лично казалось, что этот факт опытным путём доказан.

Д-р Сокольский.

Д-р Веттл: Потому что если эта хрень идёт под откос, что было случайным - больше не случайно, а предсказуемые вещи шизеют, то меня спокойно переедет автобусом, как только я шагну за ворота.

Д-р Сокольский: Здесь автобусы не ходят.

Д-р Веттл: С моим-то и нашим общим невезением - могут и заехать.

Д-р Сокольский: Хмм. Погоди-ка. Говоришь, ты собирал статистику?

Д-р Веттл: Ага.

Д-р Сокольский: За последнюю неделю что-нибудь поменялось?

Д-р Веттл: Нет. Всё не так, за что ни возьмусь. Всё до единого.

Д-р Сокольский: Всё до единого.

Д-р Веттл: Ага. А что?

<Пауза в записи.>

Д-р Сокольский: У нас в базе числится сто тридцать шесть вероятностных аномалий. Ты только что стал сто тридцать седьмой.

Д-р Веттл: Ай да я. И что с того?

Д-р Сокольский: Впервые за всю твою, Вилли, жалкую жизнь, ты стал важным человеком.

<Конец фрагмента.>

Доктор Сокольский сформулировал предварительную гипотезу для объяснения всего вышесказанного, целенаправленно не принимая во внимание некоторые выводы д-ра Веттла. Для проверки своих подозрений он провёл несколько неформальных бесед, преимущественно с персоналом Зоны

Субъект: Д-р Гарольд Бланк (Председатель отдела архивирования и сверки документов, Зона 43)

Д-р Сокольский: Вы с Веттлом дружите, так? Д-р Бланк. Д-р Бланк: Если скажу, что да, ему об этом расскажете? Д-р Сокольский: Нет, Гарри, не буду я нарываться на беседу с Вялым Вилли Веттлом. Сам подумай. Д-р Бланк: А, тогда да. Дружим. Д-р Сокольский: И какой у этой дружбы характер? Д-р Бланк: Он за мною ходит, я его подкалываю. В итоге он либо падает, либо на что-то натыкается, я его поднимаю на ноги или зову врачей. Такое себе взаимовыгодное сотрудничество, мне от него головняк, а я его за это стебу. Со стороны, наверное, кажется, что мы странная парочка. Д-р Сокольский: Не совсем. Вы двое похожи на вид. Д-р Бланк: Чего? <Д-р Сокольский указывает рукой.> Д-р Сокольский: Большая голова, лохматая борода. Очки как у геолога. Нет чувства стиля. Д-р Бланк: Да ну тебя. Д-р Сокольский: Наверное, он часто на этот счёт задумывается. "А ведь я почти мог бы быть как он. Как так вышло, что у него лучше работа, больше друзей, и жена из плоти и крови, а не…" Д-р Бланк: Заканчивать не надо, даже слушать не желаю. Д-р Сокольский: Такая вот суть. Но Фортуны ради, на здоровье. Д-р Бланк: Мне кажется, тут на его стороне нет ни Фортуны, ни вообще чего-либо. Жалко его иногда, но своё место он полностью заслужил. Мудак он. Д-р Сокольский: Никогда не думал, что в его мельтешении есть что-нибудь аномальное? Д-р Бланк: …разок, может два. Д-р Сокольский: Колись. Д-р Бланк: Вот уж точно "колись". Месяц назад, у меня на свадьбе. Д-р Сокольский: А, да. Зубочистки. Д-р Бланк: А я в первый раз за столько лет был в мягкой обуви. Д-р Сокольский: А другой раз Д-р Бланк: …Вы с его бывшей не общались?

Субъект: Маргерита Вийяр (штатская)

Вийяр: Впервые слышу про Общество "Умильный Сомик". Маргерита Вийяр. Д-р Сокольский: Ещё услышите! Но мы пока что, так сказать, выплываем на свет божий. Вийяр: Тогда понятно, почему взяли такого херового эксперта. Он вам хоть свой диплом с оценками показывал? Его в аспирантуру-то взяли только потому, что мой отец жертвовал деньги университету. Д-р Сокольский: Веттл тоже малость склонен жертвовать, если понимаете намёк. Вийяр пару секунд смотрит на д-ра Сокольского, затем принимается хохотать. Вийяр: Уф, это прямо хорошо. Ладно, пять минут у вас есть. Д-р Сокольский: Восхитительно. Так вот, мы проверяем его биографию. Хотим узнать, есть ли какие-то скелеты у него в шкафу, чтобы потом компании не пришлось позориться, если какой-то журналюга раскопает древний твит. Вийяр: Вряд ли у него есть твиттер. Так-то у него руки из жопы, но когда касается электроники - вообще из коленок. Д-р Сокольский: Метко сказано, надо будет запомнить. Но что он за человек? Какой характер у вашего бывшего мужа? <Пауза в записи.> Вийяр: Никчемный сраный эгоист, вот он кто, мистер Васильев. И вряд ли с тех пор изменился в лучшую сторону. Д-р Сокольский: Ух ты. Совсем не то, что я надеялся услышать. Можете поподробнее? Вийяр: Когда он на медовый месяц упустил мою зеркалку в Ниагарский водопад, я сдержалась. Когда уткнулся мордой в торт, который мы собирались дарить моему папе на 70 лет - и бровью не повела. Когда мне пришлось срочно искать вторую работу, потому что он две недели ходил не в тот офис, сам якобы не заметил, а ему якобы никто и не сказал, и его уволили? Спустила на тормозах. Но вот авария… Д-р Сокольский: Авария? Вийяр: Не его вина. Как раз авария - не его вина. Я была за рулём, в полном бешенстве - само собой, выбесил меня он, всегда бесил, смотрит, как щеночек, который насрал на ковёр, и на голубом глазу вещает, что не нарочно обкорнал мои любимые джинсы газонокосилкой, само как-то вышло, а ещё дом… так, о чём это я… Д-р Сокольский: Насчёт аварии. Вийяр: Да. Насчёт аварии. Злилась на него … уже не помню, за что, как красная тряпка перед глазами, а вот красный свет не заметила. Вписалась в минивэн на полном ходу, в бок. Осталась без прав, без машины, почти что без работы… и без мужа. Как только выписалась из больницы, он просто взял и съебался. Д-р Сокольский: Бли-ин. Вийяр: Представляете? Винить человека в травме. Вообще никакой ответственности не выносил. Без него мне было лучше, до сих пор лучше, но тогда-то мне казалось иначе. В Канаде лечат бесплатно, а у вас тут последнюю рубашку снимут. Д-р Сокольский: Понимаю. Будьте покойны, всё это мы взвесим и рассмотрим, когда будем принимать решение о найме. Вийяр: Вот и хорошо. Как бы вам ни нужна была помощь, всё же нужен человек надёжный. А без него и вам лучше будет.

Субъект: Габриэль О'Коннер (Помощник исследователя, отдел повторных опытов, Зона 43)

Д-р Сокольский: Расскажи, что думаешь насчёт Веттла. Исследователь О'Коннер: Ну. Д-р Сокольский: Всё нормально, отчёт будет выше его уровня допуска. Исследователь О'Коннер: Ух ты. Как-то это … мерзко? Д-р Сокольский: Ну же, обложи начальство как следует. Разрешаю что угодно. Исследователь О'Коннер и д-р Веттл. Исследователь О'Коннер: Да, ну… не то чтоб я была против. В его адрес омерзение - это естественно. В жизни такого бесцеремонного типа не видела, понимаете? Хренову тучу раз было, нацедит себе последнюю каплю кофе, а новую заварить и не подумает. Д-р Сокольский: Может, считает, что его время слишком ценно… <Д-р Сокольский срывается на смех.> Д-р Сокольский: Не, полностью такое выговорить не могу. Исследователь О'Коннер: Это точно. Но нет, отмазка у него была ещё лучше: "Если я заварю кофе, вы все, наверное, заработаете отравление бобами". Д-р Сокольский: Отравление бобами. Исследователь О'Коннер: Ну так. Такого не бывает. Если уж хочешь быть мудаком, так давай на полную. По-мудацки во всех отношениях. Чего сластить пилюлю? Д-р Сокольский: Ага, чего сластить мудацкий кофе. Как по-твоему, он невезучий человек? Исследователь О'Коннер: Я бы назвала это кармой. Но да, сто процентов. Лучше на эту тему спросите Бастика; он целое исследование проводил. Д-р Сокольский: Бастик? <Исследователь О'Коннер краснеет.> Исследователь О'Коннер: Исследователь ЛеБлан.

Субъект: Бастьен ЛеБлан (Помощник исследователя, отдел повторных опытов, Зона 43)

Д-р Сокольский: Гэбби сказала, у тебя есть грязь на Веттла. Д-р Веттл и исследователь ЛеБлан. Исследователь ЛеБлан: С чего вдруг вы стали выражаться как в жёлтой прессе? Д-р Сокольский: Он тебе не говорил насчёт аномалии с везением? <Пауза в записи.> Д-р Сокольский: Он сознался. Рассказал ОТРВУ. Ради амнистии. Исследователь ЛеБлан: Я как-то не верил, что он это всерьёз. Да и цинизма в нём побольше, чем во мне, так что… наверное, нервы у него прилично сдали. Д-р Сокольский: А что, для этого есть повод? Исследователь ЛеБлан: Мне кажется, есть. Он-то думает, что притягивает невезение. Выдумал ритуалы, которые надо исполнять, чтобы невезение не передалось кому-то ещё. Д-р Сокольский: Мне он о них тоже рассказал. Как по-твоему, насколько это правдоподобно? Исследователь ЛеБлан: Могу только сказать, что это его беспокоит. Д-р Сокольский: А твоей девушке кажется, что его другие люди вообще не волнуют. <Исследователь ЛеБлан заметно смущается.> Д-р Сокольский: Он не против, что его подчинённые встречаются? Исследователь ЛеБлан: Мы всего месяц, но он об этом не заговаривал. Да и зачем ему? Он… да, иногда ведёт себя как козёл, но он не садист. Д-р Сокольский: А тебе он, похоже, по душе? Исследователь ЛеБлан: Ага. Типа да. Он застрял в каком-то дурном цикле и хочет вырваться. Не такой уж плохой человек, стоит только узнать его получше. Д-р Сокольский: Парень, я его двадцать лет как знаю. Может, это ты недостаточно хорошо с ним знаком. И всё это время он себя расхваливает, старается, чтобы его заметили, пытается всех перещеголять, и всякий раз безрезультатно. Староват он уже, чтобы поменять характер. Исследователь ЛеБлан: А мне кажется, он таки поменялся. Ничего такого он уже несколько месяцев не делает! Скорее похоже, что он хочет не привлекать внимания и держаться в тени. Может это вы его двадцать лет не так понимали? Д-р Сокольский: Что если он сам себя не так понимал? Исследователь ЛеБлан: Не понял идею. Д-р Сокольский: Вот тебе когда-нибудь передавалось его невезение? Исследователь ЛеБлан: Каким боком я это пойму? Д-р Сокольский: Ну, ты можешь сказать, тебе скорее везло или не везло с тех пор, как ты перевёлся в этот отдел? <Пауза в записи.> Исследователь ЛеБлан: Думаю, везло, и неплохо. Д-р Сокольский: Да, девушка у тебя приятная. А журналы по ЧП ведёт ведь как раз отдел повторных опытов? Причём для всей Зоны? Исследователь ЛеБлан: Так… Д-р Сокольский: Кто на этой неделе отвечает за журнал? Исследователь ЛеБлан: Вообще-то я. Д-р Сокольский: И много случаев занёс? Исследователь ЛеБлан: Ну, пока ни одного. Д-р Сокольский: Руки не дошли? Исследователь ЛеБлан: Мне ничего не докладывали. <Пауза в записи.> Исследователь ЛеБлан: Я только сейчас понял, как это прозвучало. Д-р Сокольский: Не вини себя. Сложнее всего заметить отсутствие тенденции.

По результатам проведённых бесед д-р Сокольский направил д-ру Дэну ████████, руководителю ОТРВУ, предложение по эксперименту над SCP с участием д-ра Веттла. Вероятностный распад тем временем продолжался, и паранормальное сообщество ощутило на себе его эффект сильнее прочих.

16 июля д-р Дэн обратился к Совету Смотрителей с докладом.

<Начало фрагмента>

Д-р Дэн.

Д-р Дэн: С этим нужно что-то делать; долго мы так не протянем. У нас тут бабочки вызывают супертайфуны в Южно-Китайском море - а того мудака, который развлекался такими опытами, сейчас держат в кандалах в Участке Повсеместно на жизнь людей влияют чёрные кошки, зеркала и лестницы. Нам пришлось поставить два .aic-а на мониторинг аукционов на eBay, потому что… не знаю, в курсе ли вы, но народ постоянно пишет там, что предмет "редкий", но внезапно всё стало редким - кроме тех случаев, когда не должно быть редким. Я с утра посмотрел, с аукциона торговали пятнадцать кусков тоста с ликом Иисуса, и подделок только три. Отдел приобретения и ликвидации сообщает, что КАЖДЫЙ агент, который идёт на барахолку, теперь возвращается с полными карманами аномалий. Половина котят по всему свету родились с полидактилией - это по шесть или больше пальцев на каждой лапе - и теперь придётся либо промывать мозги всему научному сообществу, чтобы они это списали на какой-то бред типа атмосферных факторов, либо рассовать тонну кошек по пакетам и кинуть, где поглубже.

O Ну и вступление. Стоило на него время тратить, когда могли нас убеждать принять то или иное решение?

Д-р Дэн: Да, безусловно. Потому что во вступлении вот какая загвоздка - не всё, что я сейчас расписал, зависит исключительно от вероятности. Полидактилия передаётся по наследству, это мутация. Редкие вещи на аукционах - я сейчас не про хлеб с Иисусом - тоже никак не зависит от случайности. Вероятность не заставляет ценные предметы, рукотворные ценные предметы появляться там, где их раньше не было. А чтобы рак на горе свистел? Вообще не бывало, разве что у нас в лаборатории.

O Про свистящих раков вы не говорили.

Д-р Дэн: И ещё сотен про пять разных вещей.

O Но вы хотите сказать, что это, по сути, не кризис вероятности.

Д-р Дэн: Нет, он определённо есть. Просто не только он. Все, кто вчера полакомился рыбой фугу, выжили. Кто поел её сегодня - все погибли. Сегодня на игральных костях выпадают единицы, а до того 24 часа были шестёрки, двенашки или какая там самая большая цифра. Столько народу наловило блестящих покемонов - я даже в курсе, что это такое, подчинённые рассказали, но вы не заморачивайтесь, вам оно не надо - что нам пришлось ронять сервера Nintendo, все фанатские сайты и несколько сообществ на Reddit, лишь бы слух не разошёлся. В игорные комиссии по всему миру пришлось внедрять агентов, чтобы там подправляли статистику, а при возможности лучше вообще закрывали казино под предлогом того, что во время ковида это слишком опасно.

O А так и есть.

Д-р Дэн: Так и есть, тут нам повезло… а значит, завтра вирус вполне может сойти на нет, и нам придётся выдумывать новые отговорки! А в Вегасе это и вовсе не прошло, там пришлось повышать градус шизы. Зона заключила сделку с демонами Нижнего Вегаса, чтобы те подкручивали игру во всех тамошних казино. Надо скрывать тот факт, что честный гэмблинг - насколько такой вообще может быть возможен - больше просто не работает. Думаю, вас совершенно не удивит, что демоны были до ушей рады нам помочь. Но это мы просто латаем дыры, а моё чуточку более долгосрочное решение вам уж точно не понравится. Должен недвусмысленно заявить, что мы имеем дело с невероятно сложным сочетанием строго вероятностных и суеверных факторов везения, которое мы, за неимением лучшего объяснения, обозначаем как одну аномалию.

O Ну ладно, давайте тогда начистоту. Какое ужасное решение хотите предложить?

Д-р Дэн: Все вероятностные аномалии в базе Фонда сейчас либо загнулись, либо вышли далеко за рамки установленных параметров. Все до одной. Как только я, с вашего позволения, включу в дело SCP доктора Уильяма Веттла, уже будут не все до одной.

O Что за доктор Уильям… Веттл? Вы сказали "Веттл"? Это вообще настоящая фамилия?

Д-р Дэн: Он коптит небо в Зоне 43, у вас вряд ли был повод с ним познакомиться. Но на данный момент он, возможно, самый важный сотрудник, который только у нас есть. Сам себя он обозначил как серийного неудачника, и эксперименты это подтверждают. В жизни ещё не было такого, чтобы ему подфартило, и это не радует. Зато радует вот что: он - единственная вероятностная аномалия, которая пока держится на плаву.

O Вы уверены?

Д-р Дэн: На все сто.

O Известно, почему так?

Д-р Дэн: Здесь полный ноль. Пока что не было времени его изучать. Опираться можем только на его данные и интуицию моего порученца, но! Данные весьма подробны, Вялый Вилли врать не станет, у него фантазии не хватит на такое, а порученец у меня - мужик толковый. На данный момент доктор Уильям Веттл - единственный надёжно работающий фактор вероятности на планете Земля.

O О Боже. Нам-то с этого какой прок?

Д-р Дэн: На первый взгляд, толку мало. Если бы ему везло, тогда да, можно было бы обратить на пользу. Но невезение? В принципе, можно, чтобы его завербовала какая-нибудь СвОра, пусть там благими намерениями им всё угробит, но это очень специфическое применение в очень широком круге задач.

O Да, давайте лучше не будем.

Д-р Дэн: Если парню просто не везёт, то он хотя бы может послужить точкой отсчёта для предсказуемой вероятности.

O Вы определённо полагаете, что есть и другие варианты.

Д-р Дэн: Это верно. Есть две рабочие теории - самого Веттла и доктора Соколовского. Вот, что думает сам Веттл: невезение окружает его, как онтокинетическое облако. Вселенная не упускает случая ему поднасрать. А если будет перебор, то может выплеснуться на его окружение, будет бардак. Это по большей части соответствует данным наблюдений.

O Полагаю, догадка доктора Соколовского более продумана.

Д-р Дэн: Гораздо более. После первых разговоров с коллегами Веттла он попросил отдел аналитики собрать статистику по негативным событиям, зависящим от воли случая, по каждому нашему комплексу, с того момента, как активизировался И вот что они выяснили: Зона 43 сейчас - самое везучее место на Земле. Удача время от времени проявляет себя, но она всегда на их стороне. Сокольский попросил собрать информацию постарше; всех данных пока не обработали, но закономерность в целом видна. Если не считать редких неминуемых катаклизмов, Зона 43 всегда была самым везучим местом на планете. Мне кажется, это из-за доктора Веттла.

O То есть вы не считаете, что его невезение проходит. Вы считаете, что невезение всех остальных переходит ему.

Д-р Дэн: Именно так. А сейчас опасен прежде всего неизбежными и непредсказуемыми поворотами судьбы. Пока мы наспех исправляем одну проблему, натыкаемся на три других. Хочу взять доктора Веттла на роль стабилизатора в таких локальных операциях. Собрать мобильную опергруппу, его туда зачислить, и пусть, когда надо, приходят и исправляют всё. Можно назвать МОГ Чтототам, "Великолепная семёрка" или как-то так.

O Плохое название.

O Да, лучше не надо. Из Великолепной семёрки уцелели только трое.

Д-р Дэн: Это я от фонаря, в Логистике придумают что-нибудь получше. Можно задействовать их в особо важных операциях, чтобы гарантировать результат - шесть опытнейших супер-профи и одна ходячая граната. Пускай бегает с ними, собирает на себя дурную карму, пока наши ребята-девчата добиваются успеха, невзирая на херню с вероятностями. Назову это "ОПЕРАЦИЯ: ЧЁРНЫЙ ЛЕБЕДЬ".

O Рад слышать, что вы нашли время придумывать названия, пока мир вокруг нас распадается на куски.

Д-р Дэн: Оставить без названия - скверная примета, сэр, а я исхожу из предпосылки, что рано или поздно удача снова станет нам улыбаться. У меня и на этот счёт есть теория, но пока что я не стал бы её озвучивать под запись - чтоб не сглазить, сами понимаете, каково сейчас.

O Пусть не под запись. Что за теория?

Д-р Дэн: [ВЫРЕЗАНО]

O Шутите вы, что ли?

O [вздыхает] Нет, точно не шутит. Спроси-ка его, что на этом слайде, куда он сейчас указкой тыкал.

O Мне казалось, это что-то из теории хаоса… тепловая карта ожиданий.

OА я думал, он это сам рано или поздно пояснит.

Д-р Дэн: А я забыл? Простите. Это мой завтрак.

Завтрак д-ра Дэна 16 июля

Д-р Дэн: У меня все яйца дома стали двухжелтковые.

<Пауза в записи.>

Д-р Дэн: Я к тому, что скоро это затронет все стороны нашей жизни. И поэтому ко всем возможным решениям я подхожу серьёзно, как никогда.

O Думаю, мы знаем достаточно, можно делать выводы. Поставим вашего чёрного лебедя на голосование, я голосую за. Все согласны?

ЗА	ПРОТИВ	ВОЗДЕРЖ.
O	O	O
O	O	O
O
O
O
O
O
O
O
РЕШЕНИЕ ПРИНЯТО

Д-р Дэн: Спасибо, что уделили время. Вы об этом не пожалеете.

O Вероятность, с которой эта фраза заканчивается чем-то удачным…

Д-р Дэн: …сейчас в подвешенном состоянии, как и всё прочее. При всём уважении, сэр.

<Конец фрагмента>

Доктора Дэн и Сокольский немедленно начали подготовку к ОПЕРАЦИИ "ЧЁРНЫЙ ЛЕБЕДЬ". Вероятностный коллапс продолжал прогрессировать. Капитан Андреа Адамс лично отобрала пять своих агентов с наилучшими показателями для участия в МОГ Тета ("Баловни судьбы") и приступила к интенсивным тренировкам.

Тренировка МОГ Тета, на переднем плане - д-р Веттл.

Несмотря на то, что д-р Веттл проходил обширный инструктаж по выживанию, что было обусловлено его обязанностями по содержанию нетипичных объектов, результат его экзаменов после тренировок в МОГ был значительно ниже, чем предыдущий антирекорд по всем опергруппам. Тем не менее, ввиду ускоряюшегося распространения феноменов SCP доктор получил отказ на все свои рапорты об освобождении от занимаемой должности. Аналогичные просьбы о его отстранении, поданные капитаном Адамс, также были оставлены без внимания.

Бездонная яма в Nx, вид со дна.

Несмотря на дурные предчувствия капитана, д-ра Веттла официально признали годным к участию в боевых операциях 30 июля. Тета была задействована для попытки проникновения на базу огневой поддержки 5 (комплекс Повстанцев Хаоса, о существовании которого стало известно, когда его местонахождение случайным образом было закодировано на несущую опасность восприятия волну, направленную на Зону 01). Ранее подобных действий не предпринималось, т.к. воздействие SCP могло аннулировать превосходство оперативников Фонда над Повстанцами Хаоса в умении. По этой причине операцию сочли лучшим способом проверить пригодность д-ра Веттла для вспомогательной роли в работе оперативников.

Первая миссия ОПЕРАЦИИ "ЧЁРНЫЙ ЛЕБЕДЬ" состоялась 03 августа.

Протокол миссии

МОГ Тета ("Баловни судьбы")

• Капитан Андреа Адамс ("АДАМС")
• Д-р Уильям Веттл ("УДАЧА")
• Агент Дария Оцольс ("ЧИКО")
• Агент Брэндон Брюс ("ЛИ")
• Агент Сон-Дзин Хан ("О'РЕЙЛИ")
• Агент Анастасия Козлова ("БРИТТ")
• Агент Мурад Кулиев("ТАННЕР")

---

<Начало записи.>

<Тета подлетают к месту проведения операции на модифицированном вертолёте Chinook.>

Средство транспорта и поддержки с воздуха Тета

АДАМС: Доложите о готовности.

БРИТТ: Готова.

ТАННЕР: Готов!

О'РЕЙЛИ: Готов.

ЧИКО: Готова.

УДАЧА: Не надо меня сюда тащить!

ЛИ: Готов.

АДАМС: Все готовы. Десантируем!

<Тета спускаются по тросам на крышу. АДАМС, БРИТТ, ЧИКО, О'РЕЙЛИ, ТАННЕР и ЛИ приземляются без происшествий. УДАЧА подворачивает ногу.>

УДАЧА: Блин! ЗАРАЗА!

АДАМС: Пролом.

ТАННЕР: Ставлю заряд!

<ТАННЕР размещает на крыше подрывной заряд. Группа укрывается за внешним блоком кондиционера. УДАЧА держится за ЛИ, чтобы не упасть; бьётся своим шлемом о шлем ЛИ и на секунду теряет координацию.>

ТАННЕР: В укрытие!

АДАМС затаскивает УДАЧУ за кондиционер. УДАЧА спотыкается и падает, теряя во время подрыва заряда один ботинок с высоким берцем.

АДАМС: Наденьте ему башмак.

УДАЧА: Я сам над…

АДАМС: Не буду рисковать. Напяльте ему, блин, башмак.

<ЛИ обувает УДАЧУ.>

ЛИ: Всё, пацан, теперь нормально.

УДАЧА: Он ещё и ржёт.

АДАМС: По местам!

<Тета занимают места вокруг проделанного в крыше отверстия.>

АДАМС: Чисто пробил. Молодец.

ТАННЕР: Спасибо…

<От края отверстия внезапно пробегает трещина и тот участок крыши, где стоит УДАЧА, обваливается. УДАЧА падает внутрь.>

ЧИКО: Что, уже минус УДАЧА?!

АДАМС: Внутрь, живо внутрь!

<Тета проникают через отверстие в комплекс, крыша больше не разрушается. ЛИ обнаруживает УДАЧУ, лежащего поверх (предположительно) Повстанца Хаоса. Последний потерял сознание.>

ЛИ: Видать, не просто так тебе позывной дали.

УДАЧА: Я не хочу этого делать!

<Тета стоят в служебном коридоре. На потолке в стеклянных полусферах мерцают красные светильники, освещая два ряда дверей, некоторые из которых открыты. АДАМС указывает рукой, группа начинает осторожно по одной проверять двери.>

Кадр с наплечной камеры О'РЕЙЛИ.

АДАМС: О'РЕЙЛИ?

О'РЕЙЛИ: Сейчас.

<О'РЕЙЛИ находит распределительный щиток и вытаскивает из него детали, пока не добирается до проводов. Он снимает с пояса многофункциональный электронный инструмент и аккуратно присоединяет провода. Пока О'РЕЙЛИ считывает показания, УДАЧА подворачивает вторую ногу.>

УДАЧА: Бога душу мать!

ЧИКО: Впереди всё чисто, кэп.

О'РЕЙЛИ: Представляете, у них было три разных системы подачи газа, все наготове. Сейчас отключены. Ещё нашёл схему ловушек, которые стоят там дальше.

АДАМС: Много?

О'РЕЙЛИ: ПХ, как-никак. На ближайшие несколько комнат - уже больше сотни. Всё, что срабатывает удалённо, я отключил. Смотрите под ноги и всё должно быть в порядке.

АДАМС: Поняла. Народ, двинули!

<Тета быстрым шагом продвигается по коридору. УДАЧА пытается догнать их бегом, два раза падает лицом вперёд. На третий раз он поворачивается в падении, приземляется на спину и не может подняться без посторонней помощи.>

АДАМС: Стоять!

<ЛИ идёт помогать УДАЧЕ, пока АДАМС исследует металлическую полосу в швах между плиткой на полу.>

АДАМС: Под током. Ты как её прозевал, О'РЕЙЛИ?

О'РЕЙЛИ: Простите, кэп. На схеме её не было.

АДАМС: Сраные ПХ. Хорошо хоть не … сработала.

<АДАМС бросает взгляд на УДАЧУ. Тот чихает.>

УДАЧА: Ничего не вижу.

<Тета продвигаются к концу коридора. Выход приоткрыт.>

АДАМС: В укрытие.

<Тета занимают позиции по обеим сторонам двери. УДАЧА садится на корточки за ЛИ; микрофоны обоих улавливают звук рвущейся ткани.>

УДАЧА: Чёрт побери.

<Звучат выстрелы, пули бьют по двери. Группа расположилась так, что пули никого не задевают.>

АДАМС: Пыху!

<ЛИ бросает в дверь светошумовую гранату.>

ЛИ: Пригнись!

<УДАЧА снова чихает; в момент детонации гранаты его голова оказывается поднята.>

УДАЧА: [неразборчивые крики]

АДАМС: Пошли!

<Тета выходят в помещение за дверью. Это пересечение двух широких коридоров. УДАЧА продолжает кричать и отчаянно пытается подняться на ноги..>

УДАЧА: Я НИХУЯ НЕ ВИЖУ!

<Тета выводят из строя пятерых Повстанцев в тактической экипировке, затратив минимум боеприпасов. УДАЧА движется за ними вдоль стены, о которую время от времени бьётся, сдавленно ругаясь каждый раз.>

АДАМС: Где главный рубильник?

О'РЕЙЛИ: Судя по показаниям потребления, этажом ниже, может на несколько.

АДАМС: Надо найти, где лестница.

<УДАЧА проходит через дверь, выходит на широкую, хорошо освещённую лестничную клетку.>

УДАЧА: УФ

<УДАЧА переваливается через перила и падает.>

Кадр с наплечной камеры, ЧИКО.

ЧИКО:Опять его потеряли!

<Тета выбегают на лестничную площадку, пренебрегая осторожностью ради спасения члена команды. УДАЧА зацепился ремнём за перила пролётом ниже и висит на нём. Штаны сползли до коленей.>

УДАЧА: Зачем я вообще здесь…

АДАМС: Снимите его

<Тета осматривают лестницу и ближайший коридор. ЛИ расстёгивает ремень УДАЧИ. Тот падает на пол.>

УДАЧА: Домой хочу.

ЛИ: А дома что, углы поролоном обшиты?

УДАЧА: Иди ты н…

<Снова слышны выстрелы. Тета занимают оборону и отстреливаются.>

БРИТТ: Кэп, похоже, две огневых группы. Просто так не выбраться.

АДАМС: Где рубильник?

<О'РЕЙЛИ бросает взгляд на экран прибора и оглядывает коридоры. Показывает пальцем.>

АДАМС: Бери ЛИ и УДАЧУ. Мы их задержим.

УДАЧА: Я не…

ЛИ: Ебало завали.

<АДАМС, БРИТТ, ТАННЕР и ЧИКО обеспечивают прикрытие. О'РЕЙЛИ, ЛИ и УДАЧА уходят в указанную дверь и быстро продвигаются по коридору за ней. Звуки перестрелки отдаляются. О'РЕЙЛИ замечает на стене электрощиток.>

О'РЕЙЛИ: Вот и оно.

<О'РЕЙЛИ выключает несколько рубильников. Вдали слышен протяжный гулкий звук.>

О'РЕЙЛИ: Главные ворота открываются. Отправляйте тяжёлую артиллерию.

<АДАМС отвечает через шлемофон.>

АДАМС: Нам глушат сигнал.

О'РЕЙЛИ: Чёрт. Отсюда нихера не сделаем. Снаружи операторы может и взломают код, но с этими шифрами ПХ - как повезёт.

<УДАЧА лезет пальцем в шлем, чтобы почесать нос. Рука застревает в шлеме.>

УДАЧА: Помогите.

АДАМС: Есть сигнал! Центральный, это АДАМС. Отправляйте броню, может быть сильное сопротивление. Мы прикроем.

<АДАМС, БРИТТ, ТАННЕР и ЧИКО продвигаются в сторону Повстанцев.>

Кадр с наплечной камеры, ЧИКО.

<О'РЕЙЛИ неожиданно чихает и отдёргивает руку от рубильника как раз в тот момент, когда тот начинает искрить и загорается. УДАЧА по-прежнему пытается вытащить руку из шлема, но указательный палец застрял в ноздре.>

О'РЕЙЛИ: Пронесло на этот раз.

<Ненадолго включается потолочный пожарный водораспылитель. Видна вспышка, снизу доносится приглушённый звук взрыва.>

АДАМС: Что это было? Живо давайте сюда!

<ЛИ и О'РЕЙЛИ возвращаются по коридору. УДАЧА спотыкается об торчашую из пола плитку, проламывает собой стеклянную стену офисного помещения и вваливается внутрь.>

ЛИ: Да твою ма…

<Из помещения, где очутился УДАЧА, раздаётся грохот. ЛИ и О'РЕЙЛИ подбегают к разбитому стеклу. Выясняется, что пол снова провалился. УДАЧИ не видно.>

О'РЕЙЛИ: Наверное, когда тот выключатель коротнул, тут в полу какая-то система, пошёл слишком сильный ток.

<ЛИ резко указывает большим пальцем в ту сторону, где остальная часть Тета перестреливается с Повстанцами.>

ЛИ: По лестнице можно спуститься минимум на этаж.

<О'РЕЙЛИ вздыхает. Агенты возвращаются в коридор; их сослуживцы тем временем продвинулись до атриума, в который выходил коридор, и ведут перестрелку с Повстанцами. Бойцы из прибывшей подмоги наступают на Повстанцев со стороны входа.>

О'РЕЙЛИ: Командир, надо бы забрать нашу синюю птицу.

АДАМС: Можешь погладить от моего имени по головке и сказать, что он хороший мальчик. БРИТТ, давай с ними.

<БРИТТ, О'РЕЙЛИ и ЛИ с осторожностью спускаются на нижний этаж, выходят в коридор и добираются до просторного складского помещения. В центре находится УДАЧА, который дезориентирован и пытается отступить к двери в противоположном углу помещения. Рядом стоит один Повстанец, который держит УДАЧУ на прицеле.>

О'РЕЙЛИ: Сука.

БРИТТ: Ща будет.

<БРИТТ входит в помещение, укрываясь за деревянными ящиками и стальными морскими контейнерами. Повстанец поднимает оружие, готовясь выстрелить. БРИТТ выпрыгивает из теней и перерезает Повстанцу горло, однако в тот же самый момент дальняя дверь открывается и оттуда выходит ещё один Повстанец с винтовкой наизготовку.>

Повстанец: Не свез…

<Крыша обваливается. Кусок бетонной плиты бьёт Повстанца по голове, разбивая шлем, предположительно, вместе с черепом. УДАЧА оказывается засыпан бетонной пылью.>

Кадр с наплечной камеры, О'РЕЙЛИ.

БРИТТ: Чёрт! Удача! Ты живой?

УДАЧА: Терпеть не…

<УДАЧА давится внутришлемным микрофоном и начинает кашлять.>

<Конец записи.>

---

Итоги операции: База огневой поддержки 5 была взята с минимальными потерями. Д-ру Веттлу оказана медицинская помощь от перелома ключицы; остальные члены Тета не получили серьёзных повреждений. Потери Повстанцев Хаоса составили 37 человек убитыми и выведенными из строя, а крупная база ремонта и снабжения перешла в руки Фонда. На месте обнаружено семь похищенных объектов SCP, несколько транспортных средств, содержащих паратехнические компоненты, и трое пленников.

При просмотре записей с наплечных камер отдел Аналитики не выявил практически никаких аномальных вероятностных факторов в ходе боя в атриуме, что указывает на то, что д-р Веттл действительно принимал на себя все эффекты SCP во время операции.

В последующие дни воздействие SCP продолжило сказываться по всему миру.

После краткого периода лечения д-р Веттл снова был допущен к несению службы, МОГ Тета снова введена в строй. В течение нескольких недель проведена серия операций для смягчения наиболее критичных для секретности Фонда эффектов SCP Продолжается поиск полноценного решения. Далее приведён список проведённых операций и их результаты.

Операция Θ

Ситуация: Виртуозное обезвреживание самодельной таумоядерной бомбы в Вольном Порту Трёх Портлендов силами Отдела Необычных Происшествий. Вмешательство Совместная с Фондом SCP операция посредством участия д-ра Веттла. Последний, будучи вымотан после проведённой ранее в тот же день операции, присутствовал во сне на предоставленной армейской раскладушке. Результаты: Осмотр бомбы после обезвреживания выявил три крайне чувствительных детектора несанкционированного вскрытия. Ни один из них не сработал. Во время операции д-р Веттл проглотил трёх мух. Представители ОНП и д-р Дэн сошлись на том, что техников об этом совпадении информировать не следует. Удалённое обезвреживание бомбы. Д-р Веттл (в центре) обеспечивает присутствие. Разбор операции: Фрагмент разбора приведён ниже. <Начало фрагмента> Д-р Веттл:Чего я сделал? Исследователь ЛеБлан: Это вы про му… Д-р Веттл: ЭТО Я ПРО БОМБУ! <Конец фрагмента>

Операция Θ

Ситуация: SCP нарушил условия содержания в Зоне 45 и направился в сторону городка Огаста (Западная Австралия), где в тот момент проходил фестиваль народной музыки. Вмешательство Тета попыталась вернуть аномалию на содержание и при этом избегнуть внимания примерно тысячи людей, в т.ч. представителей прессы. Результаты: Д-р Веттл разместился на полпути между зоной проведения операции и фестивалем. По мере того, как усилия по сдерживанию раз за разом оказывались неудачными, а SCP приближался, доктор был вынужден смешаться с толпой. Аномалию удалось нейтрализовать лишь на расстоянии ста метров от фестиваля, что, однако, осталось незамеченным, т.к. внимание участников было приковано к потасовке д-ра Веттла с забредшим на фестиваль кенгуру. Режим содержания SCP восстановлен без происшествий, а видеозапись того, как д-р Веттл после мощного удара лапы падает в крупный мангал, приобрела популярность в интернете. Отвлекающий манёвр силами гражданских лиц, организованный д-ром Веттлом. Разбор операции: Фрагмент разбора приведён ниже. <Начало фрагмента> Д-р Веттл: Толку никакого. Исследователь ЛеБлан: Толку нет, а помощь есть. <Д-р Веттл сплёвывает. Плевок остаётся на бороде. Доктор вытирает лицо рукавом халата.> Д-р Веттл: Помощь. Бегаю тут как полнейший мудак, только чтобы мой худший кошмар не прекращался. Исследователь ЛеБлан: Вы - герой. Д-р Веттл: Я не хочу быть героем. Исследователь ЛеБлан: Вас же назвали в честь Уильяма Уоллеса! Храброе сердце! Один из самых известных героев. Кем бы он был, если б не рисковал головой ради других? Д-р Веттл: Похоже, недостаточно известным. Голову-то ему отрубили. <Пауза в записи.> Исследователь ЛеБлан: Ну, зато фильм про него есть. Д-р Веттл: С Мэлом Гибсоном. Хочешь сказать, повезло ему? Как по мне, нет. Исследователь ЛеБлан: Знаете, мне кажется, у них есть запасной план. Так что это всё надолго не затянется. Д-р Веттл: Почему? Исследователь ЛеБлан: Что? Д-р Веттл: Почему тебе так кажется, что у них есть запасной план? Когда я сказал, что нет никакого толку, я имел в виду, что толку нет лично для меня. Им-то с этого очень хорошо толк выходит. Исследователь ЛеБлан: Уильям… Д-р Веттл: Так и будут закатывать меня в горку, а потом с неё спускать, как Сизиф. Сам же понимаешь, так и будет. Исследователь ЛеБлан: Во-первых, миф вообще-то про… Д-р Веттл: ОТЛИЧНО! ЗАМЕЧАТЕЛЬНО! ДАВАЙ, СМЕНИ ТЕМУ НА ТО, КАКОЙ Я УБОГИЙ МУДАК! Я аж целый час про это не слышал. Ух ты, как будто Гарри прямо здесь, со мной. Мы, наверное, только что собрали невезуху человек на десять! Зашибись! Исследователь ЛеБлан: Я не хотел… Д-р Веттл: Тебя прикалывает эти отчёты строчить? Я ведь их читал. Построение фраз отменнейшее, Баст. Юмор с каменным лицом. Думаю, в курилке ржач стоит. Хотя тебе-то откуда знать, верно? Исследователь ЛеБлан: Я не стал бы… Д-р Веттл: Помнишь, что я тебе тогда сказал? Когда ты захотел со мной подружиться? <Пауза в записи.> Д-р Веттл: Так вот, теперь я сам об этом жалею. Так что пиздуй обратно в сорок третью и трави им там байки за общим столом. <Пауза в записи. Немного помедлив, исследователь ЛеБлан уходит.> <Конец фрагмента>

После этого д-р Веттл выдвинул гипотезу, что явление SCP непостоянно и скоро сойдёт на нет. Исследования отдела аналитики показали несостоятельность этой гипотезы. Далее д-р Веттл заявил, что виной всему могут быть принимаемые Фондом меры по содержанию, что соответствует (опровергнутым) обвинениям, которые выдвигали различные связанные организации во время кризиса SCP Эта гипотеза также была отвергнута. Вне зависимости от причин аномалии, действия группы Тета не могли ни нейтрализовать SCP, ни усугубить, а только временно облегчали самые тяжкие последствия.

Погода, характерная для большинства четвергов во время SCP

24 августа Совет Смотрителей в Зоне 01 получил зашифрованную передачу от укреплённой передвижной станции Повстанцев Хаоса. На тот момент активность Повстанцев значительно снизилась из-за значительных потерь, поэтому значимость передачи оценили как невысокую. Тем не менее, в результате последовавшего разговора удалось вывести вероятную причину самого сценария.

<Начало фрагмента>

O Фильтрация угроз?

O

O Замечательно. Послушаем, что он имеет сказать.

<На экране появляется лицо в белом контровом свете на фоне яркого логотипа Повстанцев Хаоса.>

Машинист: Время почти вышло, друзья. Будете реагировать?

O На что? На то, что время вышло? Какой смысл?

Машинист: На послание, [ЦЕНЗУРА]. У вас осталось меньше часа, чтобы принять решение.

O Предполагается, что я в курсе, о каком послании речь, [УДАЛЕНО]. А то, боюсь, мы тут не в равном положении.

<Машинист медлит.>

Машинист: Ультиматум, который мы вам выдвинули.

O Погодите, поставлю звонок на удержание.

Машинист: Что за игру вы там зат…

<O выключает двустороннюю аудиосвязь.>

O Кто-нибудь знает, о чём это он?

O Уже несколько месяцев от Повстанцев не было никаких посланий.

O Возможно, это в переносном смысле?

<Голова Машиниста уходит глубже в тень, черты лица затемняются.>

O По-моему, он в прямом. Что, никто? Ничего?

<O включает двустороннюю аудиосвязь.>

Машинист: вашей нелепой цели "содержания", и вам прекрасно известно, что это добром не кончится, но тем не менее…

O Простите, вы так и говорили? А то я звук выключил. Вы в курсе, что так ваших губ не видно?

<Силуэт Машиниста заметно цепенеет.>

O В общем, несколько неловко об этом говорить, но нам кажется, что никаких сообщений от вас мы не получали. Вообще.

O Ваше мщение покуда несколько затихло.

O Кстати да, всегда это раздражало. Есть же каноничный перевод, зачем делать отсебятину?

Машинист: Думаете, разумно тянуть время? Когда у вас остаются считанные минуты?

O Не надо [ЦЕНЗУРА] мозги, пожалуйста. Никаких сообщений нам не приходило. Вы когда его отправили?

Машинист: На День Хаоса. 13 июля!

O Тринадцатого ноль седьмого. Подходит.

O Второй, у нас есть сведения об отфильтрованных сообщениях за тринадцатое?

O

Машинист: Что? Это нелепо. Адреса были выбраны случайным образом!

O Опаньки.

O Опаньки.

<Машинист вздыхает.>

Машинист: Отправим заново. На сей раз не блокируйте.

O Могли бы просто сказать…

<Машинист завершает вызов.>

O Ну как хочешь. Второй?

O

O А, там видеозапись? Думаю, надо глянуть.

<В центре зала включается голографический видеопроектор. На картинке виден символ Повстанцев Хаоса. Звучит голос Машиниста.>

Машинист: Что, если дыхание, зажегшее тот пламень, его в семь раз сильнее распалит…

O Промотай.

<Перемотка видео на 10 секунд вперёд.>

Машинист: …долгая борьба подходит к концу. Рассыпется в прах бесстыжее враньё, из которой скроена их лживая организация, и всё, что ими было из этой лжи организовано, развалится на мельчайшие обломки. Впервые в истории они уже не превосходят нас числом. Впервые в истории все карты на руках у Багряной Десницы.

O Прибавь скорость.

<Отсюда и далее видео воспроизводится на двукратной скорости. Появляется зашумлённое изображение крупного механизма.>

Машинист: Теперь устройство "ПЛАНИДА" полностью контролирует превратности судьбы по всему миру. Всё, что опиралось на принципы вероятности и случайных обстоятельств, совершенно перестанет действовать. Спадёт удушливый Покров нашего врага и истина явится на свет.

O До чего же долго запрягает.

Машинист: Однако есть и другой вариант. Возможность не развеивать долгую ночь, в которую вы погрузили всё человечество. Уступите свои посты Багряной Деснице. Снова примите в ряды ваших верных бойцов. Станьте тем, кем должны быть, вспомните о своей великой цели и признайте, что Повстанцы Хаоса победили по праву.

<Снова появляется логотип.>

Машинист: С ответом вы уложитесь до полуночи двадцать четвёртого августа в лето две тысячи двадцать второе священной войны нашей. Либо так, либо познаете причину и на себе ощутите, что такое удары судьбы. Начиная с сего момента мы, Комитет Дельта и лично Машинист Повстанцев Хаоса ожидаем от вас скорейшего ответа. Сдавайтесь - или окажетесь не у дел.

<Конец видеозаписи.>

O …брехня.

O

O Как изменились их силы и средства с тех пор, как начался сценарий LK?

O Невозвратные потери - примерно двести человек, катастрофический убыток в базах и технике, полный беспорядок в рядах.

O Побеждали в столкновениях?

O Ни разу.

O От отчаяния они вышли на открытую конфронтацию, а наши бойцы на голову выше их по всем параметрам. Исход уже решён, насколько эта фраза сейчас вообще имеет смысл.

O В таком случае я рад, что го это сообщение до нас не дошло. С этим…

O Не надо.

O Я хотел сказать "обстоятельства сложились удачно".

O Всё равно не надо.

O Но да, если они управляют ситуацией, могли бы найти и получше способ это показать.

O Будем им перезванивать?

<Пауза в записи.>

O Давайте не будем.

<Конец фрагмента>

Было запланировано дальнейшее исследование пояснений, данных Машинистом по поводу SCP Однако, несмотря на то, что озвученный в ультиматуме крайний срок прошёл, развитие сценария LK в последущие дни не претерпело видимых изменений.

В это же время исследователь ЛеБлан, который по приказу д-ра Веттла был снят с занимаемой в Тета должности, начинает личное расследование сценария класса LK. После консультации с д-ром Бланком он приезжает к пожилым родителям д-ра Веттла, которые на тот момент проживают в деревне престарелых Сансет-Коув, Пенсакола, штат Флорида.

Интервью от 24 августа

Интервью проводит: Исследователь Б. Леблан (Отдел повторных опытов, Зона 43)
Собеседники: Минди и Саймон Веттл (штатские, на пенсии)

---

<Начало фрагмента>

<Исследователь ЛеБлан беседует с Веттлами в жилой комнате одноэтажного ранчо послевоенной постройки.>

Минди и Саймон Веттл.

Исследователь ЛеБлан: Вам никогда не казалось, что ваш сын … несёт на себе какое-то бремя?

Минди Веттл: Ну конечно. Вы же знаете Уильяма. Он постоянно про других думает.

<ЛеБлан смеётся. Веттлы молча за этим наблюдают.>

Саймон Веттл: Что-то смешное?

Исследователь ЛеБлан: Нет, я … простите. Вспомнилось кое-что. Так на чём мы?

Саймон Веттл: Как я сказал, он о себе всегда думал в последнюю очередь. Постоянно забивал себе голову тем, что у других людей может пойти не так, и что с этим можно сделать.

Минди Веттл: Что он с этим должен сделать. Он бы себе покою не дал, если бы что-то случилось, а он вдруг не помог.

Саймон Веттл: По-моему, это у него началось в двадцать с небольшим. В 75 году умер мой брат, и…

Минди Веттл: Нет, Саймон, не тогда. Сильно, сильно раньше. Когда я болела.

Исследователь ЛеБлан: Болели?

Минди Веттл: У меня был рак лёгких. Врачи думали, мне не жить. Вилли тогда было всего двенадцать.

Саймон Веттл: Точно. Как раз тогда началось. Он не спал допоздна, всё молился.

Исследователь ЛеБлан: По нему и не скажешь, что он верующий.

Минди Веттл: Думаю, тут не в религии дело. По-моему… нет.

<Минди Веттл раздражённо постукивает пальцем по виску.>

Минди Веттл: Не вспоминается, никак. Вроде и есть что вспомнить, ан нет, заросла дорожка.

Саймон Веттл: Не помню никаких молитв.

Исследователь ЛеБлан: У меня с собой есть кое-какие лекарства. Чтобы помочь вспомнить. Если захотите…

Саймон Веттл: Это вы про мнестики?

Исследователь ЛеБлан: А вы откуда…?

Минди Веттл: Мы их как-то принимали, ещё в … господи, сто лет назад. Тогда у Уильяма что-то случилось на работе, его проверяли, смотрели, не он ли виноват, и надёжный ли он сотрудник. Хотели узнать про него всю подноготную.

Саймон Веттл: Я часто об этих мнестиках думаю - когда получается вспомнить. Такая вот закавыка. Представляете, как они бы в этом месте пригодились?

Минди Веттл: У меня одна подруга здесь, не помнит своих детей. Меня помнит, мы с ней ещё раньше познакомились. Я хотела рассказать ей про мнестики, но … не вышло. Язык не поворачивается.

Саймон Веттл: Тут, наверное, ваша работа замешана? Ваша и Уильяма?

Исследователь ЛеБлан: Да. Прошу прощения, что так вышло, и что не могу больше рассказать… но эту тайну я раскрывать не вправе, да и доктор Веттл не хотел бы ставить вас под угрозу. Мне кажется, это как раз из-за того желания защищать других, о котором вы сейчас сказали. Он хочет защитить всех и каждого, и по-моему, даже он не знает, откуда это у него. Мог бы у него спросить, но…

Минди Веттл: Можете у меня спросить. Ради Уильяма я на это согласна. Но сначала дайте мне слово.

Исследователь ЛеБлан: Если буду в силах.

Минди Веттл: Будете. Дайте слово передать ему, чтобы время от времени и о себе подумал.

<Пауза в записи.>

Саймон Веттл: Ну?

Исследователь ЛеБлан: Ага. Да. Думаю да, это я могу устроить.

<Конец фрагмента>

По возвращении в Зону 43, исследователь ЛеБлан попытался переговорить с д-ром Веттлом. Последний отвечал на все запросы отказом, и вдобавок большую часть времени отсутствовал из-за регулярных операций с Тета

26 августа, проведя 68 операций с Тета, д-р Веттл оставил свой пост. Практически сразу его обнаружила и перехватила МОГ Пи ("Каков вопрос - таков ответ"), т.к. доктор не обнаружил устройств слежения в своём личном телефоне и оставил его включённым. За краткий период самовольного оставления службы он записал следующее видео:

<В кадре - лицо д-ра Веттла крупным планом. Похоже, что он находится под открытым небом и дело происходит ночью. Включены излишние в данных обстоятельствах фильтры цветокоррекции.>

Д-р Веттл: Ну всё, хватит. Пора настоять на своём.

<Д-р Веттл дёргается, предположительно, чтобы топнуть ногой. Его лицо омрачается; он бросает взгляд вниз и снова смотрит в объектив с раздражением и брезгливостью.>

Д-р Веттл: Когда это сообщение до вас дойдёт, вы, наверное, устроите мне лоботомию. Что ж, понимаю… хмм. Дайте-ка поищу, как работает лоботомия.

<Д-р Веттл работает с экраном устройства, ладонь заслоняет объектив камеры.>

Д-р Веттл: [бормочет] Нет, но что при этом делается. Говнохуёвая приблуда.

<Продолжает прокручивать текст на экране.>

Д-р Веттл: Да чтоб тебя… Вообще ничего не найти стало… а, не, ладно. Апатия. Это даже интересно. Так что как до этого дойдёт, я всё пойму. Может даже моя клоунада будет веселее, когда мне станет посрать, что со мной происходит. Но мне уже обрыдло запинаться на ровном месте, чтобы весь мир поржал, не могу я так до самой смерти.

<Д-р Веттл роняет устройство. Со второй попытки ему удаётся его поднять.>

Д-р Веттл: Не то чтоб мне и раньше нравилось, как я живу. Всё ведь то же самое. Просто горы того же самого. Отдел повторных опытов на адский манер. Знаете, когда я ещё в двухтысячном сюда устроился, директор мне вещал что-то про "наш мир кишит потаёнными ужасами, неведомыми"… Ладно, у меня память ни к чёрту, да я его толком и не слушал, но было что-то в духе "нечто такое странное, что ты и вообразить не сможешь". Он хотел, чтобы я понял, на что подписываюсь. Я ему сказал, что мне без разницы, странного я в жизни навидался с горкой, давайте мне ужасов. И знаете, что в итоге?

<Д-р Веттл мотает головой. Очки спадают с лица, доктор их поднимает.>

Д-р Веттл: Выяснилось, что страшное не всегда отличается от дебильного. Наверное, есть в этом какой-то смысл; ужасы коренятся в том, что нас пугает, в повседневном дебилизме, а обыденное в нашем мире и так насквозь тупо. С чего вдруг страшное должно в этом плане отличаться? Я просто не ожидал, что все эти немыслимые странности, которые увижу, будут настолько…

<Д-р Веттл вздыхает.>

Д-р Веттл: Настолько тупыми. Что со мной творится, всем кажется прикольным. А оно не прикольно. Когда сюда устраивался, думал, это прекратится. Думал, вместо моей нелепой херни будет ваша. Но вся эта херня просто … сыпется в общий котёл. А котёл уже полон до краёв, плещет наружу, а чтоб учиться вытирать, я уже слишком старый. Не знаю, куда вся эта метафора меня заведёт.

<Д-р Веттл сжимает губы.>

Д-р Веттл: Я уже много для чего слишким старый. Не упускают случая мне напомнить.

<Д-р Веттл роняет устройство. На этот раз удаётся поднять его с первой попытки, хотя в процессе слетают очки, и за ними приходится наклоняться заново.>

Д-р Веттл: Отдел повторных опытов. Вот смысл, весь смысл, он же в том, что если что-то достоверно известно, хрена ли смысла повторять? Но нет, этот анал-карнавал выходит уже за рамки научных доказательств. Я решил, судьба просто хочет, чтобы я опустил руки, понимаете? Я и опустил. Стало, блядь, только хуже! И что теперь делать? Махать всем ручкой, пока они несутся мимо, ждать их, как будто я - их мамаша, а потом принять смерть от тысячи ушибов? Хуй там.

<Несколько секунд д-р Веттл смотрит прямо в экран.>

Д-р Веттл: Мне ведь даже аномалией побыть не дали. Повествование моё, а главный персонаж - не я. Я тяну свою лямку всё время, и где мой звёздный час? Каким боком я приду и исправлю всё? Тем, что на меня все шишки сыпятся? Или валятся? А, какая разница. Смысл в том, что не так я хотел, чтобы меня запомнили. Но, похоже, это не мне решать, а? Решать всем остальным. А все остальные - мудаки.

<Д-р Веттл мотает головой.>

Д-р Веттл: 54 года живу, и посмешищем из них… а, не знаю, сколько. Большую часть. И меня достало. Понимаю, эгоистично, но придётся вам как-то из этого выкручиваться без меня. Сделаю то, что ещё могу сделать - покончу со всем этим.

<Д-р Веттл нажимает на экран, вид в кадре резко меняется. Предположительно, доктор положил телефон в карман, не прекратив запись видео.>

<Лицо доктора Веттла снова появляется в кадре.>

Д-р Веттл: Так, несколько неправильно вышло. В смысле, я сбегу. Только сейчас понял, как это звучит. Ладно. А теперь пора бежать.

<Лицо д-ра Веттла внезапно освещают несколько ярких лучей света. Слышны шаги приближающихся людей.>

Д-р Веттл: Зараза.

Д-р Веттл был передан в руки Органа Тактического Реагирования на Возникшую Угрозу; д-р Дэн подал запрос на доставку д-ра Веттла в Участок C для разбирательства.

Протокол разбирательства

Разбирательство ведёт: Д-р Дэн ███████ (руководитель ОТРВУ)
Субъект: Д-р У. Веттл (отдел повторных опытов, Зона 43)

---

<Доктора Дэн и Веттл стоят в Центре Управления Полётами Фонда. Отсюда технический персонал ведёт наблюдение за всеми спутниками Фонда, астрономическими явлениями, гражданскими спутниками и космическими полётами. Из комнаты наблюдения операциями руководит д-р Ричард Барнар.>

Д-р Дэн: Думаю, пора вам взглянуть на вещи шире. Увидеть общую картину.

Д-р Веттл: Так давайте наглядно, а не на словах.

Д-р Дэн: На удивление хорошо сказано. Давайте её на экран.

Д-р Веттл: Её?

<Старший техник выводит на главный экран видеоряд с одного из спутников наблюдения.>

Д-р Дэн: Тюхе, что нас блюдёт.

SCP в солнечной короне, опасности восприятия удалены.

Д-р Веттл: Это что за хрень?

Д-р Дэн: Вообще-то это рай, хотя уверен, что там вполне себе жарко. Её зовут Сауэльсюзор, она несёт дозор над звёздами и направляет наш взгляд на возможные угрозы.

Д-р Веттл: Скорее уж она направляет наш взгляд на Хаос Неделимый.

Д-р Дэн: Чего?

Д-р Веттл: Это из вахи 40 У них эмблема а-ля компас с румбами. Не заморачивайтесь.

Д-р Дэн: Ага, не буду. Но кстати, вы не первый, кто взглянул на неё и подумал про хаос - обычно у неё изрядно меньше рук, и указывают они в конкретные направления. Или, если на то пошло, сильно менее конкретные. Среди моих коллег бытует мнение, что от LK у неё поехала крыша, и она просто в замешательстве.

Д-р Веттл: Думаю, вы сюда меня привели не для того, чтобы открыть мне великую истину "жизнь - запутанная штука".

Д-р Дэн: Нет, не за этим. Я и впрямь думаю, что у неё слетел детектор угроз, но вряд ли нам показывают именно это. Мне кажется, это для неё - как синий экран смерти.

Д-р Веттл: Кстати, я вам говорил, что из всего отдела только я могу с гарантией свалить винду-десятку в синий экран?

Д-р Дэн: Так я к чему. Мне кажется, она что-то хочет нам передать.

Д-р Веттл: Если речь про идею основных направлений, то дайте ей знать, что мы уже про это в курсе.

Д-р Дэн: По-моему, она изображает колесо фортуны.

<Пауза в записи.>

Д-р Веттл: Можно звонок другу?

Д-р Дэн: Колесо фортуны, аркан таро. Символизирует изменения, перемены в чьей-то ситуации. Успех. Фатум.

Д-р Веттл: Везение?

Д-р Дэн: Везение. Служит напоминанием, что нашими судьбами управляют и направляют некие непредвзятые силы, которые нельзя умилостивить или направить в нужную сторону.

Д-р Веттл: Мне так кажется, вполне предвзятые.

Д-р Дэн: Хорошо. Уже начали. Вы обижаетесь, а это - первый шаг к тому, чтобы считать это диалогом со вселенной. Так почему бы не поднять накал? Устроить положительный диалог?

Д-р Веттл: Я застрял в одном и том же дерьмовом цикле. Если фортуна и вправду колесо, то я к нему привязан. И оно крутится. И все, просто все на свете швыряются в меня ножами.

Д-р Дэн: Вы считаете, это наказание? За то, что внезапно стали полезны?

Д-р Веттл: Да. Считаю. Мне нравилось быть бесполезным. До бесполезных не докапываются. Вам и не понять, каково это.

Д-р Дэн: Меня десять лет оставляли после уроков. Так что понимаю, каково это, когда тебя никто не трогает.

Д-р Веттл: Что угодно отдал бы, чтобы стать изгоем. Вместо этого стал посмешищем. Что это такое - вам не понять.

<Пауза в записи.>

Д-р Дэн: Знай вы, что там за чёрной плашкой, не стали бы так говорить.

Д-р Веттл: Что?

Д-р Дэн: В моём имени.

Д-р Веттл: А. Пф-ф. А это, кстати, зачем?

<Д-р Дэн пожимает плечами.>

Д-р Дэн: Фишка такая. В конце нулевых я работал в Зоне 19, там у всех были фишки. Кондраки ходил с фотоаппаратом и шляпой, Джеральд водил так, как вы делаете всё остальное…

Д-р Веттл: Клеф ходил с дробовиком.

Д-р Дэн: Клеф ходил с дробовиком. Если б мне тогда сказали, что можно дробовик, я бы не стал всего лишь цензурить фамилию.

Д-р Веттл: Там, наверное, тупость какая-то.

Д-р Дэн: Ммм.

Д-р Веттл: И как бы мне у вас эти сведения выцыганить?

Д-р Дэн: Перехитрить. Теперь вернёмся к теме. Мы обсуждали, как вы хронически неспособны принять чужое внимание.

<Д-р Веттл кривит лицо.>

Д-р Веттл: Внимания на всю жизнь вперёд уже наполучал. Хочется хоть раз наступить на грабли, и чтобы никто не показывал пальцем и не ржал. Пусть хоть вообще в мою сторону больше не смотрят. Вот Бланку и ЛеБлану хочется быть в центре внимания, они пускай и будут.

Д-р Дэн: Это не один и тот же человек?

Д-р Веттл: Как по мне, мог бы быть один и тот же. Все остальные с серебряной ложкой в зубах, а я проклят.

<Д-р Веттл смеётся.>

Д-р Веттл: До сих пор в голове не укладывается.

Д-р Дэн: Что?

Д-р Веттл: Чесслово, пару месяцев назад я прямо вслух произнёс: "Хуже уже точно не будет".

<Д-р Дэн размышляет.>

Д-р Дэн: Не вижу смысла от вас скрывать, это наш новый статус кво. Вариантов, как это прекратить, у нас нет. Так что на обозримую перспективу вы так и будете работать с Тета, по крайней мере если мы не решим снять покров секретности.

Д-р Веттл: Будь моя воля, снял бы хоть сейчас.

Д-р Дэн: Напоминаю, разговор со вселенной. Мыслите шире.

<Д-р Дэн снова указывает на экран.>

Д-р Дэн: Посланница Ойкумены пытается донести до вас, лично до вас сообщение, и суть этого сообщения - "лови момент".

Д-р Веттл: То есть она там горячей йогой для меня занимается? Бред.

Д-р Дэн: А для кого ещё? Событие сфокусировалось только на вас. И ни на ком ином. На всей Земле больше нет людей, таким образом отмеченных.

Техник: Засекли вспышку. Идут хроматичекие абберации, скоро пропадёт сигнал от DSCOVR

Д-р Барнар: Отойдите. Слишком дорого будет потерять ещё один.

Д-р Дэн: Помашите ей на прощание, доктор Веттл.

Д-р Веттл: Она ж меня не видит ни хрена.

Д-р Дэн: Проявить вежливость всё же не повредит.

<Д-р Веттл со вздохом машет рукой в сторону главного экрана. Сигнал постепенно забивается помехами. Видно, как SCP делает тот же жест всеми восемью руками, после чего сигнал пропадает окончательно.>

SCP в солнечной короне, опасности восприятия удалены.

Д-р Веттл: Что за нахер? Это вы её подучили.

Д-р Дэн: Она дозорный, а не собачка. До сих пор считаете, что ничего особенного в вас нет?

Д-р Веттл: Один раз - не закономерность, даже для астрономических явлений.

Д-р Дэн: Господи, да вы всерьёз не понимаете, а? Это же ваш дебют на мировой арене! Меняете мир к лучшему, не только для себя, но и для всех людей. Как знать, может в этом и есть ваше предназначение, ваша судьба!

Д-р Веттл: Падать лицом в грязь во время апокалипсиса.

Д-р Дэн: Да - если трактовать буквально. Фигурально же вы не ударите лицом в грязь, а окажетесь на высоте. Сейчас вы - самый важный человек на этом свете. Каждый знает, как вас зовут.

Д-р Веттл: Шикарно. Каждый знает, что я описался, чтобы только астероид пролетел мимо Земли. То-то будет тостов за моё здоровье…

Д-р Дэн: Неожиданно много. Люди любят обездоленных. Симпатия ведёт к эмпатии, а эмпатия… ну, из неё могут вытекать разные сложные отношения. Может, хватит уже сидеть в своей немудрящей колее?

Д-р Веттл: Ага, и женщины просто без ума от мужчины, который получает копытом по яйцам, лишь бы кто-то другой закинул гранатой шикарный трёхочковый.

Д-р Дэн: Именно что! Чувствительные люди им по душе.

<Пауза в записи.>

Д-р Веттл: То есть предлагаете мне попробовать получать от этого удовольствия.

Д-р Дэн: А что плохого от этого может случиться? Теперь-то можно так говорить, благо весь людской род лишился привилегии искушать судьбу. Все, кроме вас.

Д-р Веттл: По-вашему… мне надо сердцем принять этот нелепый бред. Вы это всерьёз.

Д-р Дэн: Взгляните на это так. Вы когда-нибудь не испытывали злосчастья?

Д-р Веттл: Нет.

Д-р Дэн: А пробовали?

<Пауза в записи.>

Д-р Веттл: Может она просто показывает циферблат.

Д-р Дэн: На часах двенадцать меток, а у неё сейчас только восемь рук.

Д-р Веттл: О! Блин! Она же СОЛНЕЧНЫЕ ЧАСЫ! Понимаете?!

Д-р Дэн: …циферблат-то тот же, дружище.

Д-р Веттл согласился вернуться в ряды группы Тета Капитан Адамс сообщила, что доктор был настроен спокойно и вернулся на пост. Д-р Дэн сообщил Совету Смотрителей, что его план по нейтрализации SCP сдвинулся с мёртво точки. Тем не менее, событие класса LK в течение следующих двух дней продолжало развиваться в прежнем темпе.

Характерный образец шестерного листа растения Trefolium (клевер) во время SCP

Место катастрофы Укреплённой Передвижной Станции

Исследователь ЛеБлан, раздражённый полным бойкотом со стороны д-ра Веттла, потребовал объяснений в личной беседе вечером 28 августа.

Доктора Веттл и ЛеБлан выходят из комнаты общежития и уходят в отдел по борьбе с акроаматическим загрязнением, который находится вне зоны видимости и слышимости камер наблюдения. Когда д-р Веттл снова появляется в кадре, он выглядит обескураженным и возбуждённым. Несколько часов он расхаживает по комнате, затем скидывает вещи с кровати на пол и ложится спать.

Вскоре после полуночи он начинает думать вслух.

Д-р Веттл: Не может же быть так просто.

Д-р Веттл на кровати, кадр видеонаблюдения.

<Пауза в записи.>

Д-р Веттл: Вообще. Не может же быть так просто. Вот не может…

<Пауза в записи.>

Д-р Веттл: "SCP не имеет значения и не требует мер по содержанию". Именно. Именно. Ухватил всю суть, ага. Пиздит ведь.

<Пауза в записи.>

Д-р Веттл: А ведь прав, наверное.

<Пауза в записи, д-р Веттл 49 минут молча смотрит в потолок.>

Д-р Веттл: Ну и что ты хочешь от меня услышать? Что я усвоил урок? Что я тут молочной незлобивостью дохуя вспоён? Иди нахуй. И не возвращайся.

<Пауза в записи.>

Д-р Веттл: [неразборчиво]

<Пауза в записи.>

Д-р Веттл: [неразборчиво]

<Пауза в записи.>

Д-р Веттл: Слышишь, блядь?!

<Потолочный светильник отрывается, падает на кровать и разбивается вдребезги.>

Д-р Веттл: Точно, слышишь.

<Постельное бельё загорается.>

Наутро д-р Веттл снова явился для несения службы. По словам капитана Адамс, он выглядел "отдохнувшим, но чуть понурым, но к тому же неслабо так самодовольным, сама не знаю, почему". По мере развития ситуации в текст будут вноситься дополнения.

Как и предсказывал д-р Дэн, после его беседы с д-ром Веттлом в Участке C, интенсивность явления SCP начала спадать. Согласно выкладкам отдела аналитики, новые вероятностные эффекты должны были проявиться 29 августа.

В течение дня вероятностные аномалии постепенно возвращались к прежнему функционированию. В Nx снова стали действовать законы нарратива, SCP обрела былую глубину, а пять из восьми рук SCP исчезли, после чего она, как прежде, начала указывать на угрозы.

SCP, снова бездонная.

Потери Фонда SCP в живой силе за всё время действия сценария класса LK составили 38 человек. Из тех, кто умер по причине самого сценария, а не погиб от враждебных действий, 36 были позднее раскрыты как двойные агенты Повстанцев Хаоса. В отношении двух оставшихся ведётся расследование. Несмотря на значительные изменения в глобальной экономике, разрушения построек и материального имущества, а также многочисленных катастроф в отношениях между людьми, все причинённые SCP случаи гибели мирного населения можно списать либо на низкие моральные качества погибшего, либо на крайне необдуманно принятые решения.

К числу операций по прикрытию, которые в ближайшем будущем потребуют усилий Фонда относятся:

• кампании по очернению нынешнего поколения математиков;
• подтасовка научных данных для объяснения необычных мутаций и погодных явлений;
• создание несуществующего метеоритного потока Сагиттариды;
• фабрикация объяснений причин полного обвала всех фьючерсных рынков;
• содержание необъяснимым образом воскресшего бейсболиста Лу Герига (появление последнего на стадионе во время игры объявили деятельностью бестактного пародиста).

Как бы то ни было, острота кризиса сошла на нет, и деятельность МОГ Тета была приостановлена на неопределённый срок. Орган Тактического Реагирования на Возникшую Угрозу принял решение считать SCP по сути нейтрализованным и сложил с себя чрезвычайные полномочия. Это произошло после того, как при вскрытии SCP (исследователя Сэмюэла Ллойда) были замечены отклонения в напряжённости полей Юма - это указывало на то, что покойный не являлся межвселенской итерацией, относящейся к исходной реальности, и следовательно ей не угрожал коллапс. Позднее была обнаружена и подлинная итерация, которая находилась в добром здравии на конспиративной квартире Повстанцев Хаоса; этому поспособствовала череда сдач в плен и переходов на сторону Фонда после того, что претерпела организация Повстанцев в ходе события LK.

Официальное объявление об окончании ОПЕРАЦИИ "ЧЁРНЫЙ ЛЕБЕДЬ" запланировано на 30 августа.

29 августа д-р Дэн наткнулся на д-ра Веттла в баре "Отменные Угощения от Сэма", Гранд-Бенд, Онтарио, неподалёку от Зоны

<Начало фрагмента>

<Д-р Веттл сидит возле бара и пьёт пиво из бутылки. Большая часть посетителей смотрит телевизор, где в новостной передаче рассказывают о внезапном рассеянии сразу семи крупных штормов по всему миру.>

Д-р Дэн: А вот и наш Вилли-чайший герой! Заливаешь горе?

Д-р Веттл: Моё горе не тонет. Наверное, оно меня может смело залить.

Д-р Веттл в Отменных Угощениях от Сэма.

Д-р Дэн: Где фразочку такую подцепил?

Д-р Веттл: У Гарри. Обычно он мне все реплики пишет.

Д-р Дэн: Если серьёзно, ты как, держишься?

Д-р Веттл: С таким ножом в спине, как у меня - неплохо, с ног не падаю.

Д-р Дэн: Послушай.

Д-р Веттл: Нет, я понимаю. И не сержусь. Тебя ведь за это и знают, да? Ты из тех, кому достаточно посмотреть на доску и сразу ясно, чем игра закончится. Ты заранее знаешь все ходы фигур.

Д-р Дэн: Да все знают ходы фигур. Это ж азы.

Д-р Веттл: Вот! За словом в карман не лезет. Доктор Дэн в своём репертуаре.

Д-р Дэн: Выходит, ты разобрался, что к чему.

Д-р Веттл: Нет, не разобрался. Естественно не разобрался. Я до вчерашнего дня вообще ни в чём в жизни не разобрался. За меня разобрался кто-то другой, а я подумал и решил, что мысль верная. Снова здорово, отдел повторных опытов.

Д-р Дэн: Что за "кто-то"?

Д-р Веттл: Друг мой.

Д-р Дэн: И что тебе друг такое сказал?

Д-р Веттл: Что всё дело было во мне. С самого начала - именно во мне. Я это вызвал. Это был мой кризис.

Д-р Дэн: А он догадался, почему?

Д-р Веттл: Догадался.

Д-р Дэн: Не против, если я тут немного позлорадствую, поразглагольствую?

Д-р Веттл: На четвёртой бутылке меня мало что волнует.

Д-р Дэн: Началось всё со свадьбы Бланка и с того, что твои помощники начали встречаться.

Д-р Веттл: Началось всё гораздо раньше.

Д-р Дэн: Ну да, ладно, но тебя с мёртвой точки сдвинули именно чужие отношения. Да, в й все со всеми накоротке, пока ты там работал, всё так и оставалось, но внезапно все они от тебя отдалились и ты слетел с катушек.

Д-р Веттл: Я хотел себя как-то проявить. Хотел кем-то стать. Хотел завести жену…

Д-р Дэн: А потом подумал, что подвергаешь её риску…

Д-р Веттл: И семью хотел завести…

Д-р Дэн: Пока не решил, что твоё невезение липнет к другим…

Д-р Веттл: В конце концов я решил, пусть всё хотя бы останется на своих местах, но даже этого мне не дали. Так что да, слетел с катушек. Всерьёз ведь надеялся, что жизнь когда-нибудь улыбнётся. Двадцать лет надеялся. Все говорят, что я тормоз, но похоже, у меня рекордная скорость реакции - двадцать лет.

Д-р Дэн: И ты решил, что всё. Опустил руки. Что не видать тебе ни чужого внимания, ни признания. Поддался и уступил вселенной.

Д-р Веттл: Только вот вселенная не наигралась.

Д-р Дэн: Ты попытался довольствоваться ничем, и твоя аномалия сделала тебя самым важным, незаменимым и знаменитым во всём Фонде - наихудшим из всех способов. Потому что как раз этого ты и не хотел.

Д-р Веттл: Ага.

Д-р Дэн: SCP случилось из-за тебя.

Д-р Веттл: Даже знать не хочу, сколько в итоге трупов.

Д-р Дэн: Сплошь мудаки и дебилы, если верить отделу аналитики. Ещё куча народу получили щелчок по носу, который не скоро забудут. Им дали шанс сменить курс своей жизни, пусть и косвенно. И вот оно, главное слово - "косвенно". Твоей вины здесь нет. Ты ж никак не контролировал, что происходит. Как и всё, что у тебя было в жизни, оно вроде как само собой происходило. И как только после нашей духоподъёмной беседы ты решил, что это очень даже ничего, всё снова развернулось. Нельзя же, чтобы тебе что-то было в радость, так? Вот мир и забрал всё, что дал. Снова сделал тебя никем. Без обид.

Д-р Веттл: "Никто" - одна из самых приятных характеристик для меня. Но да, логично, разумное объяснение.

Д-р Дэн: Мне оно очень нравится.

Д-р Веттл: И ты сам хитростью вынудил меня остановить сценарий класса К.

Д-р Дэн: Такой уж я человек.

Д-р Веттл: Вот только не так всё было.

<Фоновый шум в записи.>

Д-р Веттл: Потому что ты ошибся.

<Фоновый шум в записи.>

Д-р Дэн: Прос-тите?

Д-р Веттл: Когда-то давно я заключил со вселенной договор. Жить паршиво, но не слишком паршиво. Потом я про это забыл, а потом я его нарушил. Вот она на мне и отыгралась.

Д-р Дэн: О чём это ты?

<Фрагмент продолжается спустя 15 минут после приёма мнестиков класса X.>

Минди Веттл: Так живо помню, как будто наяву вижу. Дело было в нашем старом доме на Стоквелл-Роу, ещё в Пеории. Я собиралась ложиться и пошла покурить в гараж. Саймон уже заснул. Я думала, Уильям тоже спит, но, когда шла мимо его комнаты, услышала, как он сам с собой говорит шёпотом.

Исследователь ЛеБлан: Вы можете вспомнить, что он говорил?

Минди Веттл: Я это слышу. Он говорит: "Забери всё, что угодно. Все мои вещи. Всех друзей забери. Все перспективы забери, всё хорошее, забирай и оставь… только не…"

<Пауза в записи.>

Минди Веттл: "…только маму не забирай."

<Саймон Веттл кладёт руку на плечо жены.>

Минди Веттл: "Не делай моим родителям больно. Пусть лучше я буду страдать, так долго, как хочешь. Я выдержу. Обещаю. Пожалуйста."

Исследователь ЛеБлан: Господи.

Саймон Веттл: Просто мальчик. Не должен он был испытывать такое.

Минди Веттл: С тех пор я не курила.

<Конец фрагмента>

Д-р Веттл: Вот, выяснилось, что ещё до знакомства со всеми вами я общался со вселенной. Сказал ей, чтобы взяла меня на роль мальчика для битья, а потом лёг спать. Лично вы наутро помните, о чём размышляли за полночь перед сном? Я вот нет.

Д-р Дэн: Выходит, что ты дважды скульптор реальности? Или помолился в потолок и Фортуна услышала?

Д-р Веттл:Что-то меня услышало и приняло предложение. Дальше несколько десятков лет оно своё получало с лихвой, а потом… ну, кое-в чём ты был прав. Все куда-то двигались, как-то росли, но не я. У всех в жизни были перемены. А я тоже хотел. Просто жить не мог, как хотел. И как-то раз, очередной унылой ночью я лежал на диване в общежитии, поддатый, и попросил об этом вслух. Даже и не вспомнил, пока друг не додумался проверить видео с камер.

Д-р Дэн: Дай-ка уясню. Ты решил, что сам причина своей аномальной неудачи, потом решил, что только всё усугубил, нарушив договор, а дальше… что дальше? Даже если убедить себя, что тебе это нравится, проблему это не исправит.

Д-р Веттл: Нет. Извини, приятель.

<Д-р Веттл хлопает д-ра Дэна по спине.>

Д-р Веттл: Перед тобой - тот, кто переиграл своё невезение. Я решил, что мне это не нравится, мне не по душе быть важным за чужой счёт - попробуй при случае самоанализ, мне это в новинку, просто голова кругом - и принялся исправлять. Потому что, выходит, пусть я тупой, жирный, туго соображаю и притягиваю с других людей всякую херню, но я не беспомощный..

Д-р Дэн: Постой.

Д-р Веттл: Я подумал, что это же всё происходит со мной, так? Мне казалось, я застрял без перспектив, но всё дело же было во мне! Пусть в жизни полный бардак, но это моя жизнь. Я ей управляю. Я устанавливаю правила. Просто я до того момента это не понимал.

Д-р Дэн: Веттл, хочешь сказать, ты целенаправленно вернул всё в норму? Снова заключил ту свою сделку с дьяволом? Высказался в потолок и потолок ответил?

Д-р Веттл: Вроде того.

<Фоновый шум в записи.>

Д-р Веттл: Кстати, не без помощи твоей речуги. Слишком цветистая, но посыл был верный.

<Фоновый шум в записи.>

Д-р Дэн: Ты хоть осознал, что из этого следует?

<Д-р Веттл пожимает плечами.>

Д-р Веттл: Много чего, наверное. Ты про что конкретно?

Д-р Дэн: Вы, доктор Уильям Веттл, уничтожили Повстанцев Хаоса.

<Фоновый шум в записи.>

<Д-р Веттл смеётся.>

Д-р Веттл: Раз в год и дурак стреляет.

Д-р Дэн: Опять поговорки путаешь.

Д-р Веттл: Ну да, есть такой риск, когда сам себе пишешь сценарий. Но погоди. Отсюда ещё кое-что следует.

Д-р Дэн: Что именно?

Д-р Веттл: Я тебя перехитрил.

<Фоновый шум в записи.>

Д-р Веттл: Ну?

Д-р Дэн: Что "ну"?

Д-р Веттл: Ну и что там зацензурено?

<Фоновый шум в записи.>

Д-р Веттл: Ты обещ…

Д-р Дэн: [неразборчиво]

Д-р Веттл: А?

Д-р Дэн: [неразборчиво]

Д-р Веттл: Я тебя не сл…

Д-р Дэн: ДЭНИЭЛС!

<Посетители бара оборачиваются на д-ра Дэна, который встал и поднял руки вверх. Он окидывает их взглядом и с виноватым выражением лица садится обратно.>

Д-р Веттл: Дэниэлс.

Д-р Дэн: Ага.

Д-р Веттл: Доктор Дэн Дэниэлс.

Д-р Дэн: Ага.

Д-р Веттл: Доктор Дэниэл Дэниэлс.

Д-р Дэн:Да. Давай, проржись.

<Фоновый шум в записи.>

<Д-р Веттл протягивает руку.>

Д-р Веттл: Доктор Уильям Веттл.

<Д-р Дэн вопросительно поднимает бровь, оглядывает д-ра Веттла, потом пожимает ему руку.>

Д-р Дэн: А я им говорил, что это у тебя не просто фишка. Значит, не во всём я ошибался.

<Д-р Веттл допивает пиво.>

Д-р Веттл: Так что, будете присваивать новый класс ? Нейтрализован?

<Фоновый шум в записи.>

Д-р Дэн: Знаешь что, есть у меня мысль получше.

Д-р Веттл: Ага, скотина. Само собой, у тебя есть мысль.

<Стулья рядом с докторами Дэном и Уильямсом занимают ещё два человека.>

Д-р Бланк: Как вы тут, неудачники?

Д-р Дэн: Страдаем.

Исследователь ЛеБлан: Кто проставляется?

Д-р Веттл: Давай монетку кинем.

На следующий день доктор Дэн представил Совету О5 своё видение дальнейших изменений в карточке объекта SCP

Согласно запросу д-ра Дэна карточка SCP будет поделена на две новых записи в базе данных. Ниже приведены черновые варианты записей для рассмотрения.

SCPD

Особые условия содержания: В Зоне 19 ведётся исследование обломков D Иных мер по содержанию не требуется.

Описание: SCPD - обозначение сценария нарушения принципов вероятности, который развивался на планете Земля с июля по август Причиной сценария стало онтокинетическое собственное оружие, так называемое устройство "ПЛАНИДА" (SCPD-1). Устройство было уничтожено Организацией SCP с помощью тактической ядерной боеголовки (подробности см. операцию "МЕСТЬ НЕЛЬСОНА"). Ввиду того, что воздействие на принципы вероятности в итоге сошло на нет, предполагается, что для оказания его на базовую реальность требовалась постоянная работа устройства.

Полный список подтверждённых и возможных эффектов и явлений, вызванных SCPD, доступен по запросу в отделе аналитики.

SCP (слева) с подчинёнными Фото сделано самим субъектом с помощью таймера.

Особые условия содержания: SCP сам отвечает за своё содержание. Эксперименты с данной аномалией проводятся только при явном согласии Органа Тактического Реагирования на Возникшую Угрозу или самого SCP

SCP никак не относится к SCPD.

Описание: SCP - вероятностный сток, который концентрирует локальные неудачи на себе самом - а именно, на докторе Уильяме Уоллесе Веттле, заместителе председателя отдела повторных опытов в Зоне